Повести о ростовщике Торквемаде — страница 22 из 22

Глава 1

Решительными мерами удалось добиться, чтобы полуразвалившаяся физиологическая машина великого мадридского скряги вновь заработала; но прошла вся ночь и часть следующего дня, прежде чем больной очнулся и понял, в каком состоянии находится. О наступившем улучшении было оповещено в особом бюллетене, который вмиг покрылся сотнями подписей выдающихся политических деятелей и банкиров. Крус в этот раз не пришлось настаивать на приглашении в дом прославленного доктора Микиса, — придя в сознание и обретя дар речи, больной сам потребовал позвать его. Знаменитый врач разработал план наблюдения за больным, заняв выжидательную позицию, пока не выяснится, против какой болезни следует вести борьбу. Трудно было сразу поставить диагноз, симптомы болезни не определились, никаких серьезных органических изменений не произошло. В частных беседах с Кеведо доктор Микис называл энтерит и рак пилорической области; впрочем, невозможно было что-либо утверждать, кроме весьма тяжелого состояния и очевидного бессилия науки в борьбе с недугом.

Воскреснув, — именно этим словом следует определить состояние больного, — маркиз ударился в слезливую нежность, которая находилась в полном соответствии с его физической слабостью и упадком умственных способностей. Он то и дело просил прощения за всякую, малость приходил в волнение по пустякам и выражал горячую любовь ко всем, кто подходил со словами утешения к его постели. С Руфинитой он был слаще меда: пожимал ей руки и называл своим ангелом, надеждой, славой; к свояченице он благоволил как никогда и непрестанно расхваливал ее таланты домоправительницы, а Гамборену и Доносо именовал столпами дома и незаменимыми друзьями, каких не сыщешь во всем свете.

Сквозь эти сентиментальные излияния проглядывал безумный страх перед смертью. Из самолюбия больной пытался скрыть свое малодушие, но тяжелые вздохи, настороженное внимание к шушуканьям в спальне и тревожное выражение глаз при каждом вопросе — все выдавало страх, обуявший Торквемаду. Он по-детски радовался словам ободрения и у всех спрашивал, что они думают об его болезни. Как-то утром, оставшись наедине с доктором Микисом, дон Франсиско взял его за руку и торжественно начал:

— Дорогой дон Аугусто, как человек большой учености и огромных заслуг, вы не должны меня обманывать. Я сильно привержен к науке, другими словами — научные склонности в моей натуре преобладают над поэтическими, вы понимаете… и право, я заслужил услышать истину из ваших уст. Точно ли вы уверены в моем выздоровлении?

— Ну, разумеется, уверен! Положитесь на меня, сеньор, выполняйте режим и…

— А сколько времени займет поправка, дорогой дон Аугусто? Когда я встану на ноги? Протянется ли моя болезнь месяц, или, может, дольше?

— Трудно сейчас определить. В общем, довольно скоро. Главное, спокойствие и поменьше думайте о делах.

— Поменьше? — с глубоким отчаянием проговорил скряга. — Но если наука желает меня воскресить, я должен, должен думать о них и считать дни, когда я смогу вновь с головой уйти в дела. Ах, друг мой и ученейший из врачей, умоляю и заклинаю самым дорогим для вас на свете, сделайте сверхчеловеческое усилие, примените все ваши знания и побыстрее поставьте меня на ноги! Прочтите все, что нужно прочесть, выучите все, что следует выучить, и не сомневайтесь, труд ваш будет вознагражден по заслугам. Я предвижу ваш ответ: вы, мол, и без того отлично знаете медицину и вам нечего больше учить. Aх, наука бесконечна, ее никогда не осилишь полностью. Мне пришло в голову, не завалялась ли в дворцовом архиве какая-нибудь древняя бумажонка, в которой находится средство от моей болезни, еще неизвестное нынешним медикам. Клянусь жизнью! Ведь может статься, что в древности были известны какие-либо травы, мазь или зелье, неведомые современным врачам. Подумайте над этим и знайте — мой архив в вашем распоряжении. Он обошелся мне кучу денег, и, право, жаль, если мы не найдем в нем дельного совета.

— Кто знает! — добродушно ответил доктор, не желая перечить больному. — Возможно, в архиве Неаполя или Сицилии затерялся рецепт древнего алхимика или знахаря-чернокнижника.

— Не смейтесь над магией, ни над теми, кто гадал по звездам. Наука — вещь, не имеющая ни конца, ни начала. И раз уж мы заговорили о науке, скажите на милость, что за дьявольская болезнь со мной приключилась? Видите ли, пораскинув умом, я решил… словом, мне взбрело в голову, что все это ерунда, вздор, легкое недомогание, и вы, сеньоры врачи, тоже так думаете; но ради соблюдения порядка… и научности вы уложили меня в постель, установили режим и все прочее. Я теперь отлично себя чувствую, прямо превосходно. Сознайтесь, доктор, что у меня нет никакой болезни?

— Как сказать… Ваша болезнь не тяжелая, но вместе с тем и не пустяковая. Будем ее лечить, и все будет в порядке.

— Так я могу надеяться?.. Можно на вас положиться?.. — с глубокой тревогой в голосе спросил маркиз де Сан Элой.

— Успокойтесь. Уповайте на медицину и на бога, главное — на бога.

— Я так и делаю… Но неужто бог покинет меня, ведь я ни в чем перед ним не виноват. Вы со своей стороны поможете ему средствами науки, и я надеюсь, господь не воспротивится тому, чтобы я вернулся к своим обычным занятиям. Да, дорогой дон Аугусто, поставив меня на ноги, вы окажете человечеству истинное благодеяние. Видите ли, у меня родился план, замечательный план! Еще никто не додумался до мысли, осенившей меня. Не стану вам надоедать объяснениями, вы все равно не поймете. У каждого свое ремесло, а я по своей части берусь затмить солнце. Поставьте меня на ноги, и мир ахнет от задуманной мной операции. Это дело такой важности, что я согласен даже на временную поправку, лишь бы расставить фигуры на шахматной доске и сыграть большую игру… А потом — ладно, пускай уж я снова. свалюсь. Дайте мне передышку, только маленькую передышку, дон Аугусто… Хоть, право, жаль, если после такой блестящей операции я протяну ноги на смех будущим поколениям. Это было бы несправедливо, согласитесь, что несправедливо.

Микис с изумлением поглядел на маркиза, охваченного навязчивой мыслью; глаза его горели неестественным блеском, руки дрожали. Поддакивая больному и заверяя, что он непременно поправится, доктор распрощался и ушел. Да, да, рано или поздно он поправится: спокойное состояние духа и тела ускорит выздоровление, а нетерпение может только задержать поправку. И чем меньше больной будет думать о финансовых операциях, тем лучше для его здоровья. Впереди еще достаточно времени.

Торквемада был счастлив, надежда поможет выдержать тягостное пребывание в постели и диету. Беседуя с Крус, скряга сказал:

— Дон Аугусто великий человек. Он уверяет, что моя поправка — вопрос нескольких дней… Ей-ей, вы могли бы дать мне на обед чего-нибудь поплотнее, а я ручаюсь, что velis nolis все переварю. Не хватает только, чтобы сеньор желудок снова стал выкидывать свои штучки. Боли в животе утихли, температуры нет. Единственно, о чем я вас прошу — присмотрите за поваром и поварятами, как бы у них рука не дрогнула и… как бы не попала в пищу отрава… как говорится — в принципе. Нет, нет, я не хочу сказать, что меня отравят de motu propio1, как этот плут Матиас Вальехо вместе со своими олухами приятелями, которые силой впихнули в меня кучу всякой дряни. Конечно, я знаю, вы за всем следите… Во мне таится убеждение, что я могу положиться на вас… Словом, пусть каждый сделает все возможное, чтобы я поскорее поправился; будет крайне прискорбно для нашей семьи, а то и для нашей страны и всего человечества, если я не поправлюсь. Коли проклятое патологическое явление будет и дальше упорствовать, не знаю, к чему это приведет и что станет с моими капиталами, накопленными тяжким трудом? Ведь ежели я буду долго хворать, то как бы моим детям не остаться без куска хлеба.

Тут Крус рассмеялась и, позабыв, что при некоторых обстоятельствах ложь милосерднее правды, как она в свое время утверждала в роли высшего разума семьи, дала больному резкую отповедь:

— Не слишком ли вы печетесь о делах земных, преходящих? Разумеется, смертельной опасности пока нет, и не дай бог, чтобы нависла подобная угроза, однако состояние, в котором вы находитесь, может считаться предупреждением свыше, дабы вы обратили свои взоры к жизни потусторонней, вечной, и постепенно приучили себя к этой мысли. Уж не кажется ли вам, что у вас все еще мало денег, и не собираетесь ли вы взять их с собой на тот свет, чтобы основать банк или кредитное общество в мире вечного блаженства?

— Собираюсь я или не собираюсь основать кредитное учреждение на небесах, не ваше дело. Я поступлю как мне вздумается, сеньора, — ответил Торквемада и, точно наказанный мальчишка, повернулся к стене, натянув на голову одеяло.

Глава 2

Гамборена навещал дона Франсиско то рано утром, то после полудня, не пропуская ни одного дня, ласково беседуя с ним скорее как друг, чем строгий духовный наставник. Он необыкновенно осторожно обращался с больным, поучал, давая советы по поводу здоровья, и больной охотно им следовал. Когда голова дона Франсиско прояснилась, Гамборена стал рассказывать ему интереснейшие истории из жизни миссионеров, и больной слушал их с жадным вниманием, словно листая книгу о путешествиях. Вскоре Торквемада так пристрастился к этим беседам, что частенько посылал за миссионером в неурочное время, и как больной ребенок просит няню рассказать сказку, так и Торквемада просил священника о продолжении занимательной истории. Считая, что, овладев воображением, легче направлять волю больного, Гамборена развертывал перед ним потрясающую повесть евангельских подвигов из тех времен, когда он служил викарием в Экваториальной Африке, на Убанге или в селениях каннибалов; сняв после обедни облачение, священнослужители работали каменщиками и плотниками, воздвигая скромный храм в Бразавиле; в Баизири, на родине свирепого африканского племени, погибло в жестоких муках немало миссионеров, и если он, Гамборена, избег этой скорбной участи, то своим спасением обязан лишь чудесной помощи господа и собственной мудрости; в архипелаге Фиджи, на далеких тихоокеанских островах, за короткое время было построено семьдесят церквей и обращено в христианство десять тысяч канаков.

Торквемада с живейшим интересом внимал волнующей одиссее; но это отнюдь не означает, что он принимал на веру рассказы священника; он относился к ним, как к событиям яз жизни другой планеты, а в Гамборене видел необычайное существо, занимательного рассказчика вымышленных историй для детей старшего возраста или больных стариков.

