Добрались до первой будки. Внутри горел свет. На фоне маленького оконца время от времени появлялся разгуливавший вокруг будки часовой. То и дело хлопая себя по груди, хватаясь за горло, он натужно кашлял и всякий раз после этого со злостью что-то бормотал, очевидно, бранился. Карпов и Васюков лежали рядом и всматривались в него. Часовой, совсем как Васюков недавно, выпростал из рукава запястье, взглянул на часы и сразу же стал колотить кулаком в оконце.
Длинно позевывая, из будки вышел другой немец. Они перебросились несколькими хриплыми сердитыми словами, потом первый часовой ушел в будку, а новый походил, походил и вдруг тихо, ехидно засмеялся.
Карпов толкнул Васюкова локтем. Тот плавно поднялся, огромный, заслонив собой полнеба, вырос над немцем, обнял его…
— Готово, — прошептал он, тяжело, со свистом дыша.
Они прислушались к доносившемуся из будки похрапыванию, потом вошли. Немец, удобно устроившись на длинном и плоском ящике, отвалив голову к стенке, спал. Большеносое лицо его показалось совсем молодым. Сверстник, должно быть. Дрова в чугунной печурке прогорели, но в будке было тепло. На другом ящике, побольше, возле недописанного письма, прислоненное к лампе, стояло фото пожилой, очень похожей на спящего солдата женщины. Мать, видно. Поблескивала вспоротая ножом банка консервов. Коричневое мясо, белый жирок… Из банки торчал темный лавровый листик.
Карпов и Васюков сглотнули слюну, но взять початые консервы побрезговали.
— Небось отпуск п-приснился, — машинально понизив голос, сказал Васюков, — пироги м-мамашины…
— Ты тоже похрапеть не дурак, — также шепотом откликнулся Карпов.
Они смотрели на спящего врага, ожидая, что тот проснется и тогда они прикончат его.
— Ну… Твоя очередь, — сказал Васюков, — давай…
— Разбудим сперва, — предложил Карпов. Потряс немца за плечо, но тот спал крепко.
Тогда Алексей взял со стола автоматическую ручку, осмотрел ее и наискосок по убористым немецким литерам разборчиво написал: «Ладно, гад. Живи!»
Они вышли из будки, подняли труп и, не спеша, чуть пригнувшись, двинулись в темноту. Поземка уже не лизала снег, она скручивала, вязала его в узлы… Следы, которые оставались за разведчиками, тут же заполнялись доверху и исчезали.
Внезапно позади, там, где оставалась будка, ночь ярко озарилась, в черное небо выползла ракета, сухо защелкали выстрелы.
— Годится! — сказал Васюков.
Но выстрелы слышались все ближе, да и впереди раскатывались уже щедрые очереди. Донесся и лай собак.
— Кажется, поняли, — забеспокоился Васюков, — окружают…
Тяжело дыша, Алексей прислушался.
— Да… Черт, а как же мост? Бросай Адольфа…
Они легли перед трупом, как перед бруствером, и в тот же миг из сизой метельной мглы, приближаясь, выбежали темные силуэты. Смешался с чужой речью заливистый и тоже как бы чужой лай.
Обогнав хозяев, собаки рвались вперед, давясь от нетерпения. Сейчас, сейчас…
Несколькими хладнокровными очередями Карпов и Васюков погасили их безудержную тупую ярость, взяли повыше…
Немцы залегли. Деловито о чем-то покричали друг другу, стали подползать. Снова все разом поднялись, побежали.
— Патроны кончились! — крикнул Васюков.
— Смени диск!
Вскочив на ноги, Карпов почти в упор резанул по набегающим со всех сторон силуэтам.
— Вот вам! Полу…
…Белый, сливающийся с голубым и фиолетовым свет ударил ему в глаза. Он зажмурился, но вместо взрыва услышал радостные, почти знакомые голоса и едва успел снять с курка палец.
— Леша! Это мы, Леша!
— Теперь все! Теперь ты уже здесь твердо!
— Отладили!..
Опять его обнимали, хлопали по плечам.
Карпов раскрыл глаза и увидел радостные, взволнованные лица, слезы, улыбки. Все так же поблескивала на огромном лбу того, кто называл себя Васюковым, испарина, дымилась чашка с бульоном в руках у Тани.
— Сон?.. Снова?.. Да вы что?! — сначала тихо, а потом крича выговорил Карпов. — Вы что? Вы в своем уме? Нашли время! Меня мост ждет! Немцы нас окружили! Васюков там один! Пустите!.. — он напрягся, вырвался из их объятий, из тесного кольца, сжал автомат. — А ну!.. А ну сделайте, чтобы… чтобы проснулся я!..
Они с удивлением отхлынули. Только тот, что называл себя Васюковым, смело остался стоять на месте. Да еще молодая женщина. Таня… Она смотрела на него с каким-то грустным пониманием. Фарфоровая чашка из-под бульона, пустая, но не разбившаяся, лежала на траве у ее ног.
— Леша, — мягко проговорил старый Васюков, — да пойми же, чудак… Ты в будущем! Мы тебя в наше время перенесли, мы… Это не сон!
— Не сон? Будущее? Но… Зачем?..
Васюков часто, будто соринка ему в глаз попала, заморгал, беспомощно оглянулся на своих спутников.
— Я, Леша, жизнь положил на это… И не только я!.. А ты, зачем, спрашиваешь? Думаешь, это легко было сделать? Думаешь, легко помнить? Каждую минуту тех лет помнить… Легко, думаешь? А ты… Пойми ты, война давно кончилась! Давно!..
