Любила Зина смотреть, как отец носил снопы. Сама она если и поднимет, бывало, сноп, то едва тянет его за собой, — колосья оббиваются о стерню. А отец одной рукой вскидывает снопы на плечи так легко, словно это какие-нибудь игрушки, обложится ими так, что и сам не виден. Шагает тогда, похожий на копну, а Зине кажется, что нет на свете человека более сильного, более неутомимого в труде.
Как только отец приходил на поле, Зине становилось весело. Она радовалась, если он хоть на минуту присаживался на сноп, закуривал или завтракал вместе с ними: ел спелые вишни с хлебом. И всегда, везде с отцом было весело, радостно. Зина часто вспоминала эти далекие дни детства, которые были наполнены ожиданием отца. Сначала она ждала его на поле, дома, с отхожих заработков, а потом — из тюрьмы, куда забирали его пилсудчики за подпольную революционную деятельность. Раз дождалась, второй раз дождалась, даже и третий раз дождалась. А когда в четвертый раз взяли, то в ожидании прошли годы, мать сгорбилась и поседела от горя, Зина за это время выросла, а отца все не было. Потом пришло по почте извещение, что арестант Иван Прудников умер в тюрьме.
Мрачным тогда стало все вокруг: немилой была своя хата, чужой и ненужной выглядела полоска, которая к тому времени уже почти совсем перестала родить. Взяли тогда дочка и мать посохи в руки, приладили за плечи котомки с пожитками и пошли по миру. Служили потом в городе у разных людей, не чурались самой черной работы. После воссоединения белорусов в едином Советском государстве Зина закончила курсы машинисток и вскоре поступила на службу в штаб кавалерийского полка.
Необыкновенная ночная жатва вызвала в душе Зины эти воспоминания. Почему бы и не вспомнить обо всем в такую тишину? Долго ли она будет продолжаться, не нарушит ли ее что-нибудь уже через минуту?..
Вдруг девушке показалось, что она жнет слишком смело, что складной ножик, хотя он и не серп, режет как-то гулко, со скрежетом. И Зина испугалась этого скрежета: а вдруг услышат на дороге и начнут стрелять?
— Хватит вам уже, — тихо сказал тот боец, что дал ножик.
И тогда девушка поняла, что действительно пора кончать жатву. Вытерла нож, отдала его бойцу, а сама стала подбирать сорванные и сжатые стебельки. Какой получился бы сноп, если все это связать?
Боец положил под себя немного жита, а из остального сделал нечто похожее на постель для Зины.
— Лягте отдохните, пока хлопцы придут, — сочувственно сказал он. — Вот мой рюкзачок. Возьмите его под голову.
Когда Зина опять примостилась возле Светланы, боец долго вздыхал, а потом стал торопливо и взволнованно говорить, будто боясь, что девушка скоро заснет и не услышит его слов.
— Там у меня в рюкзаке вязанка мягкая… Из шелка, наверно, из одного или, может, немного шерсти примешано. Я собирался уже ехать домой, так купил для матери. Возьмите, коли ласка, эту кофту, наденьте.
— Ну что вы! — запротестовала Зина. — Это ж подарок, вы его обязательно отвезите своей матери.
— Вам же холодно, — с мягкой настойчивостью продолжал боец. — Роса выпала, а к рассвету совсем похолодает. Вы замерзнете в своей одежде. А одна ли такая ночь впереди?
— Ничего, не замерзну. — Зина тесней прижалась к Светлане. — Вот мы вдвоем вашей шинелью прикроемся, а там я что-нибудь достану в деревне: мир не без добрых людей.
— Я вас очень прошу, — чуть ли не с обидой проговорил боец. — Домой мне теперь уж не попасть, хотя и билет в кармане и документы, что отслужил свой срок, не до того сейчас. Мне хочется сделать вам этот подарок все равно как своей матери.
Зина ничего не ответила. Ей казалось, что все бойцы слышат эту, возможно, излишне интимную беседу, а для чего это нужно — к одному относиться лучше, чем ко всем остальным? Теперь надо любить и уважать всех одинаково, быть для всех сердечным товарищем, сестрой. Но, прислушавшись, Зина поняла, что бойцы, в том числе и тяжело раненные, спят. Тихая летняя ночь, наполненная запахом созревающего жита, пригасила в их сердцах волнения и тревоги, уняла даже боль в ранах.
— А вам далеко надо было ехать? — спросила Зина, убедившись, что никто их не слушает. — Вы откуда родом?
— Не так уж далеко, если ехать, — живо ответил боец, обрадованный тем, что беседа возобновилась. — А если идти, то вряд ли хватит ног. Из нашего Полесья я, из деревни Заболотье. Может, слышали про такую?
— Не слыхала, но рада, что вы оттуда, — сказала Зина. — В таких случаях бойцы зовут друг друга земляками. Я из-под Бреста.
— Конечно, земляки! — чуть не вскрикнул боец. — С одной республики, значит, и земляки.
Он помолчал с минуту, а потом очень сердечно, по-дружески попросил:
— Так возьмите мою вязанку, землячка.
Вернулись бойцы из своей первой разведки. Грицко сказал Зине, что недалеко за житом нашли кустарничек. Растет там можжевельник, молодая ольха, крушина. Есть местами мох. Сбоку от дороги — пригорок, а за ним — болотце, оно тянется до противоположной опушки кустарника. К восходу солнца надо туда перебраться.
