«Должно быть, — подумал я, — есть у него какое-то нераскрытое дело. — Тот еще тип!»
— А зачем мне тебя раскалывать?.. А щупать… Так ты ведь не баба, чтоб тебя щупать. Пытать тебя, верно, пытаю. Хочу понять, каков ты, для чего можешь сгодиться.
— Так вы скажите, какое такое дело, а я вам без булды — подхожу или нет.
— Знаешь, Никонов, где торопливость нужна?..
В глазах Никонова потух злой огонек, но холодок подозрительности остался. Я чувствовал, что ему мерещится какой-то подвох, что он не доверяет мне так же, как я не доверяю ему.
— Бери… — я кивнул на пачку папирос.
Никонов взял, смял бумажный мундштук папиросы гармошкой, зажал своими большими губами.
— Два года, даже поболе, ничего путного не курил. Дубовый лист, самосад вонючий. Аж слюня порыжела.
Он сплюнул.
Открытую пачку я положил рядом с собой на бревне.
— И давно начала тебя жизнь ломать? — спросил я Никонова, когда мы закурили. — Только давай так: не хочешь — не говори, а если уж говоришь — все как есть.
— Считайте, товарищ полковник, с двадцать девятого года. По арифметике Пупкина, с картинками, стало быть, четырнадцать лет.
— Сколько ж тебе было?
— Годов-то… Одиннадцать стукнуло.
Я не хотел тянуть Никонова за язык и не стал задавать вопросов, ждал, не расскажет ли он еще чего сам.
Никонов молча докурил папиросу, поплевал на нее и щелчком откинул окурок.
— Садись.
Никонов прищурился, видимо, что-то взвешивал, потом сел, но не на бревно, а на землю.
— Планида, должно, такая: со скуды — беда, а с беды — пляска. Колечко за колечко цеплялось да в такую цепь составилось — руби не разрубишь, — наконец заговорил он.
Жизнь не баловала Никонова. Хлебнуть пришлось с перебором: голодное детство — сидишь в школе, а в голове одно скубет: хлебца бы, хлебца. Смерть отца, побег из дому, житье у деда, который нещадно драл, новый побег, хулиганство и мелкое воровство. За поножовщину угодил в трудколонию. Бежал. Воровал в поездах. Занесло на Кавказ, в Грозный, оттуда в Махачкалу. Здесь из-за какой-то крали чуть не закололи кинжалами. Спасаясь от расправы, ушел с рыбаками по Каспию. Понюхал, чем пахнет пустыня, скитаясь с геологами по Мангышлаку. Вернулся в родной Славянск. Хотел начать новую жизнь, но… дружки. Опять кражи и грабежи — из Славянска в Изюм, из Изюма в Харьков. Осенью сорокового «загремел в тюрягу», а оттуда в лагеря. Здесь поначалу филонил, а потом вкалывал как сатана, чтобы досрочно освободиться, чтобы отправиться на фронт и крошить гитлеровских гадов. После лагеря вроде бы все шло хорошо — попал в часть, стал сержантом.
— Уже на фронт двигались. Ну в Валуйках застряли. Кореш мой денатурату раздобыл. Зверь — штука. Надрались как цуцики. Драка завязалась. Мне кто-то врезал, я кому-то врезал. Вот заместо фронта сунули в штрафники. Но Генка Никонов, он и в штрафниках не закиснет. По мне одно — лишь бы фрицев бить. А где — в штрафниках ли или как иначе — дело десятое. Жаль только — промедление выходит.
В чем-то, пожалуй, в главном, я верил Никонову, в чем-то — нет. В его рассказе, порой залихватски ухарском, не всегда одно вязалось с другим. Без сомнения, он что-то утаивал, что-то добавлял, словом, вел со мной игру, чтобы подать себя повыгоднее. Конечно, я мог бы его без труда уличить в неувязках, но для чего?.. Его последние слова тоже не очень-то мне понравились. Ишь, все равно, где фрицев бить, в штрафниках или как иначе… Быть того не может… Уж больно он представляется: мол, глядите, какой разлюли-малина. А сам себе на уме. Хитрый черт!
Все-таки я спросил:
— Здешние места хорошо знаешь?
— Теперь понятно, для какого дела Никонов понадобился… — И, сообразив, что я недоволен его словами, поспешил добавить: — Да вы не сумлевайтесь, товарищ полковник… — Он постучал себя по груди. — Могила… А места здесь исхожены вдоль и поперек. Тут на взгорье, верст десять, Петровское… Дед мой, который меня ремнем крестил, там живет. Так от Петровского в Славянск я, чтоб не соврать, бессчетно протопал, кажная тропа, овражек кажный знаком.
Отпустив Никонова, я зашел в землянку командира роты. Он о чем-то спорил со своим замполитом. Судя по их лицам, спор был не из приятных.
— Ну вот, побеседовал, — сказал я. — Пока ничего определенного не скажу. Познакомился. Может быть, они вообще не понадобятся.
Гудковский вернулся в штадив поздно вечером. Его поездка оказалась удачной. Он установил, что последние годы приглянувшаяся мне болотистая лощинка не просыхала даже в самый беспощадный зной, — так резко поднялись подпочвенные воды.
— Смотри, вроде хорошо пока все складывается. Тьфу, тьфу, тьфу… А я людей у штрафников присмотрел.
— Ребята подходящие?
— Двое определенно подходят. Ну а третий… Ох, не лежит к нему душа. Но тут выбора нет. Он из местных. Облазил все вокруг.
— Чего ж лучше-то?
— Блатной он.