— Кончилась? — едва слышно переспросил Карпов. — Значит… Война… Уже?..
— Надо было вам сразу это сказать, — произнесла Таня, — извините…
— Давно! Давно кончилась! — вскричали нестройным хором и остальные.
— Еще в сорок пятом!..
— Девятого мая!..
Они снова обступили его вплотную, гладили его, ловили каждый взгляд, каждое слово.
— Девятого, — повторил Карпов, — мая?.. — и не смог сдержаться, слезы так и полились из глаз, и он их даже не вытирал. — Ведь знал же… Знал, что победим… А вот… Все равно.
Кто-то вытирал ему платком мокрые щеки, у кого-то у самого уже глаза стали влажными.
— Победили, Леша! — обнимая его, кричал Васюков. — Победили! Насладись мигом этим! Мы, Леша, завидуем тебе сейчас! Завидуем! Ну, а теперь домой! Едем!
Оживленно, с облегчением переговариваясь, все двинулись к автобусу и тут же остановились.
— Леша, ты что?
— Не могу, — виновато развел он руками, — там Васюков… Мост…
— Опять за свое? — опешил Васюков. — Неужели еще не понял?
— Не могу.
— Ладно! — сердито засмеялся старый Васюков. — Возвращайся! Ну-ка, как ты это сделаешь?
Несколько минут стояло молчание.
— Ну, что же ты? — тихо спросил старый Васюков.
Карпов тоскливо огляделся по сторонам, напрягся, переступил с ноги на ногу, даже зубами заскрипел…
Все невольно расступились.
— Только вы тогда и меня с собой захватите, — добродушно пошутила Таня, — вам необходима помощь врача…
Затянулись окопы… Застроено все. Вот какой-то странный самолет без крыльев неподвижно висит в воздухе…
Как ни быстро мчался автобус, Карпов на многое успел обратить внимание. Успевал он схватить и по одному, самому крупному слову с попутных и встречных машин: ХЛЕБ… МОЛОКО… МЕБЕЛЬ… ЦВЕТЫ…
Он всматривался во все это и невольно для самого себя, нерешительно, удивленно улыбался.
«Ну и ну! — думал он. — Неужели наяву? Откуда все это? Цветы, хлеб…»
— Привыкаешь, Леша? — взволнованно спрашивал Васюков. — Нравится тебе, да?
Карпов опять сдвинул брови.
— Пока ничего… А там видно будет, — покосился на соседку в белом халате, — вы, Таня, на одну мою знакомую похожи…
— Да? А вот мама говорит, что больше на отца…
Автобус тряхнуло. Выплыв из-за поворота, перед глазами пассажиров возник как бы незнакомый, невиданный, карнавальной яркости город. Над старыми сизыми домами высились новенькие — белые, желтые, розовые кристаллы. Они просвечивали друг сквозь дружку, цвета их сливались, рождая новые сочетания и оттенки. У Карпова шея заболела голову задирать.
— Вот видишь, Леша, — сиял, любуясь им, Васюков, — нравится ведь, а? А ты упирался! Васюков, мол, там один-одинешенек. А Васюков вот он, хоть старый, но живой!
— Вы-то… Ты-то живой, — бросил Карпов, — хоть и старый, а каково тебе там?.. Молодому?..
Васюков хотел было возразить, но почему-то этого не сделал.
— Ты гляди давай! — с преувеличенным оживлением показал он в окно. — Гляди!
Недавно над городом прошел небольшой дождь, тюльпаны на клумбах стояли, полные воды. И хотя солнце выглянуло снова, люди на улицах недоверчиво держали в руках раскрытые разноцветные зонтики. А может, они делали это нарочно, от хорошего настроения, чтобы порадовать богатством красок себя и друг друга.
Вдоль канала бегал с палкой в зубах золотой бульдог.
Разгуливали по площадям голуби.
Шли пожилые люди с березовыми букетами под мышкой. В баньку…
Соседи Карпова по автобусу то и дело оглядывались на него. Ну, как, мол, узнаешь? Помнишь?
Вот промчались велосипедисты с туго надутыми мышцами неутомимых загорелых ног.
— У меня до войны тоже велосипед был.
Вот стрижет на балконе ноготки своему младенцу мать. Сверкнули маленькие ножницы…
Вот возник в проеме между домами Исаакий. С блистающей, похожей на богатырский шлем крышей, с шевелящейся, словно муравейник, высокой круглой террасой.
А вот Нева. Свежестью и чуть-чуть нефтью дохнул серый простор реки.
— «Аврора»! «Аврора»! — закричали пассажиры. — Товарищ водитель, помедленнее! «Аврора»!..
Они смотрели сейчас на город жадными, изумленными глазами Карпова и видели значительно больше, чем обычно, как бы прозрев, как бы сквозь удивительно чистое, протертое до блеска, до голубизны стекло, еще недавно буднично запыленное. Они увидели дрожащий воздух над трубами корабля, ржавчину у ватерлинии, лампочку в черноте одного из иллюминаторов… Мимо броневого борта неподвижного крейсера сновали речные трамвайчики с полосатыми тентами. Вдоль парапета к мосткам «Авроры» вытянулась длинная очередь: старики, дети, солдаты…
— Хорошо! — произнес вдруг Карпов. — Хорошо живете! Здорово!
В автобусе оживились еще больше, заговорили все разом, подтверждая высказанное Карповым мнение.
— Только бы войны не было, — произнес кто-то.
— Вот-вот, — поддержали его со вздохом.
— Какой еще войны? — удивился Алексей. — Ведь кончилась она!..