Однажды разговор незаметно перешел на вопросы, о которых священник давно желал поговорить с больным; Торквемада находился в более или менее спокойном состоянии, и священник обратился к нему со следующими словами:

— Мне думается, дорогой сеньор, что не надо долее откладывать наше дело. Несколько дней тому назад вы жаловались, что голова ваша плохо работает; сегодня, как я вижу, вы в отличном состоянии, и в ваших интересах все обсудить не спеша.

— Как вам угодно, — невнятно пробормотал Торквемада, скорчив недовольную гримасу. — Но говоря откровенно, я не вижу причины торопиться. Для меня несомненно, что я поправлюсь; чувствую я себя отлично и надеюсь скоро подняться.

— Тем лучше. Но к чему дожидаться последнего часа и готовиться наспех, когда у человека уже нет более надежды, а медицина бессильна помочь? Послушайтесь меня, дорогой сеньор, не будем откладывать. Я должен исполнить мой долг.

— Но если у меня нет грехов, черт возьми! — полушутя, полусерьезно воскликнул дон Франсиско. — Ведь я уже вам покаялся: мне пришло в голову, что Крус хочет отравить меня. Никто не застрахован от дурной мысли. И это единственно, в чем я грешен.

— Так ли? Нет ли еще чего? Поищите, поищите получше.

— Нет, больше ничего. Сердитесь не сердитесь, друг моей грешной души… впрочем, грехов у меня нет, так что, друг моей безгрешной души, придется вам признать, что я святой.

— Святой? Что ж, в добрый час. Так, пожалуй, я превращусь в кающегося грешника, а вы в моего исповедника.

— Ну, нет, для этого надо быть священником… А я ведь только святой. И знаете, почему я называю себя святым? Потому что я никому не делаю зла.

— Вы в этом уверены? Что ж, я готов поверить вашим словам, если вы приведете мне доказательства. Ну же, я жду доказательств… Помочь вам? Хорошо. У вас только один порок — скупость. Докажите мне, что можно назвать святым скупого и на редкость жадного человека, который больше всего на свете любит деньги и тащит в дом все, что попадается под руку, убедите меня в святости такого человека, и я первый потребую причислить вас к лику святых, сеньор дон Франсиско.

— Черт возьми! Черт возьми! Теперь вы запели о моей скупости… и прочее. Слова, слова, одни слова. Вы, священники, в просторечии — служители алтаря, разбираетесь лишь в вашей теологии, а в делах ровно ничего не смыслите. Рассмотрим, плохо ли я поступаю, принося в дом деньги, коли они сами плывут мне в руки? А задуманная мною великолепная комбинация, — что в ней греховного? Неужто я грешу, предлагая правительству обращение внешнего займа в заем внутренний? Скажите, дорогой друг, разве против этого что-либо сказано на Тридентском соборе, в писаниях святых отцов или у, составителя библии, которым был, если не ошибаюсь, Моисей. Тысяча чертей! да ведь обращение внешнего, займа во внутренний составит благополучие страны! Скажите мне, сеньор апостол Петр, что выгадает бог от слишком высокого процента? И если мне удастся процент снизить и тем самым облагодетельствовать страну и все человечество, что же тут греховного, господи боже ты мой? Но я знаю, заранее знаю ваш ответ, сеньор служитель алтаря. Дескать, я задумал провернуть эту, операцию не ради блага человечества, но для собственной пользы, чтобы загрести побольше комиссионных для себя и прочих банкиров, соучастников грязного дела. На это ваше возражение отвечу вам вопросом: на каких скрижалях, или в каком требнике, или, наконец, в каком христианском и мусульманском вероучении сказано, что труженик не имеет права получить за свой труд? Разве это справедливо — рисковать фондами, таскаться по улицам из министерства в министерство и ничего не заработать на-финансовой операции? И скажите, разве это не доброе дело — работать на пользу государства? Что такое государство, как не мой увеличенный во сто крат ближний? И если я желаю для себя того же, что желаю для государства, то разве не ясно, что, выполняя завещанное нам богом, я возлюбил ближнего моего, как самого себя?

— Святой, святой, святой… слава вам! — воскликнул со смехом Гамборена; да и что оставалось священнику делать, как не принять в шутку слова Торквемады? — Положительно, болезнь отточила ваш ум. Признаюсь, меня позабавило ваше объяснение. Но все же вы не убедили меня и я весьма опасаюсь, что, став на путь обращения долга, снижения процентов, самопожертвования ради государства и всего человечества, наш дорогой дон Франсиско попадет прямехонько в пекло, где комиссионные будут ему выплачены счетоводом сатаны, тем самым, на которого возложена обязанность вести расчеты в преисподней. Да, в преисподней, сеньор, хоть вы и пугаетесь этого слова, но следует открыто сказать: именно „туда попадает, каждый, кто занимался в жизни лишь накоплением богатств, кто не знал милосердия, не щадил бедняков, не утешал скорбящих. Да, сеньор, вам уготован ад. Не ждите от меня ничего, кроме голой истины нашего вероучения. Бог — вечное благо, и за нанесенные ему оскорбления надо платить вечными муками.

— Опять сели на своего конька, — сказал притворно шутливым тоном вконец перепуганный Торквёмада. — Что ж, выходит, я должен поверить в существование известного центра с вечным неугасимым огнем и дьяволами?

— Безусловно.

-- Что ж, если положено верить, поверим. Значит, вопрос даже не подлежит обсуждению… хочешь не хочешъ, а верь с закрытыми глазами? — Миссионер утвердительно кивнул головой. — Ладно, поверим. Итак, договорились: ад существует, но я в него не попаду.

— Не попадете лишь в том случае, если будете следовать моим указаниям и уверуете в истины, которые я исповедую и желаю внушить вам.

— Внушайте вес, что находите нужным, я готов внимать вам, — ответил дон Франсиско с покорностью, которая показалась миссионеру хорошим признаком. — Что предпринять для спасения души? Объясните кратко и ясно, как следует говорить о делах. Мне, как доброму христианину, непременно надо спастись. Сами понимаете, положение обязывает. Не хорошо, если станут говорить… Итак, примемся за спасение, сеньор Гамборена; скажите же, что следует делать и сколько дать, дабы обеспечить успешное завершение?

Глава 3

— «Что следует делать… сколько дать!» — повторил Гамборена, хмуря брови. — Вечно вы толкуете об этом вопросе, как о какой-то денежной махинации. Не лучше ли забыть язык и привычки коммерсанта! Что вам следует сделать, сеньор, это очистить душу от алчности, стать добрым, человечным, открыть глаза на неисчислимые бедствия, постараться облегчить их и, наконец, понять, что несправедливо одному иметь все, а другим — ничего.

— Но в свое время я тоже был бедняком. И если я сейчас богат, этим я обязан только самому себе. Я не взламывал кассы, не грабил на большой дороге… И не я разорил этих несчастных, которые так и кишат вокруг. Как известно, церковь проповедует, что хорошо быть бедным. Оставим же бедняков в покое, не будем отнимать у них блаженства. Разумеется, все это не помешает мне предусмотреть в завещании некую сумму на благотворительность, хотя, по правде говоря, я не любитель потакать бездельникам. Но кое-что пожертвую на больницу или на другую чертовщину… извините, нечаянно вырвалось. Оставлю и на церковь, чтобы молилась за упокой души моей и моих двух дорогих супруг; справедливость требует, чтобы священники были сыты… По правде говоря, среди приходского духовенства тоже немало нищих.

— Хорошо, — мягко сказал Гамборена, — но это еще не все, и не этого я требую от вас… Исходят ли ваши пожертвования от чистого сердца? Похоже на то, что вы только исполняете долг, спешите сделать перед отъездом необходимый визит, лишь бы отделаться. Ах, друг мой, когда вы соберетесь в последний путь, боюсь, что трудно будет взлететь душе вашей, обремененной тяжким грузом.

— Тяжким грузом? — с грустью повторил скряга. — Но ведь мне ничего не удастся взять с собой, все останется здесь!

— Вот о чем вы сожалеете — о богатствах, которые останутся на земле. Не следует сожалеть о них, — на небесах они совершенно бесполезны. Богатства, необходимые там заключаются в добрых делах.

— Вот как! А добрыми делами мне обеспечено?.. — воскликнул Торквемада, возвращаясь к своей навязчивой мысли.

— Но я не вижу ваших добрых дел, я вижу лишь черствость сердца, себялюбие и алчность.

— Черствость сердца! Мне думается, вы не правы, сеньор Гамборена. Я люблю своих детей и особенно сильно любил моего первого сына; а также моих обеих супруг: Сильвию и Фиделу, которую я потерял в нынешнем году.

— В этом нет заслуги. Любить своих детей! Даже животные и те любят своих детенышей. Будь сеньор маркиз де Сан Элой лишен этого элементарного чувства, он был бы настоящим чудовищем! Вы ставите себе в заслугу любовь к жене, подруге вашей жизни, к той, что дала вам общественное положение и знатное имя! А как же иначе? И когда господь забрал ее к себе, вы, разумеется, горевали, но вспомните, вы приходили в ярость и сетовали, почему умерла Фидела, а не Крус Другими словами, вы обрадовались бы смерти вашей свояченицы.

— Ну, уж и обрадовался бы! Но если выбирать между двумя, я ни минуты не колебался бы в дилемме.

— Оставьте дилеммы в покое. Вы мне признались, что желали Крус смерти.

— Ладно, конечно, я…

— Итак, черствость сердца налицо. А скупость и алчность… надо быть слепым, чтобы не видеть их! следует признаться в ваших чудовищных прегрешениях, исповедоваться в них.

— Исповедуюсь… Дальше. Человек таков, каков он есть, и не может измениться. Только когда близится конец, начинаешь ясно понимать и, теряя все здесь, на земле, невольно призываешь на помощь потусторонние блага… Но самое худшее, что нас хватают обухом по голове, когда впереди уже нет времени ни для дурных, ни для хороших дел.

— У вас еще есть время.

— Я тоже так думаю, — подхватил маркиз, и глаза его заблестели. — Я выкручусь. Ведь правда, у меня еще есть время?

— Конечно, и мы им воспользуемся.

— Как именно?

— Вы мне дадите ваш плащ.

— Вот оно что… вы требуете плащ? Ха-ха!

— Да, но на этот раз вы мне дадите ваш новый плащ.

— Новый? Здорово!

— Новешенький, первосортный. В тот раз вы могли отделаться ненужным вам старьем. Теперь вы должны пожертвовать самым дорогим…

— Вот так так!

— А кроме плаща, я требую ваш сюртук, пальто, жилет, словом — лучшее платье его сиятельства сеньора маркиза.

— Вы оставите меня нагишом.

— Так легче пуститься в дорогу.

— Зато сами вы приоденетесь на диво. В моем платье на холод не пожалуетесь.

— Я прошу не для себя, а для тех, кто раздет. Я, как видите, ни в чем не нуждаюсь.

— Я только вижу, что придется одеть немало народу.

— И накормить, и все отдать; сами вы больше ни в чем не нуждаетесь. Но сделать это надо от чистого сердца, как поступил в свое время дон Франсиско, подаривший мне свой старый плащ.