Стали обдумывать, кого нести на носилках, кому помочь двигаться своим ходом, а кто может хоть сколько-нибудь проползти.
Последним несли чернявого бойца, раненного в голову. На середине пути он вдруг поднялся на носилках, закричал, замахал руками. Светлана испугалась его крика и чуть не бросила кончик носилок, за который держалась, идя рядом с Грицком. Держалась она, чтобы помогать Грицку, а он принимал ее помощь только для того, чтобы девочка не потерялась в темноте. Чернявый вдруг замолк, свесил с носилок забинтованную голову и стал часто, с отчаянием вздыхать.
— Куда вы меня несете, братки? — вдруг жалобно спросил он.
Зина, шедшая с Машкиным впереди, замедлила шаг, оглянулась. Она впервые услышала голос этого бойца и обрадовалась: может быть, ему стало легче? Она попыталась заговорить с раненым, но Грицко опередил ее.
— В госпиталь едем, — спокойно сказал он, — в госпиталь, браток.
— Не надо меня никуда нести, — попросил боец, — не надо мучиться. Все равно уж…
И опять притих. Зина ожидала, что он скажет еще что-нибудь, но боец начал стонать, и еще сильнее, чем раньше.
— Наверное, не поправляются люди, если их ранило в голову? — робко проговорила Светлана.
Грицко ответил:
— Самая тяжелая рана — это в живот, а в голову ничего. Голова у человека крепкая.
— Если и выживет, — продолжала Светлана, — то может калекой остаться: сумасшедшим станет или еще что…
— Кто?
— Да раненый же.
— Ничего плохого с ним не будет, — уверенно сказал Грицко. — Случалось, мы на скачках сколько раз летали вниз головой, и черт нас не брал: целыми оставались, и мозги варили.
— То на скачках, — не соглашалась девочка.
— А что на скачках? — начинал уже спорить Грицко. — Ты еще не знаешь, что иногда получается на скачках. Там бывает хуже, чем на фронте. Однажды наш командир взвода Бондаренко так грохнулся вместе с конем, что думали — конец. А полежал немного в санчасти — и встал. Коня больше лечили, чем его.
— Лютого? — несмело спросила девочка.
— Нет, тогда у него был другой конь. Лютый — ого! Лютый не спотыкнется. У него ноги как у черта. Хату перескочит, и не почуешь, сидя на нем. Ты небось часто вспоминаешь Лютого, а?
Светлана промолчала. Грицко почувствовал, как возле его пальцев дрогнула рука девочки.
— Почему ты молчишь?
Девочка вздохнула и призналась, что Зина просит не расспрашивать про военный городок.
— Это она боится, — сказал Грицко. — А чего тут бояться? Я вот тоже все не мог с тобой поговорить, хотя чувствую, что ты ждешь этого. Городка уже нет. Понятно? А люди есть. Людей наших не так легко уничтожить. Твой отец, например, жив и здоров. Сам видел, как он летел на коне между казармами и отдавал приказания. Видел, пока не резануло мне по глазам. Ты за отца не бойся, человек он смелый, отважный. Помнишь Чапаева?
— А Бондаренко как? — тихо спросила девочка. — Не видели ли вы Бондаренко?
— Как же не видел, — охотно начал Грицко. — Вместе были. Ты только хорошо держись, а то тут уж неровно под ногами: жито кончилось. Берись за мою руку, если хочешь. Вместе мы были с командиром взвода, и обоих нас одним махом оглушило. И обоим нам повезло, надо сказать. Мне хлопцы помогли выбраться, а Бондаренко — Лютый. Когда загорелись конюшни, — это мне потом бойцы рассказывали, — Лютый сорвался с привязи и давай носиться по городку, искать своего хозяина. Бойцы словили его, подвели к раненому Бондаренко. Лютый увидел лежащего командира, тихо заржал и опустился перед ним на колени. Помогли командиру сесть, и Лютый встал, раздул ноздри, вытянулся и вихрем помчал к выходу, хотя там и рвались бомбы и все было затянуто дымом. Вынес командира из огня, а там наша санитарная машина подобрала его. Машина пошла по шоссе, а Лютый изо всей силы пустился за нею. Так понесся, только и видели его. Так что ты не бойся и за Бондаренко.
Светлана шла молча, стараясь не спотыкаться и не толкать носилок. Лица ее не было видно, и Грицко не мог определить, поверила она его словам или нет. Ему очень хотелось, чтобы она поверила, хотя и трудно говорить девочке неправду. Жаль ее было еще и потому, что она так внимательно слушает и вся дрожит от волнения.
— Где же теперь Лютый? — словно невзначай проговорила Светлана.
— Лютый? — Грицко будто не сразу расслышал вопрос. — Этот конь не пропадет. Вернулся, наверное, в часть, воюет теперь. Таких коней мало.
Подошли к болотцу. Зина и Светлана разулись. Отдохнули минуту и пошли дальше. Шлепал Грицко мокрыми сапогами по болоту и все думал: хорошо ли он поступил, что рассказал Светлане нечто похожее на сказку, или нехорошо?
Сам он был уверен, что и командир полка и Бондаренко погибли.
Больше месяца жили бойцы невдалеке от дороги. Сначала в том кустарничке, куда перебрались в первую ночь, а потом нашли более удобное место. По дороге ползла, двигалась фашистская свора. Двигалась она до того самоуверенно, что почти не оглядывалась по ст