Автобус остановился. В самом центре пестрой от цветов площади стоял старинный небольшой дом. Навстречу приехавшим торопились люди. Какая-то женщина, пожилая, но красивая, в нарядном полосатом платье, и несколько парней в козырьках без кепок, нацеливших на Карпова объективы стрекочущих аппаратов, оказались впереди.
Женщина счастливо, хотя и сквозь слезы, улыбалась.
— Гражданка, — сердились на нее парни, — вы мешаете телепередаче! Отойдите!
— Но я должна! — попыталась она пробиться к автобусу. — Я должна… Это же… Паша, Таня!.. Скажите им!..
— Ну, вот, — почему-то засмеялся Васюков, — так я и знал! То стеснялась, пряталась… А сейчас…
— Товарищ Карпов, — поднеся к лицу Алексея микрофон, официальным голосом спросил один из парней, — как вы себя чувствуете?
— Нормально… — буркнул Карпов.
— Нормально! — повторил парень со вкусом и, повернувшись к объективам, произнес: — Не правда ли, точно так же отвечают на этот вопрос наши герои-космонавты? Павел Егорович, вопрос к вам, — повернулся он к Васюкову, — как долго пробудет в нашем времени товарищ Карпов?
— Не для того ведь мы… — насупился Васюков. — Он же…
— Я здесь задерживаться не собираюсь, — решительно вставил Алексей. — Мне нужно туда.
— Нет! — прервал его чей-то возглас. — Нет! Он не вернется! Пустите!..
Это была женщина в полосатом платье.
— Лешенька — пробилась она к нему. — Леша! Родной! Ты не вернешься, ты с нами будешь!
Карпов растерянно отстранился.
— Успокойся, — почти просил ее Васюков, — ты же обещала…
— Мама, он в шоке сейчас, нельзя, — убеждала ее и Таня, — позже…
Женщина осталась за толстой стеклянной дверью.
— Всего меня обслюнила, — с удивлением сказал Алексей, сдавая в гардероб рукавицы, ватник и автомат. — Кто это?
Он очнулся в постели в залитой солнцем комнате. Все расплывалось у него перед глазами, теряло очертания. Он поморгал, вгляделся.
Рядом в низком плетеном кресле сидела та самая пожилая женщина. Одета она была иначе, но все так же нарядно, и прическа другая, пожалуй, еще пышней и замысловатей. И снова этот наряд и эта прическа как-то не шли к ее взволнованному, тронутому паутиной морщин лицу.
— Ты мое имя говорил… во сне… — произнесла она непослушными прыгающими губами. — Имя… не забыл, значит…
— Имя? А кто вы? Я вас знаю?..
— Вот видишь… Имя помнишь, а не узнаешь… Я ведь как думала… Я думала, Паша быстро изобретет все это, ну, за год хотя бы… Тогда… Тогда, конечно, ты бы сразу узнал, а он… Я его торопила. Чего, говорю, копаешься? Нарочно, говорю, тянешь, чтобы я старая стала. Ревнуешь… Я, конечно, шутила. Он ведь ночей не спал. Все считает, считает… Все минуты тех лет сосчитать нужно было. Сидит, бывало, молчит, а губы шевелятся. Долго же он считал!..
Голова Карпова упала на подушку, косо накренился, вздыбился черно-белый пол. Люба?.. Так вот оно что!..
— Чуть встретимся, все о тебе, — доносился едва слышно, точно из прошлого, знакомый молодой голос, — каждую минуту тех лет переберем, вспомним… Поэтому и получилось.
— Вы… вы тоже здесь… работаете? — с усилием открыл глаза Карпов.
Она сидела в низком плетеном кресле. То рядом, а то далеко-далеко…
— Я поварихой здесь. Только мы своего мало готовим, больше разогреваем. В кафе получим, а здесь разогреваем. Раньше-то я на фабрике-кухне работала, когда он учился, а Таня маленькая была, а потом сюда… Все вроде к тебе поближе.
Пропуская сквозняк, отворилась позади дверь.
— Мама… Нельзя больше… Извини…
— Да, да, Танечка, я сейчас… Доскажу только. Я, Леша, все помню, все-все… Я еще догнала тебя тогда, помнишь? Вернись, просила. Вот ты… и вернулся… А я старая…
— Ну, что вы!.. — приподнялся он на локтях. — Тетя Люба!.. Вы не волнуйтесь…
— Как ты сказал? Как? — она отняла от мокрого лица ладонь. — Тетя Люба?.. — и, смеясь и плача, пошла к дверям, помедлила и вышла.
— Она вас ждала, ждала… — смущенно произнесла Таня. — А вы… Запоздай вы сюда еще на пару лет, так и я бы тетей стала… Эх вы!.. — она махнула рукой и выбежала.
Карпов поднялся. Стоял на полу худющий, растерянный. Чесал затылок.
На двух стульях в изголовье была сложена одежда. Его, солдатская, и светлый штатский костюм. Рядом с кирзовыми сапогами поблескивали новые башмаки.