— Ладно, сформулируйте ваши требования.

— И сформулирую, не беспокойтесь. Ведь если я не разработаю подробного плана, хитрый коммерсант, пожалуй, выкроит из своего плаща куртку и…

— Ну говорите же!

— Нет, нет, не в моих правилах приставать с ножом к горлу. Дайте время все обсудить. Плащ, который мне нужен, сделан из ценного сукна, он может облегчить немало страданий. Множество, бесчисленное множество бедняков будет облагодетельствовано, половина человечества.

— Эй, легче, легче, — заволновался де Сан Элой. — Не следует брать такой разгон, сеньор миссионер. Я с детства враг излишеств, и если выйду из границ, то буду, пожалуй, не святым, а безумным; безумцы же попадают лишь в преддверие рая, а не в рай.

— Вам уготовано то место, которое вы заслужите. Перед вами открыты все пути. Выбирайте любой, все в вашей воле. Будьте милосердны, чисты сердцем, возлюбите ближнего своего и попадете в рай… Отвергнув этот путь, вы неизбежно попадете в ад. И не думайте, что, подарив мне плащ, вы обеспечите себе спасение, если вместе с ним не доверите мне душу.

— В таком случае?..

— И хотя движение сердца должно предшествовать доброму делу, случается, что милосердие очищает сердце или побуждает его к этому. Так или иначе, вы не прогадаете… Но я должен идти, друг мой.

— Не уходите, пока мы не согласуем хотя бы основы…

— Положитесь на меня, я сам их установлю. А сейчас вам следует отдохнуть. Наша беседа и без того затянулась. Успокойтесь и положитесь на волю божию. Сегодня вечером, если вы будете хорошо себя чувствовать, я еще загляну к вам. Прощайте. И дон Франсиско остался один, гадая на все лады, что именно разумел почтенный Гамборена под словами отдать плащ. Он положительно ломал себе голову над столь загадочным требованием. Как знать, во что миссионер ценит плащ? Может статься, в такую сумму, что невозможно будет и поладить. Скряга нетерпеливо ожидал вечера, желая обсудить со священником важный вопрос и самому установить основы соглашения. На беду, к вечеру у него разыгрался сильнейший приступ, поднялась рвота и стало совсем худо; больной не на шутку перепугался, — уж не умирает ли он; страх увеличивал боли, а неукротимая рвота вызвала опасения у домашних, что для сеньора маркиза де Сан Элой пришел последний час. Поспешили вызвать доктора Микиса, назначившего морфий и атропин. К десяти часам вечера боли утихли; но скряга чувствовал себя совсем разбитый и подавленным и что-то невнятно бормотал; голова гудела, руки и ноги дрожали, на лице застыла гримаса страдания. Хотелось есть, но при одной мысли об еде он содрогался. В виду тяжелого состояния больного семья уговорила доктора Микиса остаться в доме на всю ночь. Руфинита и Крус и не думали об отдыхе, и Доносо, как близкий друг, взял на себя трудную миссию — уговорить дона Франсиско не откладывая выразить свою последнюю волю, оформив завещание. Прежде чем приступить к делу, Доносо посоветовался с врачом, и тот обещал при первой возможности подготовить почву.

Действительно, когда дон Франсиско подозвал знаменитого врача в смутной надежде почерпнуть в беседе с ним бодрость духа, дон Аугусто сказал:

— Не падайте духом, сеньор маркиз. Это рецидив. Но мы снова наладим дело, и машина заработает.

— Уж не говорите ли вы о машине из похоронного бюро?..

— О нет.

— Хотя мне худо, очень худо, но все же я не помышляю… А ваше мнение, доктор? Будьте откровенны…

— Непосредственной опасности нет, но возможно, потребуется немало времени для окончательной поправки. В прошлую субботу мы решили дождаться улучшения, чтобы вы могли в полном спокойствии удовлетворить… благородное желание… Исполнить все, что полагается доброму христианину. Но сейчас, мне думается, не следует откладывать и ждать улучшения, которое безусловно наступит, но как знать, может быть и затянется на два-три дня… Так вот, надо немедля совершить этот обряд, который, как доказано жизнью, весьма благодетелен для души и тела… Итак, если вы желаете…

— Да, да… — беззвучно прошептал дон Франсиско, чувствуя, как Смертельный холод пронизывает его до самых костей. На миг ему почудилось, что на него рухнул потолок, тяжелый, как могильная плита, и комната погрузилась в глубокий мрак… Ужас обуял его, лишил дара речи, парализовал мысли…

Глава 4

— Это означает… — пробормотал после долгого молчания больной, — конечно, я кое-что заподозрил, увидев вас так поздно у моей постели. Который час? Нет, не надо, не хочу знать. Уж если врач остается на всю ночь, значит дела идут неважно. Ведь правда? А теперь, когда вы сказали…

Но тут вмешался Доносо, призвав на помощь свои дипломатические таланты:

— Дорогой друг, если мы предлагаем вам не откладывая совершить обряд, как было решено несколько дней тому назад… прекрасный религиозный обряд, такой возвышенный и утешительный… если мы предлагаем вам ускорить его, то лишь потому, что нам известно, как благотворно действует он на дух и плоть. Исполнив святой христианский долг, больные оживают душой и телом, веселеют и, воспрянув духом, чувствуют себя значительно бодрее, в силу чего недуг почти во всех случаях ослабевает, идет вспять и зачастую полностью исчезает. Я придерживаюсь того мнения, что нам следует совершать сей обряд при хорошем или хотя бы среднем самочувствии, дабы святая церемония не проходила кое-как, в спешке.

— Ладно, — ответил дон Франсиско с тяжким вздохом, — мне тоже приходилось слышать, что больные получают после этого облегчение; известен даже случай, когда один безнадежно больной… как же, припоминаю… пекарь из Кава Баха, ведь он был уже при смерти, а приняв святые дары, воскрес. И сейчас ходит молодцом.

— Мы знаем тысячи таких случаев, тысячи.

— Назовите случайностью, совпадением, — добавил Торквемада, печально улыбаясь, — но даже поговорив об этом, я чувствую себя как будто лучше. Хорошо бы уснуть, часок отдохнуть перед тем как… Но я не в ладах со сном. Мне надо поговорить с Крус. Позовите ее.

— Я здесь, — ответила свояченица, выступая из темноты комнаты. — И готова поговорить, о чем вы пожелаете.

Врач и Доносо отошли от постели больного, а Крус, усевшись рядом, приготовилась выслушать все, что собирался ей высказать именитый зять. Но проходили минуты, а больной все молчал, и только хриплые вздохи, вырывавшиеся из его стесненной груди, говорили, что он жив; приподнявшись, Крус заглянула ему в лицо и, ласково пожав его руки, тихонько проговорила:

— Мужайтесь, дон Франоиско. Обратите мысли ваши к богу. Послушайтесь меня и, чем бы ни закончился этот кризис, откажитесь от благ нашего жалкого мира. Если вы поправитесь, выздоровление ваше послужит к вящей славе божьей и вы до конца своих дней будете воздавать хвалу господу.

— Я думаю о нем, как же, думаю, — ответил дон Франсиско, с трудом ворочая языком. — Крусита, вы такая умница, как вы считаете, обратит ли на меня внимание господь?

— Можно ли сомневаться в божественном милосердии! Это было бы великим заблуждением! Искренним раскаянием мы обретаем прощение всех грехов наших. Смирением боритесь против высокомерия; самоотверженностью, великодушием — против себялюбия. Думайте о боге, просите его милости… и милость снизойдет на вас. Сознание просветлеет, душа, объятая любовью, переродится… и знайте, достаточно горячего стремления, чтобы заслужить прощение грехов…

— Вы говорите, самоотверженность, великодушие, — едва слышно прошептал Торквемада. — Понимаете, отец Гамборена потребовал от меня плащ… Объясните, что значит плащ? Я согласился и жду, чтобы он разработал основы… Потом поговорю с Доносо о завещании и оставлю… Как вы считаете, сколько следует оставить для бедных? И на каких условиях? Не забывайте, что подаяние частенько пропивается в кабаке, а дареная одежда попадает в ломбард.

— Не будьте мелочны. Хотите знать мое мнение?

— Да, хочу, говорите скорее.

— Вам уже известно, — я умею мыслить и действовать только с размахом.

— Да, знаю, с размахом.

— Вы нажили огромный капитал; благодаря евоему, характеру вы сумели скопить бесчисленные богатства… значительная часть, из них принадлежит другим и досталась вам — не знаю, какими путями, наверно не всегда прямыми. Человек не имеет права один владеть несметным состоянием. Так я считаю, так думаю и так говорю. После смерти Фиделы мои суждения во многом изменились; размышляя над земной жизнью, над тем, как обрести спасение души, я поняла то, чего не понимала раньше…

— Что же?

— Что владение чрезмерными богатствами противоречит божественным законам и человеческой справедливости, тяжелым бременем ложится на душу нашу и губит нашу плоть.

— И вы?..

— Я отдаю нуждающимся все, что у меня остается. Я собираюсь предельно сократить мои потребности, чтобы до конца жизни весь излишек посвящать делам милосердия. А в завещании я оставляю бедным все.

— Все!

Дон Франсиско не мог прийти в себя от изумления; Крус продолжала говорить, и скряга молча слушал ее, только время от времени с уст его — мерно, как звон погребального колокола, — срывалось зловещее слово: «Все!»

— Да, сеньор. Вы меня знаете, — ни в поступках моих, ни в мыслях никогда не было середины или мелочной расчетливости. Прежде, когда я не преследовала иных целей, кроме достоинства семьи и чести нашего имени, я отдавала обществу все свои помыслы. Теперь, когда достигнутое величие развеялось как дым, я все отдаю богу.

-- Все!

— Возвращаю земные блага его законному владельцу.

— Все!

— Но мы говорим обо мне дольше, чем я того заслуживаю. Поговорим теперь о вас, это важнее всего. Вы спросили моего совета, и я с вашего разрешения высказала его, как всегда, с исчерпывающей искренностью и, пожалуй, с несколько надменной властностью, которую вы называли деспотизмом, хотя всю свою жизнь я руководствовалась лишь убеждением, что я стою на правильном пути в неусыпной заботе об интересах дома. Прежде я жила ради вашего достоинства и величия, делая все, чтобы облегчить вам успех в работе и неутомимом накоплении богатств. Теперь, в горькие дни разочарования, я забочусь о спасении вашей души. Прежде я служила вам поводырем, стараясь направить вверх, к социальным высотам; ныне я стремлюсь лишь к одному — привести вас в обитель праведных.

— Скажите же, что я должен сделать?.. Все!

— По чистой совести, — торжественно начала Крус, нагнувшись, чтобы заглянуть в гаснущие глаза скряги, — по чистой совести считаю, что, разделив поровну между детьми положенные по закону две трети вашего состояния, вам следует все остальное, то есть свободную треть имущества, целиком завещать церкви.