— Ну и что… Агеева помните? Разведчик был — поискать.
— С блатными всегда лотерея. А этот, понимаешь, с начиночкой. Как он там повернет? Аллах его знает.
— Пусть двое других за ним присматривают.
— В тылу у немцев-то? В лесу присматривай не присматривай, сделал два шага в сторону, за куст спрятался и поминай как звали. Вот что: завтра чуть свет опять жарь по деревням, может, какого-нибудь парнишку разыщешь, чтоб проводником мог пойти. Ясно? Только к двенадцати — это самое позднее — быть на КП.
Тут же мы обсудили экипировку поисковой группы. Гудковский предложил одеть всех в поношенное гражданское платье. Поразмыслив, мы отказались от этого. Конечно, пистолеты «ТТ» и финские ножи можно спрятать под пиджаком, но как быть с автоматами? Под рубаху автомат не подденешь. А ведь, кроме того, надо взять с собой патроны и сухой паек. Да и вообще появление гражданских лиц вблизи оборонительной полосы без соответствующих документов военной комендатуры неизбежно вызвало бы у немцев подозрение.
Нельзя было посылать группу и в нашем обмундировании. Решили одеть ребят в немецкие маскировочные прорезиненные куртки: они и удобны и прочны и не привлекут внимания в случае какой-либо непредвиденной встречи.
Вместе с Гудковским я вышел на улицу. Было начало одиннадцатого. Солнце зашло, но на западе полоска неба все еще светлела. Над головой уже проступили звезды.
— Завтра в эту пору группа уже должна начать переправу. Кстати, не забудь заехать к соседу слева, предупреди, что на стыке с ними мы проводим поиск чтобы не вздумали открывать огонь.
— Предупрежу… Эх, ночка… Хороша. Сходить, что ли, в медсанбат? Там сестра новая появилась, Видели?.. Зря. Глаза у нее — будто в степном родничке две незабудки плавают.
— Уж не влюбился ли?
— Да нет, а чего-то хорошего хочется. Огрубели мы. Все накоротке, мол, спишется за счет войны. Надоело себя по частям списывать, хочется и приписать.
— Понятно.
— Она, говорят, на гитаре играет. Поет. — В темноте я увидел белые зубы Гудковского и понял, что он улыбается. — Пойдемте, послушаем.
— Давай, давай, иди… Только… Чтоб в четыре ноль-ноль выехать.
— Будьте спокойны, — и Гудковский, небрежно козырнув, зашагал в медсанбат.
Ночка и в самом деле была хороша. Крупные звезды. Легкий ветерок. Терпкий, будоражащий запах полыни, мятлика, горицвета и каких-то совсем уж незнакомых трав… Дневная жара спала, дышалось свободно. Ишь, в роднике две незабудки плавают… Забрало его. А что, если и мне пойти послушать, как поет и играет на гитаре новая сестра?.. И вдруг я вспомнил о Журавленко, что до сих пор не доложил ему о задуманной операции. Докладывать или нет? Я представил, как после моего доклада Журавленко встанет, сумрачно пройдется по блиндажу и со спокойной непреклонностью скажет: значит, для тебя уставы не писаны? Молодец!.. Ну так вот, для меня писаны — я запрещаю. Да, Журавленко запретит. Тут никаких сомнений. Значит, докладывать ему нельзя. Мне не хотелось действовать за спиной генерала, но иного пути я не видел.
На этот раз Гудковскому не повезло, проводника среди местных жителей он не нашел. Итак, приходилось посылать Никонова.
Сеня на эмке привез ко мне командира штрафной роты. Я сказал ему, чтобы через час Петров, Перебреев и Никонов находились в разведроте.
— Понимаю, товарищ полковник. Надолго их забираете? Как мне в донесении указать?
— Укажи, что откомандированы в личное распоряжение начальника штаба дивизии полковника Верескова.
— Есть.
— И замполиту передай: пусть в своем политдонесении то же самое напишет.
— Передать передам. Но он мне своих политдонесений читать не дает. А потом, товарищ полковник, мы с ним на этот предмет уже малость поцапались, вы как раз в землянку вошли. Уперся: мол, мы обязаны об этом деле доложить.
Осложнение возникало там, где я его совсем не ждал.
— Тогда вообще ему ничего не говори. Пускай докладывает.
Ровно в час дня Петров, Перебреев и Никонов были в расположении дивизионной разведроты. Здесь с каждым из них я опять беседовал порознь. Сказал о предстоящем задании, о его важности. Я не скрывал связанных с ним трудностей и опасностей; сказал, что вообще не имею права их посылать в тыл к немцам, но верю им, и если они согласны, то пошлю; что, разумеется, если они захватят и доставят сюда пленного, то в штрафную роту не вернутся; что никто не собирается их принуждать, что они вольны отказаться и тогда мы их отправим обратно.
Все трое согласились. Перебреев и Никонов мгновенно, Петров после недолгого раздумья. Перебреева будто сбрызнули живой водой, он сразу преобразился Суровость исчезла, глаза заискрились. Петров оттаивал медленнее. Более сдержанный, он не выказывал своих чувств, но и у него как бы прибыло энергии, лицо посветлело. Я видел, что оба готовы сделать немыслимое. Радость Никонова была иной. Его увлекала отчаянность предстоящего дела. Но он и тут не удержался от паясничанья. «Правильно ли я делаю, — мелькнуло в голове, — что посылаю его?» Но отступать было уже поздно.
После обеда мы тотчас принялись готовить группу к рейду. Петров, Перебреев и Никонов под присмотром Гудковского подгоняли обмундирование, смазы