В воздухе возник нарастающий, скребущий душу свист, будто включили невидимое гигантское сверло. Впереди, метрах в двухстах, грохнуло. Взметнулся столб дыма, дрогнула земля. Взрывная волна подмяла травы бесхлебного военного поля, и далеко во все стороны, пригибая в окрестных рощах вершинки молодых дубков, лип и тополей, понеслось раскатистое эхо. Петя, шофер, тормознул так, что, если б не козырек фуражки, я врезался бы головой в ветровое стекло. Вновь заработало невидимое сверло, и опять впереди, но уже ближе, грохнуло. Мы — Петя, командир комендантского взвода лейтенант Хренов и я — выскочили из эмки, нырнули в поросший пыльным бурьяном кювет и бухнулись на его дно.
Немец шпарил крупнокалиберными по развилке дорог. Еще, еще.
Развилку он не видел. Бил на всякий случай. Как говорил Хренов, для дезинфекции. Еще, еще. Дальше, ближе. Иногда снаряды ложились метрах в пятидесяти — сорока, и тогда над головой со злым шипом пролетали и шмякались осколки и комья земли. В одну из пауз я, было, решил, что можно подниматься, как вдруг шарахнуло совсем рядом. Снаряд разорвался так близко, что я даже не услышал его свиста, а лишь почувствовал, как бешено рвануло воздух.
Минут через десять — они казались длинным часом — обстрел прекратился. Наступила тишина. Мы напряженно ждали новых разрывов. Но вот сначала робко, потом смелее чвикнула какая-то пичужка, отозвалась другая, застрекотали, засвиристели кузнечики.
— А ну… В машину!
Отряхиваясь от пыли, срывая прицепившиеся колючки репейника и чешуйчатые метелки кермека, мы забрались в эмку. Чтобы быстрей миновать опасное место, Петя сразу дал полный газ. Эмку дернуло. Под колесами рассыпались комьи земли, которыми была усеяна дорога.
— Ишь, бандюга, как распахал, — заметил Хренов.
Земля вдоль дороги была на многие десятки метров разворочена снарядами. Машину жестко подбрасывало. Вскоре мы проскочили опасную зону. Петя сбавил скорость, и я возвратился мыслями к мучившему меня разговору.
Собственно поначалу ничто не предвещало грозы. Наоборот, все шло гладко. Начальник штакора, полковник Чернобородов — фамилия удивительно не вязалась с его реденькими светлорусыми волосами, тщательнейше расчесанными на пробор, и почти начисто лишенным растительности лицом — вызвал меня для доклада. Слушая мой отчет, он одобрительно кивал головой, изредка прерывал, деловито задавал уточняющие вопросы и неторопливо, таким же прямым почерком, как его выправка, делал пометки в своем блокноте.
Все мы в тот жаркий июль сорок третьего года жили ожиданием предстоящего наступления. Сражение на Курской дуге, не затихая, длилось уже больше десяти дней. И хотя мы держали фронт много южнее, по берегу Северского Донца в районе Изюма, и нас сражение непосредственно не затрагивало, все мы, и солдаты и офицеры, нутром ощущали, что личная судьба каждого из нас накрепко связана с развернувшейся невиданной по накалу битвой. Хотя этого никто не говорил, но все понимали, что именно битва на Курской дуге и является тем главным боем начавшегося лета, который определит весь ход дальнейших боев. Выдержат ли наши части тот страшный удар, который обрушили на них между Белгородом и Орлом танковые полчища генерал-полковника Моделя? Выстоят или опять, как в сорок втором, их сомнут, опрокинут? Это были дни изнурительного, какого-то иссушающего ожидания. Мы знали, нет, это не должно повториться, но тревога не покидала нас. Постепенно тревогу вытеснила уверенность: наши сдюжат, сорок второму году вновь не бывать.
Из глубины обороны к фронту нашей и соседних дивизий подтягивались крупные воинские соединения — артиллерия, пехота, танки. Подвозили снаряды, мины, патроны для пулеметов и автоматов Не требовалось большой смекалки, чтобы понять — дела на Курской настолько наладились, что Ставка решила выделить войска для проведения других масштабных операций. Каких? Точно в дивизии никто не знал. Устная солдатская почта разнесла повсюду — быть большому наступлению.
От Оскола к Северскому Донцу скрытно подтянулась прославленная армия генерала Чуйкова. После сталинградских боев она полгода находилась на переформировке, пополнилась солдатами, офицерами, вооружением и теперь уже в новом, более высоком звании — восьмой гвардейской — готовилась гнать немцев на запад.
В один прекрасный день мы узнали — нашу дивизию, в которую накануне войны я, свежеиспеченный лейтенант, попал адъютантом батальона и где ныне служил начальником штаба дивизии, передают в оперативное подчинение восьмой гвардейской армии. Нашим прямым начальником стал командир …надцатого гвардейского стрелкового корпуса генерал-майор Лощилин. Выглядел он весьма внушительно — повыше среднего роста, осанистый, несмотря на грузноватость, в коротко стриженных, еще густых волосах проседь. Крупное лицо было бы, пожалуй, красиво, если б не набрякшие под глазами мешки и оттопыренная нижняя губа, придававшая ему выражение брезгливости. Мои отношения с Лощилиным сложились неладно. Началось все с военной игры в штакоре. Мы, командиры дивизий и их начальники штабов, отрабатывали на искусно сделанном макете будущую операцию. На военном языке она называлась: «Организация взаимодействия при форсировании Сев. Донца и прорыве глубоко эшелонированной обороны».