— Церкви, — повторил дон Франсиско, не сделав ни одного движения. — Чтобы она сама распределила! Все!.. церкви!..

Торжественным движением подняв обе руки вверх, Торквемада тяжело уронил их на простыни.

— Все!..церкви… свободную треть… И тогда вы обещаете мне?..

Не обращая внимания на последние слова больного, Крус продолжала развивать свою мысль:

— Подумайте и вы поймете, что это в некотором роде справедливое возмещение. Ведь неисчислимые богатства пришли к вам из церкви, и вы возвращаете их теперь прежнему владельцу. Непонятно? Слушайте внимательно. Так называемая дезамортизация, по существу грабеж, вырвала из рук церкви имущество и передала его в частные руки, продав, или, вернее, подарив буржуазии, третьему сословию. Так возник водоворот сделок, договоров, предприятий — деловой мир, ваша сфера; крупные состояния, переходили из рук в руки и в конце концов в значительной своей части сосредоточились в ваших руках. Поток золота непрерывно, менял направление, но породили его богатства, отнятые у, церкви. Счастлив тот, кто, завладев ими по прихоти судьбы, найдет в себе мужество вернуть их законному владельцу!.. Итак, вам известно мое мнение Доносо лучше меня разбирается, как следует оформить этот возврат. Есть тысяча способов осуществить его, распределив имущество между различными религиозными учреждениями. Что вы мне ответите на это? — добавила, Крус, обеспокоенная продолжительным молчанием дона Франсиско.

Скряга был в полном сознании и слышал каждое слово свояченицы. Но усталый, больной мозг не в силах был вырваться из охватившего его оцепенения. Лицо с закрытыми глазами казалось мертвым. «Сомнений нет, — твердил он про себя, — я умираю. Недаром Крус затеяла этот разговор; надежда потеряна. Все — церкви! Хорошо, господи, я повинуюсь, лишь бы спастись. Итак, я буду спасен, или же нет справедливости на небе, как нет ее на земле».

— Что же вы не отвечаете? — повторила Крус. — Вы уснули?

— Нет, моя дорогая, я не сплю, — донесся точно издалека слабый голос Торквемады. — Я размышляю и прошу бога принять меня в свое лоно и простить мои прегрешения. Милость господа бесконечна, не правда ли?

— Так бесконечна, что…

Волнение, охватившее Крус, помешало ей договорить, Торквемада открыл, наконец, глаза, и на одно мгновение взгляды их встретились, выразив глубокую уверенность в бесконечной милости бога.

Глава 5

Больному принесли холодного шампанского и чашку холодного бульона — его единственное питание, — и около часу он провел спокойно, разговаривая время от времени глухим, невнятным голосом. Подозвав к себе священника, он тихо прошептал:

— Плащ… все… все, чем я могу распорядиться… все вам, дорогой апостол души моей. Доносо знает.

— О нет, не мне! Сейчас я объясню вам. Крус от своего имени дала вам совет; я же узнал о нем только что от сеньора Доносо. Все это нисколько меня не касается. Я проповедую нравственное совершенство, пекусь о душах, указываю путь к спасению, но не беру на себя распределение земных благ. Попросив плащ, я хотел лишь напомнить вам, чтобы вы не обошли в своих последних распоряжениях нуждающихся, голодных и раздетых. Мне и в голову не приходило, что просьба моя будет истолкована как предложение передать в мои руки плащ или его стоимость, чтобы, разорвав его в куски, распределить среди бедных. Мои руки никогда не касались ничьих богатств, не принимали даров от умирающих. Завещайте ваше имущество кому пожелаете. К словам моим добавлю то, что я уже сообщил сеньору Доносо. Наш орден не принимает даров по завещанию, не наследует имущества; мы живем подаянием, оно строго ограничено уставом и ни в коем случае не может быть превышено.

— Так значит, — встрепенулся дон Франсиско, и на миг к нему вернулась прежняя живость ума, — вы отказываетесь?.. А я уже завещал… Все для церкви, и вы, сеньор апостол Петр, вы должны…

— О нет. Есть более подходящие лица для выполнения этой задачи. Ни я, ни мои братья по ордену, мы не можем взять на себя поручение подобного рода. Ваше решение похвально и весьма полезно для души; но не я, другие примут пожертвование и сумеют употребить его на благо людей.

— Так вы… отказываетесь? Но я согласился ради вас, ради вашего братства, объединяющего святых отцов… А что говорят Доносо, Крус?.. Не покидайте меня. Скажите, что я спасусь.

— Я вам скажу это, когда придет час.

— Но чего же вы еще ждете, святой муж? — нетерпеливо воскликнул Торквемада и заметался среди подушек. — Даже теперь, после этой жертвы, на которую я решился… все, господи, все!.. неужто даже теперь я не заслужил спасения?..

— Принято ли решение ваше из милосердия, с горячей любовью в сердце и истинным стремлением облегчить участь ближних ваших?

— Да, сеньор…

— Обратились ли вы душой к богу, считая себя недостойным заслужить прощение грехов?

— Конечно, конечно.

— Помните, сеньор маркиз, можно обмануть меня, но не всевидящего бога. Глубоко ли вы уверены в истине слов ваших? Говорите ли вы по чистой совести?

— Я всегда честен в моих сделках.

— Это не сделка.

— Ладно, называйте как хотите. Я твердо решил спасти душу и верю во все что полагается. Не хватает только, чтобы, видя приближение конца, я вздумал сомневаться в том или другом пункте… Долой все сомнения, лишь бы вместе с ними ушел страх. Я верую, хочу спастись, и разве я не доказал искренность моего стремления, пожертвовав святой церкви всю свободную треть? Церковь сумеет ею распорядиться. И у христиан, и у мусульман, повсюду найдутся ревностные и толковые люди. Я знаю, деньги мои попадут в хорошие руки! Это гораздо лучше, чем если б они попали по наследству к моту и повесе, а тот растранжирил бы их на всякие гнусности и ерунду. Предвижу, как вырастут часовни, храмы, великолепные больницы, и потомство, вместо того чтобы клясть меня: «Ах, скряга!..», «Ах, скупец!..», «Ах, ростовщик!..» — воскликнет: «О замечательный, о великодушный вельможа! о столп христианства!..» Пускай вся свободная треть моего имущества попадет в руки духовенства, а не светским шалопаям и транжирам. Не беспокойтесь, сеньор апостол Петр, я назначу опекунский совет из толковых людей под председательством сеньора епископа адрианопольского. А пока что прошу вас: не покидайте меня, не ставьте мне помех для входа в царство небесное.

— Я не ставлю вам помех, — с необычайной кротостью и добротой ответил Гамборена. — Будьте разумны и целиком доверьтесь мне. Видите ли, дорогой сеньор дон Франсиско, хоть ваше решение хорошее, даже отличное, но… этого мало, мало. Нужно что-то еще.

— О господи, что-то еще!

— Речь идет не о количестве. Будь ваши деньги неисчислимы, как песок морской, без доброй воли и чистого сердца они не принесут вам спасения. Ведь это так ясно.

— Да, очень ясно… Я разделяю вашу мысль.

— Видите ли, друг мой, — ласково добавил священник, пристально глядя в лицо больного, — я не хочу думать, что вы пытаетесь обеспечить себе вход в царство небесное, подкупив меня, стоящего у врат его. Но если бы вы и в самом деле на это надеялись, сеньор маркиз де Сан Элой, вы не были бы единственным. Многие полагают, что дав на чай святому… Но нет, вы не принадлежите к их числу, вы уже обратили сердце ваше к богу, навсегда отрешившись от жалких мирских благ; я вижу, я знаю, божественный светоч озарил вашу душу. Вечером я еще раз загляну к вам для дружеской задушевной беседы; она принесет утешение и покой вашему сердцу, очистит его, наполнит верой и любовью, а мне даст безмерное счастье.

Торквемада закрыл глаза и, уйдя в созерцание, отвечал лишь легким кивком головы на все наставления друга и духовного отца. А Гамборена, пользуясь, спог койным состоянием больного, продолжал убедительно, мягко и проникновенно вразумлять своевольного, необузданного дикаря; уже через полчаса он достиг таких поразительных успехов, что никто не узнал бы прежнего Торквемады в этом покорном и кротком существе; пожалуй, он и сам удивился бы, если б только мог сравнить себя со своим недавним образом.

Вскоре больной ненадолго уснул, а на рассвете Гамборена, опасаясь, как бы не пропали даром труды его, снова появился у постели дона Франсиско. Но тот по-прежнему тихо лежал, ласковый и робкий, как малое дитя; ни следа не осталось от былой властности и своеволия Торквемады. Как болезнь разрушила тело, так и страх перед близким концом подобно очистительному пламени обратил в прах неукротимый дух. Торквемада говорил жалобным голосом, невольно пробуждавшим глубокое волнение у окружающих; придирчивый характер больного смягчился, он больше не терзал домочадцев грубыми выходками. Сердце его было исполнена умиротворенности, всепрощения и любви. Вот какие чудеса совершила смерть, занеся косу над головой грешника. Обессиленный пожиравшим его недугом, дон Франсиско с трудом произносил короткие, отрывистые слова отеческой нежности, обращенные к дочери, свояченице и друзьям. Он лежал неподвижно; землистое лицо его ушло глубоко в подушки, глаза говорили больше, чем мог выразить язык. Молчаливым взглядом он, казалось, вымаливал прощение за прошлые грехи. «Я отдаю вам все, — говорил его взгляд, — душу и богатства, совесть мою и характер, делайте из них все что хотите. Я уже ничто, я ничего больше не стою. Я прах и прошу вас только об одном — дыханием своим развейте пепел мой по ветру».

Без всякой пышности, в присутствии лишь тесного круга друзей больному принесли в полдень святые дары. Прекраснее чем когда-либо казался в этот день герцогский дворец, служивший великолепным обрамлением торжественной церемонии. В строгом молчании следовала процессия по вестибюлю и богато убранным просторным галереям. Этикет обязывал присутствовать при обряде весь штат прислуги, весьма, впрочем, сокращенный по установленному modus vivendi. Часовня, сиявшая, как золотыми угольками, множеством горящих свечей, наполнилась монашками в синих и белых одеяниях и сеньорами в черных мантильях. В спальню больного внесли алтарь с тем самым триптихом Ван Эйка, который украшал сверкавший огнями алтарь покойной Фиделы. Глубокое волнение, охватившее собравшихся в герцогском дворце при появлении святых даров, казалось, волнами распространилось в воздухе, окутав все кругом — вещи, статуи, картины.

Когда священнослужители со святой дароносицей переступили порог комнаты, где лежал больной, волнение усилилось, все замерли в благоговейном молчании. В застывшей тишине раздался спокойный и проникновенный голос священника. Колеблющееся пламя восковых свечей бросало темно-золотые блики на стены и склоненные головы людей. Приняв причастие, дон Франсиско Торквемада маркиз де Сан Элой преобразился. Он не был похож ни на прежнего Торквемаду, ни на вчерашнюю землистого цвета маску с угасшими глазами. Озаренный то ли внутренним светом, то ли отблеском горящих свечей, он снова выглядел, как в свои лучшие дни; на лице его заиграли живые краски, в глазах сверкнул прежний огонь. Взгляд выражал глубокую веру, кроткую покорность, граничившую с детской робостью, и бесконечное раскаяние — признаки душевной умиленности или непреодолимого страха перед смертью. По окончании обряда тишина нарушилась легкими шагами, шепотом молитв, звоном колокола; процессия спустилась вниз по лестнице и, снова пройдя по длинной галерее, вышла на улицу. Дворец вернулся к обычной жизни. Часовня наполнилась людьми; одни спешили послушать службу, другие полюбоваться драгоценностями, украшавшими алтарь. Тем временем дон Франсиско, глядя на всех просветленным взором, исполненным кроткой и чистой любви, с тихой радостью принимал поздравления со святым причастием. После короткой задушевной беседы с Гамбореной, Крус и Доносо он почувствовал необходимость отдохнуть, словно религиозный обряд вызвал в его измученном теле потребность тишины и покоя. Закрыв глаза, он погрузился в спокойный сон. «Неужто конец?» — подумали домашние. Нет, он безмятежно спал.

Глава 6

Зная о неизбежности рокового исхода, все радовались, что больной отдыхает. Домашние и друзья, собравшись в соседней комнате, тихонько толковали меж собой, чем кончится столь необычный и долгий сон; Доносо и Крус уже выражали некоторые опасения, но Аугусто Микис поспешил их успокоить: по его словам, такой благодетельный сон — отрадное явление в процессе болезни, — впрочем, дав передышку измученному телу, он не сможет отсрочить неизбежный роковой конец. Прерывать сон не следует, он предвещает верное, хоть и недолгое, облегчение. Близкие с некоторым недоверием ждали подтверждения слов доктора, и, наконец, услышав под вечер громкий голос дона Франсиско, поспешили в его спальню и с удивлением увидели, что больной потягивается и зевает.

— Мне уже лучше, значительно лучше, — сказал он, весело улыбаясь. — Не дадите ли вы мне чего-нибудь поесть… черт возьми, кажется, у меня появился аппетит.

Кругом послышались радостные восклицания, и больному немедля принесли отличный бульон; он съел несколько ложек и запил глотком хереса.

— Давненько я не ел так охотно. У меня появился самый настоящий аппетит. Надеюсь, пища пойдет мне впрок…

— Ну, что вы теперь скажете? — спросила его довольная, торжествующая Крус. — Как вы сами убедились, исполнение христианского долга приносит благо и телу и душе.

— Вы правы, — согласился дон Франсиско, чувствуя, как ликование семьи передается и ему. — Я это предчувствовал, потому и согласился причаститься. Благословен всевышний, ниспославший мне облегчение, или, как говорится, воскрешение из мертвых. Пусть сам господь придет и убедится, что я воскрес. Мне рассказывали много поистине чудесных историй о безнадежных больных, которые, приняв святое причастие, возвращались к Жизни и полностью выздоравливали. Кто знает, может и со мной произойдет такое чудо.

— Но именно по случаю улучшения, — сказал Доносо, опасаясь, не слишком ли много говорит больной, — надо лежать спокойно и молча.

— Ну вот, дорогой Доносо, вы опять взялись за свои нравоучения и хитрости. Если мне станут надоедать, я способен… Что вы скажете, ежели я сейчас встану, пойду к себе в кабинет и?..

— Ни в коем случае.

— Какое сумасбродство!

И все как по команде протянули к больному руки, словно пытаясь удержать его; скряга способен был привести в исполнение свою нелепую мысль.

— Не пугайтесь, — сказал он с притворным послушанием. — Вы меня знаете, я никогда не поступаю опрометчиво. Уж так и быть, останусь в постели, пока не поправлюсь окончательно. Но верьте, как я верю в милосердного бога, что мне уже лучше, гораздо лучше; я на пути к выздоровлению.

— По-моему, дорогой сеньор дон Франсиско, — ласково сказал Гамборена, — лучшим выражением вашей благодарности всемогущему богу, тела и крови которого вы удостоились сегодня причаститься, послужит покорность божественному приговору.

— Вы правы, мой дорогой друг и учитель, — ответил Торквемада, обнимая священника. — Вам я обязан моим спасением, то есть облегчением. Я согласен принять все, что ниспошлет мне господь. Пожелает он мне смерти, и я безропотно покорюсь судьбе. Если же господь захочет излечить меня, тем лучше, тем лучше. Я не смею пренебрегать жизнью, посланной богом еще на много-много лет. Ах, отец мой, какое счастье прийти к богу, исповедаться перед ним, с сокрушением признать все темные стороны своего характера, признать, что сердце твое было лишено мягкости, почувствовать, как оно переполняется благодатью и божественной любовью. За примером идти недалеко: бог создал мир, а потом, как известно, пострадал за нас… и мы обязаны любить его, обязаны во всем следовать добрым совета и наставлениям нашего духовного отца, Я согласен, согласен на все; обнимите же меня еще раз, сеньор Гамборена, и ты, Руфинита, обнимите меня и вы, Крус и Доносо. Мне хорошо, я доволен, чувствуя себя добрым христианином; возблагодарим же всемогущего бога, исцелившего меня, то бишь ниспославшего мне облегчение. Все в твоей руке, господи, да будет воля твоя.

— Аминь!

— Велика благодать господа! И как дурно поступал я, не желая a priori признать его. Но не будет отринут и тот, что пришел последним. Правда?

— Правда.

— Слава Иисусу Христу и пресвятой богородице! А я, жалкий червь, сомневался в бесконечном милосердии господа! Но нынче я уверовал, ибо сам убедился. И не думайте, я не отступлюсь от слова, боже упаси! Все будет так, как решено и согласовано. Господь вразумил меня, и отныне я буду следовать диаметрально противоположной линии поведения…

Дону Франсиско снова дали немного бульона и вина, что пошло ему на пользу не меньше, чем предыдущая порция. Не одобряя говорливости больного, находившегося в состоянии сильного возбуждения, домашние оставили его наедине с Доносо, который решил воспользоваться наступившим улучшением, чтобы подробно обсудить все пункты завещания и в тот же день покончить с формальностями. Беседа протекала спокойно, и Торквемада еще раз подтвердил прежние распоряжения. Доносо предложил своему другу некоторые пункты, которые тот принял без колебаний. Как человек крайне осторожный, Доносо положил себе за правило верить лишь тому, что услышит собственными ушами; необычайная уступчивость завещателя несколько смутила его. «Все, решительно все, как вы пожелаете, — подтвердил Торквемада. — Составьте завещание в тех выражениях, которые вы найдете наиболее приемлемыми… Ведь документ можно изменить в любой момент, если завещатель найдет это необходимым».

Доносо продолжал молча записывать.

— Я не хочу сказать, что собираюсь изменить его, — добавил дон Франсиско таким твердым и уверенным голосом, точно и впрямь совсем поправился. — Я человек слова, сказано — сделано! Я ни в коем случае не собираюсь портить отношения с господом богом, который проявил ко мне такую снисходительность… Только этого не хватало! Я верен себе; Франсиско Торквемада не берет назад свое слово: треть моего состояния полностью переходит в руки святой церкви и будет распределена между различными религиозными учреждениями, занятыми просвещением и благотворительностью… Разумеется, после моей смерти. Это ясно.

Закончив обсуждение всех остальных пунктов и выяснив, кто назначается душеприказчиками, Доносо готов был напомнить больному, что следует помолиться, но воздержался и ограничился севетом отдохнуть в тишине.

— Вы правы, дорогой дон Хосе Мариа, — ответил больной, — но я чувствую, как вместе с облегчением во амие просыпается деловой человек. Я живуч, как кошка. Вот увидите, я выживу. Конечно, я весьма благодарен всевышнему, ибо кому как не богу обязан я возвращением здоровья? Но со своей стороны я тоже пошел на; все, что от меня требовалось, и от души рад быть добрым христианином.

— Повторю слова Гамборены: положитесь на волю божию и примите то, что он пожелает ниспослать вам — жизнь или смерть.

— Совершенно верно, признаю и проповедую ваш взгляд de motu proprio. Ощущаю душой, сердцем, наконец всем моим хозяйством, что господь пожелал сохранить мне жизнь, и внутренний голос шепчет мне: «Ты будешь жить, дабы осуществился твой превосходный план».

— План? Какой план?

— А вот какой: едва я открыл глаза после благодетельного сна, как испытал необыкновенный прилив энергии. С тех пор как я вернулся к жизни, дорогой дон Досе, в голове моей ожили и закружились мысли, которые я уже издавна лелею, и пока я обнимал моих близких, я обдумывал все подробности для реализации дела.

— Какого дела?

— Не прикидывайтесь дураком. Уж будто вы не знаете. Проект, который я представлю правительству для обращения внешнего долга во внутренний… Путем конверсии будет погашена, наконец, задолженность казначейства, а государственный долг унифицирован на основе единой постоянной внутренней ренты с понижением процента до трех. Вы уже знаете, что конверсия, то есть обращение, коснется также кубинской ипотеки.

— О да, замечательный план! — подтвердил Доносо, обеспокоенный нервным возбуждением больного. — Но у вас еще будет время все обсудить. Правительству придется испросить согласия кортесов.

— Правительство испросит, и кортесы согласятся. Не беспокойтесь.

— Я и не беспокоюсь, но повторяю, вам пока не следует думать о подобных вещах.

— Подойдите-ка сюда, поближе. Мне уже лучше, я выздоравливаю и в этом явственно вижу перст божий. Можете говорить все что хотите, но господь возвратил мне жизнь, дабы я мог осуществить этот план и облагодетельствовать человечество или, не идя далеко за примером, нашу дорогую, возлюбленную богом Испанию. Разве Испания не самая католическая из всех стран?

— Да, сеньор.

— И не требует ли справедливость, чтобы бог или божественное провидение оказали ей особую милость?

— Безусловно.

— В доказательство чего господь не пожелал моей смерти.

— Так вы полагаете, что бога занимает вопрос — состоится ли обращение внешнего долга в долг внутренний?

— Бог вершит все дела и руководит всем, от малого до великого. Так сказал Гамборена. Бог по своему усмотрению ниспосылает беды и удачи как отдельным людям, так и целым народам. Птицам он дает зерна и травку для пропитания, а народам… хорошую взбучку, когда они того заслужат, к примеру — всемирный потоп, мор и другие бедствия, а то осыплет их благодеяниями, — живите, мол, и плодитесь. Уж не думаете ли вы, что бог равнодушно взирает на беды нашей несчастной страны, вынужденной платить двадцать тря процента за внешние займы? Страдает торговля, страдает промышленность, страдают несчастные труженики!