Подводил итоги этой длившейся чуть ли не целый день игры Лощилин. Он встал осанистый, важный. Плечи развернуты, голова слегка откинута назад — ну прямо бери снимай и на обложку «Огонька». Не спеша подошел к макету.
— Так вот… Умствований много… Теперь послушайте меня…
И не столько его вид — ну, любит порисоваться, так это еще не велик грех, — сколько вот эти его слова, и даже не сами слова, а тон, каким они были сказаны, вызвали у меня неприязнь.
Лощилин говорил и, видно было, упивался тем, что говорил. Он не разбирал наши действия, не анализировал, где мы, умствуя, ошибались, а поучал. «Зарубите: смелость на войне города берет», «не умствовать надо, не раздумывать, а бить гадов», «когда задача — вперед, нечего назад оглядываться», «настоящему солдату танк не страшен», «потери велики, а вы все равно вперед: немец, он русского натиска не любит». Сыпались плоские поучения, которые никогда никому никакой пользы не приносили. Он то и дело ошибался, путал номера частей. Но это его не смущало. Когда он наконец кончил, вид у него был такой, будто он не на макете, а взаправду сокрушил немецкую оборону на Донце. От командира гвардейского корпуса я ожидал совсем другого и был разочарован. Когда участники игры разъезжались, я сказал своему комдиву, генерал-майору Журавленко:
— Крупно нам с комкором повезло, тот полководец.
То ли кто-то услышал мои слова и передал их, то ли по какой иной причине, Лощилин меня невзлюбил.
Я уже кончал свой доклад Чернобородову, как вдруг дверь блиндажа отворилась и вошел Лощилин. Он молча выслушал объяснение Чернобородова, почему я здесь, и, пропустив мимо ушей мое приветствие, вытащил из кармана бриджей клетчатый носовой платок, вытер лоб и шею.
— Жарища, — сказал он. — Сил нет.
Потом коротко бросил:
— Продолжайте. А я послушаю, что у них в конторе творится. Не возражаешь? — Это он спросил у меня. Спросил с явной издевкой, как будто я мог возразить, и тяжело опустился на лавку у дощатой стены блиндажа.
Я пропустил издевку мимо ушей и спокойно ответил:
— Товарищ генерал, вы тут старший Как прикажете.
Лощилин в упор смотрел на меня. Может, до этого он уже был не в духе, а может быть, ему не по душе пришлось мое спокойствие — так или иначе, но я видел, как в нем поднимается раздражение. Должно быть, заметил это и Чернобородов. Чтобы снять возникшую напряженность, он, как будто ничего неприятного не произошло, ровным голосом сказал:
— Мы слушаем вас.
Я продолжал прерванный рассказ:
— На станции Кременной есть лесозавод. Он полуразрушен, обвалилась крыша, в стенах дыры, но оборудование цело. Мы бросили туда саперов. Они привели все в порядок и сейчас без передышки днем и ночью гонят десантные лодки.
— Где чертежи добыли? — спросил Чернобородов.
— А мы без чертежей. Собственно, это плоскодонки, но лодки крепкие, надежные, каждая берет от шести до восьми человек.
— Опрокидываться не будут?
— Для устойчивости к днищу вместо киля крепят неширокую доску, сантиметров около пятнадцати.
— Угу, хорошо. Сколько лодок уже построили?
— За полсотни перевалило. Вначале давали пять лодок, сейчас семь штук в сутки. Хотим сделать столько, чтобы одновременно посадить на них два полка с усилением.
По виду Лощилина я не мог понять, доволен он моим докладом или нет. Он слушал, чуть наклонив свою крупную голову, полузакрыв глаза.
— Ты вот что, Вересков, лучше скажи, — заговорил он, вдруг поворотившись ко мне всем корпусом, — когда вы «языка» возьмете?
Ох, этот чертов «язык»… Сколько мы ни бились, что только не придумывали, пленного не было. Последний раз наши разведчики захватили живого фрица около месяца назад. Трое суток они просидели в засаде среди кустарника заболоченной поймы, огромной подковой вдававшейся в западный берег Северского Донца близ Красного Лимана, где река образует излучину. На эту засаду напоролась разведка противника. Наши, злые как черти от измотавшего душу напряжения, после короткой стычки нескольких немцев убили, а одного заграбастали и притащили в штадив. С тех пор пленных у нас не было. А сверху все время подстегивали и нажимали — давайте пленного, давайте пленного. Как говорится, когда не повезет, так из домашних щей таракана проглотишь. Мы буквально лезли из кожи ради этого самого пленного. Но ничего не получалось. Дивизионных и полковых разведчиков преследовал какой-то злой рок. В пойме немцы больше не появлялись. Взять языка в другом месте не удавалось. Надо было переправиться через реку, непрерывно освещавшуюся в ночные часы ракетами, прогрызть трехрядное проволочное заграждение, подняться по крутому береговому откосу до первой, а еще лучше до второй траншеи, где немцы не так уж бдительны, залечь, б