— Отлично, отлично. Вполне одобряю ваши логические рассуждения, — ответил Доносо, чтобы не перечить больному. — Несомненно, творец желает облагодетельствовать католическую Испанию, и наилучший способ осуществить это — привести в порядок ее финансы. — Правильно! — с восторгом подхватил Торквемада. — Почему бы господу богу и не заняться финансовыми вопросами, подобно тому как хороший отец наблюдает за трудами детей своих? Право, сеньоры, с вашей стороны это чистое ханжество: едва заговоришь о деньгах, как лица ваши принимают сокрушенное выражение. Черт возьми! Одно из двух: или господь приводит в движение решительно все, или ничего. Взять к примеру военных: их ремесло — убивать людей, и вот. нам говорят о боге, дарующем, победу. Так почему же вы не хотите верить в бога финансов, в бога бюджета, торговли или процентов?

Глава 7

— По мне, — ответил Доносо, — пусть будет и этот и тот бог, словом столько, сколько вам требуется. О конверсии или обращении долга поговорим в свое время, а пока что лежите спокойно и поправляйтесь. Говорите поменьше, только о самом необходимом… Я же пойду к нотариусу и передам ему черновик завещания. Сегодня к вечеру все будет готово, и мы подпишем, когда вы только пожелаете.

— Ладно, мой друг. Все будет так, как мы решили вчера… или позавчера, не помню. Вам известно, мое слово, как говорится, свято…

Доносо ушел, предупредив домашних, что не следует давать поблажки опасному нервному возбуждению дона Франсиско. Они пообещали выполнить дружеский совет, но, войдя к больному, убедились, что дон Франсиско уже успокоился. Он больше не поднимал вопроса о делах и всем своим поведением являл поучительный пример покорности воле божьей. Но глаза его лихорадочно горели, руки не лежали на месте. Крус завела разговор на религиозные темы; она говорила о бесконечном милосердии божьем, о блаженстве вечной жизни, и больной отвечал кратко, выражая полное согласие с мыслями знатной свояченицы.

— Каждого, — сказал он, — бог карает или вознаграждает по заслугам, как отдельных лиц, так и целые народы, Разумеется, больше всего бог покровительствует тому народу, который исповедует истинную веру и предан католической религии. Это очевидно.

Так в мирной беседе проходил вечер; около десяти, часов явились свидетели, чтобы подписать завещание. Доносо решил поторопиться с формальностями: возможно, что дон Франсиско и завтра будет хорошо себя чувствовать, но, с другой стороны, с минуты на минуту могло наступить ухудшение, которое отразится на ясности его суждений. Гамборена держался того же взгляда: чем скорее будет покончено с формальностями, тем лучше. В ожидании нотариуса свидетели собрались в гостиной, и Доносо обрисовал им в общих чертах содержание документа. Завещание начиналось торжественным признанием догматов христианской веры и выражением покорности святой католической церкви; далее следовало распоряжение скромно, без всякой-пышности, похоронить завещателя рядом со второй супругой, маркизой де Сан Элой… и прочее. Детям своим Руфине и Валентину он завещал две трети состояния, причем каждый из них получал по одной трети, как полагается по закону. Мысль о разделе наследства поровну между детьми от первого и второго брака принадлежала Крус и была всеми одобрена, как еще одно доказательство душевного величия замечательной женщины. При ликвидации имущества часть Валентина оказалась бы большей. Проще и благороднее было разделить наследство поровну, строго уточнив все пункты завещания, чтобы избежать в дальнейшем каких-либо недоразумений между наследниками. Опекуном Валентина назначался сеньор Доносо. В заключение ряд пунктов предусматривал точное и неукоснительное выполнение воли завещателя.

Последняя, свободная треть имущества предназначалась полностью на благотворительные дела; опекунскому совету совместно с душеприказчиками поручалось распределить пожертвование между указанными в завещании религиозными учреждениями. Ознакомившись с завещанием, свидетели стали обсуждать вопрос о размерах капитала, который оставлял семье дон Франсиско, отправляясь в лучший мир. Мнения разделились: кое-кто называл совершенно сказочные цифры; другие полагали, что дыму больше, чем огня. Когда же ближайший друг завещателя, гордясь возможностью дать наиболее точные сведения, сообщил, что капиталы сеньора маркиза вдовца де Сан Элор достигают тридцати миллионов песет, слушатели только рты разинули от удивления; когда же снова обрели дар речи, принялись наперерыв расхваливать упорство, смекалку и удачу, явившиеся основой его огромных богатств.

По приходе нотариуса приступили к чтению завещания; больной держался спокойно, не делал никаких замечаний, если не считать двух-трех слов, оброненных им по поводу чрезмерной пространности документа. Но все кончается на этом свете: когда было прочитано последнее слово и свидетели поставили свои подписи, рука Торквемады, державшая перо, слегка дрожала. Доносо не скрывал своей радости по поводу завершения столь важного дела. Друзья поздравили с хорошим самочувствием Торквемаду, который объяснял улучшение бесконечным милосердием божиим, — неисповедимы пути господа, — и, наконец, все покинули спальню, чтобы дать больному отдых, которого он заслужил после длительной и не слишком приятной процедуры.

И нотариус и доктор — оба настоятельно советовали дону Франсиско отдохнуть; Микис запретил ему всякое умственное напряжение, уверяя, что чем меньше он будет думать о делах, тем быстрее поправится. Сделав некоторые распоряжения на тот случай, если состояние больного ухудшится, доктор ушел, пообещав в любой час вернуться к дону Франсиско. Вот насколько обманчиво было наступившее улучшение. Выслушав неутешительные предсказания врача, Крус, Руфина и священник остались в комнате больного. Торквемада лежал спокойно, но сон не приходил, — ему хотелось поговорить. Он снова и снова повторял, что дело идет на поправку, выражал радость, что примирился с богом и людьми, и строил тысячу радужных планов на основе установившихся в доме сердечных отношений. «Теперь, когда у нас наступило полное согласие, мы добьемся необычайных успехов».

Но недолго обольщал себя дон Франсиско надеждами: на рассвете, после короткого сна, он почувствовал себя плохо. Невыносимо зудела кожа, не давая ему ни минуты покоя; больной ворочался и принимал самые диковинные положения в постели. Забыв свою недавнюю пламенную веру в бога, он так и сыпал проклятиями, обвиняя во всем домашних и слугу, который якобы умышленно насыпал чего-то в простыни, лишь, бы не дать ему уснуть. Потом начались рези в животе; сжав кулаки, больной кричал не своим голосом, метался и рвал простыни.

— Всему виной истощение, — повторял он в ярости. — Мой желудок требует еды. Проклятый доктор! Он уморит меня! Да я съел бы сейчас полкозленка!..

Кеведо сделал ему впрыскивание и разрешил дать холодного бульона. Но не успел дон Франсиско проглотить и нескольких ложек, как у него открылась сильная рвота: желудок отказывался принимать пищу.

— Какое дьявольское зелье вы мне подсыпали? — кричал дон Франсиско в промежутках между приступами. — Вы точно договорились извести меня. Конечно, вам удастся меня доконать, ведь кругом нет ни одной искренней души. Господи, господи, сокруши и порази врагов наших!

С этой минуты спокойствие души и тела покинуло больного; глаза его вылезли из орбит, с уст срывались одни лишь бранные слова:

— Чертов рецидив… Все чистый обман… Но я не сдамся, нет… Зовите сюда Микиса. Я знаю, плут представит основательный счет за свое лечение. Шиш он получит, если не вылечит меня. Никому-то я не нужен! Но что скажет страна, что скажет человечество и сам всевышний! Ни черта не получит лекарь, если не поставит меня на ноги. Эй, Крус, запомните: ежели я ненароком умру, ни гроша не платить Микису. Пусть берет ружье и идет грабить в горы… О господи, как мне худо… Так и мутит от голода, а стоит сделать глоток воды, как все мое хозяйство восстает и внутри начинается бунт!

Сидя в кровати, он то заламывал руки и запрокидывал голову, то, сгорбившись и упершись локтями в колени, закрывал руками лицо. Подошел Гамборена, призывая больного к терпению и покорности воле божьей. Но дон Франсиско со злобой крикнул:

— Ну, что вы мне теперь скажете, сеньор монах, служитель алтаря и всякой прочей чертовщины? что вы мне скажете? Ведь мы с вами договорились… Все шло гладко и вдруг., с нами крестная сила! Неужто пришел мой смертный час? Это обман, настоящее жульничество, да, сеньор… Не думайте, я молчать не стану, нет. Я расскажу, все начистоту выложу… Ай-яй-яй! Из меня рвут душу! Мошенница, я понимаю, чего ты хочешь, ты так и норовишь улететь, а меня оставить здесь одного, как падаль. Вот ты и злишься, что я тебя не отпускаю. Не хватало еще, чтобы скотина без спросу отправилась шататься по белу свету! Нет, нет, злись сколько угодно, а здесь командую я, и мне наплевать на все твои хитрые уловки… Что с вами, сеньор Гамбо-рена, мой личный друг? Что вы так на меня уставились? Может, и, вы считаете, что я помру? Господь бог, ваш хозяин, сам сказал мне, что нет. Небось вы с вашими попами уже заранее облизывались при мысли, сколько панихид по мне отслужите… Полегче, сеньоры, еще придется малость обождать.

Добрый миссионер был в нерешительности: он собирался было отчитать дона Франсиско за грубые выходки, но убедившись, что тот потерял рассудок и ничего не соображает, молчал, — все увещанья были напрасны.

— Брат мой, — проговорил, наконец, миссионер, сжимая руки больного, — направьте мысли ваши к богу и пресвятой богородице. Покоритесь воле божьей, и туман, затмевающий ваш разум, рассеется. Молитва вернет вам душевный покой.

— Отстаньте, отстаньте от меня, сеньор миссионер, — выйдя из себя, закричал разъяренный скряга, — идите-ка туда, знаете, вслед за отцом Падильей… А где мой плащ? Пора уже вернуть мне мой плащ. Он мне самому нужен, мне холодно, я всю жизнь корпел, но не для епископа, нет, и не затем, чтоб в мой плащи кутались лодыри.

Все слушали больного с ужасом, не зная, что сказать, какие слова найти, чтобы его утихомирить. Отвергнув увещания Гамборены, скряга оттолкнул от себя и Руфиниту.

— Вон отсюда, мерзкая лакомка! Уж не думаешь ли ты обмануть меня своими лицемерными ужимками блудливой кошки! Облизываешься, а сама готова небось коготки выпустить. За третью охотишься? Кукиш вместо трети получишь. Утрись, желторотая. И другая того же поля ягода, раньше нос передо мной задирала, спесивица, а теперь вьюном вокруг меня вьется. Лицемерка, сиятельная пустельга, бесстыжая тварь — едва я слег, как она когтями из меня треть выцарапала на обедни да на горшок ольи для нищих, ханжа, прислужница апостола Петра!

Глава 8

Взглянув на дона Франсиско, доктор Микис сразу понял, что конец близок. Всего один день — часом больше, часом меньше — отделял больного от таинственной вечности. Врач назначил лекарства с единственной целью облегчить последние минуты умирающего, но Торквемада раздраженно спросил:

— О чем вы думаете, сеньор доктор? Вы, кажется, совсем не собираетесь освободить меня от этой дурацкой болезни? Вы или ни черта не смыслите в медицине, или желаете лечить одних бедняков в больницах. Много с них пользы, с ваших бедняков! А попадется вам под руку богач, вы норовите его зарезать… На все готовы, лишь бы раздробить крупное состояние, обессилить страну и нарушить бюджет. Я предлагаю: «Будем жить, чтобы сбалансировать положение»; а вы, ученые, говорите: «Убьем, иначе не сбалансируем». А потом отслужим заупокойную. Хотели бы вы по-настоящему спасти мне жизнь, вы поставили бы мне питательные припарки на желудок. Точно нет иного способа питать человека, как только через рот. На мой взгляд, можно отлично обойтись без обеда. В сущности еда лишь способствует обжорству. Развитию порока. Поставьте мне питательные припарки на желудок, и я отлично обойдусь, впитывая жидкость. Вам ничего в голову не приходит, обо всем приходится думать мне; не будь у меня врожденных способностей, я бы давно пропал. Ведь при малейшем недосмотре душа моя улизнет, оставив меня с носом.

Компресс поставили, и под влиянием самовнушения больной несколько успокоился, хотя продолжал без устали нести всякий вздор.

— Послушайте, — сказал он, хватая за руку Гамборену, — единственный порядочный человек здесь твой сын. Бедняжка Валентин не умеет говорить и не способен причинить мне зла или пожелать смерти. Пускай ему и достанутся все богатства в тот день, когда господь решит взять меня к себе, хотя говорите что хотите, а день этот еще очень далек. Мы произведем расчет имущества, приобретенного мной во втором браке, тогда этой пиявке Руфине не удастся высосать то, что ей не принадлежит; ну, а плащ, то бишь свободная треть, снова поступает в мое распоряжение, так и знайте; впрочем, кое-что я все-таки пожертвую на бедных; ну, дам к примеру жилет, не слишком поношенный.

Подозвав к себе Доносо, скряга забормотал:

— Не признаю никакого завещания: у меня еще хватит времени отменить его. Все, что разрешается законом, получит Валентин, мой дорогой звереныш и ангелочек; пусть он дикарь, зато бесхитростный. Божий ослик так любит своего папу. Вчера, слышу, говорит мне: па па ка ха та ла па, что значит: «Увидишь, я тебе все деньги сохраню». Назначим толковый опекунский совет, он уж сумеет позаботиться о ребенке, а проценты тем временем будут накапливаться и капитал умножаться. Когда же мой сыночек подрастет, он станет кем угодно, только не мотом, нет, нет, уж мотовства в нем и следа не будет. Он станет охотником, а питаться будет одними овощами. И никакого пристрастия ни к театру, ни к поэзии, ведь все это ведет людей к гибели… А деньги надо прятать в горшок, чтобы сам господь бог их не увидел… Да, у меня замечательный сын, и я счастлив, что могу поработать еще несколько лет, о, еще долго-долго, и доверху наполнить его сундук.

К полудню опасные мозговые явления стихли; зато рези в желудке приняли такой острый характер, что стало ясно — близится роковой конец. Доктор Микис произнес зловещий приговор: наука бессильна, спасения можно ожидать лишь от бога, если на то будет его святая воля, но, по словам Микиса, счастливый исход равносилен чуду. И Крус продолжала упрямо надеяться на чудо или на божью милость. Исполненная веры, она молила всевышнего сжалиться и послать исцеление сеньору маркизу де Сан Элой, пожертвовала крупные суммы на милостыню, заказала бесчисленное множество молебнов в разных церквах и часовнях, послала в Рим телеграмму, испрашивая папское благословение, и в виде особой милости добилась разрешения епископа поставить на алтарь в дворцовой часовне святые дары. Гамборена отслужил мессу, после которой святые дары не были унесены, но продолжали стоять в великолепной золотой дарохранительнице, осыпанной драгоценными камнями, составлявшей вместе с прочей церковной утварью собственность герцогского дома. Священники и монахини, сменяя друг друга, несли охрану святых даров. Часовня сияла, сверкали драгоценности, пылали восковые свечи. Пышный дворец, казалось, застыл, погруженный в сосредоточенное молитвенное настроение; в трепетном молчании входили в дом друзья и знакомые, словно переступая порог святилища, где все дышало торжественностью и умилением. Описываемые события происходили в первой половине мая, незадолго до дня святого Исидро, покровителя Мадрида.

Гамборена временно переселился во дворец и проводил около дома Франсиско все часы, свободные от церковной службы. Сидя у изголовья, он читал молитвы, не забывая в то же время больного, и если тот обращался с вопросом или просил пить, священник, отложив в сторону требник, отвечал на вопрос или подавал питье. Наутро необычайное нервное возбуждение дона Франсиско сменилось глубоким упадком сил и сонливостью. Он что-то невнятно бормотал, не открывая глаз, побежденный неодолимой усталостью. Наступило полное истощение плоти и духа: все части человеческой машины износились, пришли в негодность. Зато разум прояснился: в краткие минуты бодрствования, очнувшись от забытья, больной слышал и понимал все.

— Дорогой друг, брат мой, — сказал Гамборена, гладя его по руке, — вам лучше? Вы слышите меня?

Торквемада утвердительно кивнул головой.

— Подтверждаете ли вы сказанное вчера, подчиняетесь ли воле божьей и верите ли в милосердие божие?

Торквемада ответил тем же молчаливым кивком головы.

— Готовы ли вы отказаться от суетного тщеславия и, освободившись от тлетворного духа себялюбия, смиренным, нищим и нагим молить о прощении грехов ваших, дабы войти в небесную обитель?

Не получив ответа, миссионер вновь повторил вопрос и в подкрепление к сказанному добавил несколько слов, Торквемада неожиданно открыл глаза и, словно напутствия священника не дошли до его слуха, произнес глухим, прерывающимся голосом:

— Я очень ослаб, но благодаря припаркам я поправлюсь и не умру, нет, нет, не умру. Я до мелочей разработал всю операцию с обращением займа, с конверсией…

— Ради бога, забудьте об этом!.. Обратите мысли ваши к Иисусу Христу и пресвятой богородице.

— Иисус и пресвятая богородица… Они милосердны, и я с радостью молюсь им, да продлят они мои годы!

— Просите их о бессмертии души и об истинной жизни, которую нельзя потерять.

— Я уже просил… и вы, отец мой, и Крус, и все остальные тоже просили. Наши общие молитвы дошли до неба, а там ведь не пренебрегают просьбами порядочных людей… Как же, я молюсь, но иной раз… меня отвлекают воспоминания юности, в памяти неожиданно всплывает давно забытое. Как странно! Только что мне припомнился один случай… когда я был еще мальчонкой… с такой ясностью, словно я на миг перенесся в тот исторический момент. — Все больше оживляясь, Торквемада продолжал: — Это случилось в день моего приезда в Мадрид. Мне было шестнадцать лет. Мы приехали вдвоем, я и еще один паренек… Звали его Перико Моратилья, потом он пошел в солдаты, и его убили на войне в Африке… Красивый парень! Так вот, мы добрались до Кава Баха без гроша в кармане. Как пообедать? Где устроиться на ночлег? Старая торговка курами подала нам краюху хлеба. У Перико Моратильи лежал в мешке большой кусок мыла, подаренный ему в Галапагаре. Мы попытались продать мыло, но не нашли покупателя. Настала ночь, и мы устроили, ей-ей, отличную спальню из ящиков на площади Сан Мигель. Выспались не хуже каноников, а проснувшись, придумали, как отомстить людям, которые так по-свински отказали нам в приюте. Еще не рассвело, а мы уже усердно натирали нашим мылом ступеньки лестницы, что ведет на Большую площадь. Покончив с делом, мы спрятались, чтобы поглядеть, как будут падать люди. Ранние прохожие так и хлопались. Вот потеха! Как мячики, катились вниз, аж до самой улицы Ножовщиков. Кто сломал ногу, кто раскроил череп, а у иных женщин юбки задрались на голову. В жизни своей так не хохотали. Жрать было нечего, так мы хоть позабавились всласть. Мальчишеские проделки. А все же дурно. Вот еще один грех, я о нем совсем позабыл. Запишите.

Глава 9

Гамборена ничего не ответил. Его огорчало полное отсутствие религиозной сосредоточенности и покорности перед неизбежным концом. Дон Франсиско словно не верил в близость смерти, а если и верил, с дьявольским упорством восставал против божественного приговора. Но миссионер был тверд и настойчив в исполнении своей! задачи. Он не сводил испытующих глаз с больного, силясь проникнуть в его мысли, угадать, какие планы роятся под этим пожелтевшим черепом, какие образы возникают под опущенными веками. Обладая громадным опытом в руководстве человеческими душами, успешно наставляя в вере умирающих, миссионер опасался, что злой дух восторжествует над святыми молитвами и овладеет душой и волей больного. И священник приготовился к решительному поединку с врагом церкви; изучив поле действия и выбрав оружие, он путем логического рассуждения разработал четкий план действия.

«Несчастный грешник, — размышлял он, — обладает безмерным себялюбием, ненасытной жадностью к богатствам и своеобразной гордостью. Себялюбие безраздельно владеет его душой, попавшей в когти дьявола; алчность подстегивает жажду жизни. Крепкими узами прикован умирающий к своему земному существованию; лелея надежду сохранить жизнь, не доступный ни раскаянию, ни божественной благодати, он не примирится с мыслью о смерти. Потеря надежды на выздоровление нанесет удар его себялюбию. Жестоко, бесчеловечно лишить умирающего последней надежды, разорвать тонкую нить, связывающую человека с земным существованием, за которое он инстинктивно цепляется» Но бывают случаи, когда необходимо решиться на жестокость, ибо нет иного способа вырвать из когтей дьявола, жертву, а она не должна ему достаться и не достанется, нет, не достанется».

Решившись, священник приготовился действовать не мешкая.

— Сеньор дон Франсиско, — сказал он, тряся больного за плечо.

Но больной молчал.

— Сеньор дон Франсиско, — снова повторил миссионер, — вы должны меня выслушать.

— Зачем, оставьте меня… Вообразите, мне припомнилось, как я поступил в Королевский корпус алебардщиков и впервые надел форму.

— И вам больше не о чем думать в такой важный момент?

— Мне хорошо, вот я и думаю о своих делах.

— А что, если вам скоро опять станет худо?

— Но вы сами сказали, что я поправлюсь.

— Так всегда говорят, чтобы утешить несчастных больных. Но от людей с вашим твердым характером и выдающимся умом незачем скрывать правду.

— Как, я не буду спасен? — спросил дон Франсиско, вдруг широко открывая глаза.

— Что понимать под словом «спасен»…

— Жить.

— Я с вами не согласен: спасение не в жизни.

— Вы хотите сказать, что я должен умереть?

— Я не говорю, что вы должны умереть, я говорю, что настал конец жизни. Пора приготовиться.

Ошеломленный Торквемада впился глазами в лицо духовника.

— Так что… надежды нет?

— Нет, — решительно произнес Гамборена, выполняя долг священнослужителя. Ударом молота прозвучал жестокий ответ, но миссионер верил, что обязан нанести удар, и нанес его не колеблясь. Казалось, чья-то мощная рука сжала горло Торквемады. Глаза его закатились, с губ сорвался глухой стон, тело и голова еще глубже ушли в пуховики.

— Брат мой, — начал Гамборена, — в подобный час доброму христианину надлежит ликовать, а не сокрушаться. Подумайте, вы покидаете наш жалкий мир для лицезрения бога и вечного блаженства, — славный удел человека, который, умирая, раскаялся в грехах и возлюбил добродетель. Обратите же все свои помыслы к Иисусу Христу, откройте ему свою душу. Мужайтесь, сын мой, мужайтесь, откажитесь от преходящих благ и грязного мира корысти: усердие, любовь, пламенная вера помогут Душе вашей вознестись в лоно отца нашего, да примет он милостиво душу вашу.

Дон Франсиско упорно молчал, точно потеряв сознание, и духовник встревоженно склонился над ним. Облик больного резко изменился. Веки его сомкнулись, на лбу залегли глубокие морщины, челюсти крепко сжались, рот свело судорогой. Острый мышиный запах шел от дряблой кожи Торквемады — признак смерти, наступающей от истощения. Был ли это глубокий сон, или внезапный обморок, потеря сознания, предшествующая смерти? Словно испуганная улитка, больной замкнулся, ушел в свою раковину; неясные образы возникли перед его помутившимся сознанием, волнение наполнило душу, готовую вот-вот покинуть тело. Ему чудилось, что он идет по дороге, а в конце ее виднеется дверь, совсем маленькая одностворчатая дверь с серебряной притолокой, золотой створкой и бриллиантовыми ключами; бриллианты украшали дверные петли, молоточек и щиток на замке. Дверь состояла из монет, из цельных, не расплавленных монет, прибитых неведомо как одна подле другой. Дон Франсиско ясно различил чекан Карла III на унциях светлого золота, американские и испанские дуро и среди них прехорошенькие монетки по двадцати одному с четвертью. Не решаясь дотронуться дрожащей рукой до молотка, скряга смотрел на дверь и вдруг услышал лязг засова. Дверь слегка приоткрылась, за ней мелькнула рука почтенного Гамборены, одетого точь-в-точь как апостол Петр из братства, в котором ростовщик Торквемада был в свое время старостой. Та же сверкающая лысина, те же ласковые глаза… И еще дон Франсиско успел заметить, что апостол стоял босой, а на плечах у него был наброшен поношенный плащ на цветной подкладке.

Привратник с улыбкой поглядел на пришельца, а тот со страхом и надеждой робко спросил:

— Можно войти, учитель?

Глава 10

Прильнув губами к уху больного, Гамборена продолжал неутомимо повторять вопрос; наконец, придя в себя, больной откликнулся: 

— Да, учитель, да. Только мне хотелось бы знать…

— Что? 

— Впустили вы меня или нет? Ключи-то у вас здесь, с собой? 

— Забудьте о ключах, отвечайте, искренно ли ваше стремление войти в царство божие, любите ли вы господа бога, жаждете ли вы соединиться с ним, каетесь ли в своих грехах, гнусной скупости, в жестокости к вашим младшим братьям, в бессердечии к ближнему и равнодушию к вопросам веры? 

— Каюсь, — глухо, едва слышно прошептал Торквемада. — Каюсь... и исповедуюсь. 

— Обратите же мысли ваши к Иисусу Христу, и если суетные заботы, составлявшие смысл вашей жизни, нарушат ваш покой и кроткое смирение, с каким вы ждете конца, отриньте их и отложите всякое земное попечение... 

— Отрину, да... господи... — пробормотал больной. — Но вы откроете?.. Скажите, откроете?.. Если же нет, я останусь здесь... А ведь неплохо задумано — превратить внешний долг и кубинскую ренту во внутренний... 

— Сын мой, пренебрегите грязной корыстью. 

— Грязной корыстью? вы называете это грязью? 

Скряга забормотал что-то тихо и невнятно. Слова его доносились, точно глухой рокот источника, скрытого в глубокой пещере. 

Тревога и отчаяние овладели миссионером. Нет, еще не закончена его титаническая борьба против злого духа, готового овладеть душой, отлетающей в бесконечность. Кто победит? Перед вдохновенным взором священника возникла потрясающая картина: невидимый коварный дух зла распростер крылья над ложем страданий. Слева от умирающего — служитель Христа, справа — демон, враг человечества. Сидя у изголовья слева, Гамборена положил руку на сердце больного и различил слабое, еле уловимое биение жизни. Не теряя надежды получить ответ, он сделал попытку воззвать к разуму дона Франсиско, но разум, потерявший власть над речью, молчал. Жестокая ироническая усмешка скривила холодеющие губы, и в тишине раздавались лишь неясные слова, как бы внушенные мятежным духом зла. 

На исходе дня миссионеру пришлось на время покинуть поле битвы и поспешить в часовню, где его ожидали святые дары. На торжественном обряде присутвовали родственники, слуги и друзья больного. Исполненный жаркой веры миссионер молил ниспослать ему победу в жестокой борьбе. Скорбя о душе грешника, он поручал ее божественному милосердию: да осенит ее господь своею благодатью и да сотворит над ней чудо, ибо жалкими и бессильными оказались все доступные человеку средства. Вдохновенным волнением сияло кроткое лицо священника; закончив обряд, он встретился с покрасневшими от слез глазами верующих. 

И снова назад, к месту битвы. За короткое время, пока длилась обедня, лицо дона Франсиско резко, неузнаваемо изменилось; но ничто не могло смутить миссионера, привыкшего провожать смертных в последний путь. Если судить о возрасте по роковым изменениям в чертах лица, дон Франсиско Торквемада был не моложе самого Мафусаила. 

С согласия близких врач отменил все лекарства; отдаляя на несколько мгновений неизбежный конец, они лишь обрекают умирающего на бесполезные страдания. Науке больше ничего не оставалось здесь делать, и доктор Микис покинул спальню дона Франсиско; когда он проходил по длинной галерее, лицо его выражало смешанное чувство скорби и решимости: пускай не удалось на этот раз восторжествовать над роковым недугом,— впереди еще будут победы. 

После поражения науки религия полностью вступила в свои права. По общему мнению, ей предстояло выполнить важную задачу. Гамборена и монахиня — сестра милосердия — заняли места у ложа смерти. Семья удалилась в соседнюю комнату. 

Дон Франсиско жадно открывал пересохший рот, я сестра спешила подать ему воды. Порывистое дыхание с трудом вырывалось из груди больного. Внезапно предсмертное хрипение смолкло: казалось, настал конец, и монашенка уже собралась поднести к его губам зеркало, когда Торквемада тяжело перевел дыхание и бессвязно прошептал: 

— Внешний заем, Куба... душа моя... дверь. 

Невидящим взглядом он смотрел на сидевших у его изголовья и не узнавал их. Остановив глаза на монахине, он спросил: 

— Откроете или нет? Я жду на пороге…

Гамборена скорбно вздохнул. Тревога его возросла, когда в глазах умирающего мелькнуло насмешливое выражение, с которым он обычно говорил о потустороннем мире. Миссионер шептал слова напутствия, но Торквемада, казалось, не слышал их. Его тусклые, глубоко запавшие глаза, окруженные лиловыми тенями, беспокойно блуждали по комнате. Один бог знает, чего они искали. Гамборена прочел в них недоверие, составлявшее основную черту этого человека, готового вот-вот угаснуть. 

Монашенка, с жаром призывая умирающего повторять за ней слова молитвы, приложила к его губам бронзовое распятие. Трудно утверждать, поцеловал ли Торквемада крест, настолько неуловимым было движение его губ. При совершении обряда миропомазания Торквемада был без памяти. Спустя некоторое время его сознание просветлело, и на жаркие напутствия монахини он бессвязно прошептал: 

— Иисус, Иисус... мы с ним хорошие друзья... Хочу спасения. 

Надежды духовника ожили; если душа умирающего осталась глухой ко всем призывам, он попытается достичь победы страстной мольбой, обращенной к всемогущему творцу, перед судом которого вскоре предстанет душа. Гамборена взял руку умирающего, и ему почудилось, что ледяные пальцы ответили легким пожатием. Миссионер склонился над изголовьем Торквемады, но до слуха его доносились лишь невнятные обрывки слов, стоны и хрип. Гамборена толковал их по-разному: порой, исполненный ликования, он слышал: «Господи... спаси... прости...» Порой ему чудились совсем иные слова: «Ключ... дайте же ключ... Внешний заем... мой плащ... три процента». И безнадежное отчаяние охватывало духовника. 

Более двух часов длилась, не ослабевая, агония. На рассвете, когда конец уже был близок, священник и монахиня с удвоенным рвением шептали напутственные молитвы. Приложив святое распятие к губам умирающего, монахиня со всем пылом веры призывала его повторять за ней имена Иисуса и Марии. Обращение — внятно произнес скряга, прощаясь с миром. Мгновение спустя душа его отлетела в вечность. 

— Он сказал обращение! — воскликнула с радостью монашенка, скрестив благоговейно руки. — Он хотел, сказать, что обращается к богу... 

Положив руку на лоб покойника, Гамборена холодно откликнулся: — Обращение! Как знать — души или займа? 

Но монашенка не разбиралась в подобных тонкостях, и оба, упав на колени, стали молиться. Ни одному живому существу не признался отважный проповедник евангелия, о чем размышлял он, вознося жаркую молитву к небу. 

Нам, смертным, не дано приподнять темную завесу, отделяющую земное бытие от таинственной вечности; а потому достаточно, если мы скажем, что настал торжественный момент, когда душа маркиза де Сан Элой приблизилась к вратам, ключи от которых находятся у того, у кого им надлежит находиться. Ничего не было видно, только тихо звякнул затвор. Потом раздался резкий оглушительный стук хлопнувшей двери, потрясший вселенную. Закрылась ли она, пропустив душу, или душа осталась за порогом? 

Никто не в силах разрешить наших сомнений, даже сам Гамборена, проницательный апостол Петр. Остановимся в трепетном страхе перед непроницаемым покровом, наброшенным на самую сокровенную и прекрасную тайну человеческого, бытия. И не станем гадать, дабы не погрешить против истины, но скажем: 

«Как знать, может, Торквемада спасен». 

«Как знать, может, он осужден». 

Не вздумаем, однако, — упаси боже! — выносить свой приговор. 

***

http://www.biografia.ru/about/torkvemada.html