В тихий коридор Алексей вышел в солдатской форме. Вышел и не знал, куда идти. Двери, двери… За одной из них он услыхал знакомые голоса. Васюков… И она… Люба.
· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·
· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·
Васюков чертил что-то мелом на черной жестяной обивке духовой печи. Всю ее исписал цифрами, стал чиркать мелом на полу, на линолеуме, у себя под ногами. Взял тряпицу со стола, стер и стал чиркать заново.
А она чистила картошку. Брала ее из целлофанового мешка, чистила и опускала в эмалированную миску. И грустно чему-то улыбалась.
— Не получится, — бормотал Васюков, — ну, конечно, не получится… Рано.
— Любишь ты в пищеблоке считать, а это не разрешается, Таня увидит, задаст нам…
Отбросив мелок, похлопав ладонью о ладонь, Васюков заходил по цифрам на полу.
— Ведь имели же мы право на это! Имели!.. — воскликнул он. — Нужен нам Карпов, вот так нужен! Он прошлое наше, наша молодость… Да, да!
— Знаешь, — сказала Любовь Ивановна, — пусть он меня тетей Любой называет, ничего… Хоть бабушкой! Я думаю, в армию его не призовут, хоть и восемнадцать ему. Он же воевал! Учтут. Значит, пойдет учиться. С его характером, я думаю, ему лучше на заочный пойти или на вечерний…
Васюков посмотрел на нее, отвел взгляд и подобрал с пола мелок.
— Вот я и говорю, — задумчиво произнес он, — нужен нам Алексей. Каждому по-своему… Но что же выходит? Что мы сделали это для себя. А о том, как сам он к этому… Не подумали. Нет, не то! — насупился Васюков. — Не могли мы об этом тогда думать, не до рассуждений было. Ничего не сделав еще, не вырвав его оттуда, из огня! — он снова присел на корточки, застучал мелом по линолеуму.
— Я ему велосипед куплю с получки, — сказала Любовь Ивановна, — он меня до войны катал как-то… Мне жестко было на раме, а терпела. Паша, ты что? — спросила она. — Ты что это считаешь?
— Да так, — махнул он рукой, — на всякий случай… Но все равно не получается… Кто мог знать, что он обратно захочет?.. Нет, вру… Я знал, ждал этого… — положил мелок, отнял у нее нож и стал чистить картошку. — Вот ты всему институту готовишь, — улыбнулся он, — а мне кажется, что одному мне. Люба, а ведь у нас уговор был… Верну Лешку, и мы с тобой… Забыла?
— Толсто ты, Паша, чистишь… В блокаду за такие очистки тебе бы… — она поднялась, прошлась по цифрам, враждебно всмотрелась в них. — Если он здесь останется… Тогда ладно…
Васюков горько засмеялся.
— Останется… — произнес он. — Не могу я еще назад. Годы нужны… Есть, правда, другой ход, не назад, так… Но…
— Можно, я сотру? — она взяла тряпку и принялась торопливо, старательно уничтожать его расчеты.
— Сотри, — разрешил он, когда цифры уже исчезли, — сотри…
Дверь распахнулась.
— Карпова нет! — вбежала Таня. — Ушел!.. В форме…
— Ушел? — растерялся Васюков. — Туда?.. Но ведь…
Любовь Ивановна осталась одна. Кожура выбегала из-под ее ножа тонкая, кружевная.
— Леша картошку любит, — странно, словно в беспамятстве, улыбнулась она, — пюре… Он его на ноготь капает… И если капелька не стекает, значит… пюре густое…
На троллейбусах и трамваях, пешком Карпов пересек город… На него оглядывались. Изредка узнавали:
— Это тот… Который по телевизору…
Несколько минут Алексей ехал в жаркой и тесной электричке среди вооруженных гитарами туристов, и наконец вот он — тот самый овраг за тем самым косогором, ничейная земля. А вот и лес. За прошедшие годы он стал выше, кряжистее. За прошедшие годы… Странно сознавать, что прошли годы. Не за день ли вымахали до облаков эти сосны?
Карпов шел размашистым бесшумным шагом разведчика. А в лесу то и дело слышалось ауканье, позванивали гитары. Вот мелькнули впереди развешанные на ветвях платья и рубахи, донеслись голоса, звякнуло стекло…
Где-то здесь стояла караульная будка. А может, не стояла? Может, не убрали они с Васюковым часового, может, не ждали, покуда проснется второй немец, чтобы прикончить и его?
А вот и река. Мост должен быть где-то здесь. Да вот же он!
Карпов замер, пораженный открывшейся ему картиной.
Высокие фермы моста, повторяя формой радугу, могли бы соперничать с ней и цветом. Мост светился, сиял, сверкал…
Внизу, под обрывом, на песчаной полоске пляжа шумно плескалась детвора.
Сбежав к парапету, Карпов похлопал по розовому шлифованному камню и с облегчением вздохнул.
Сторонясь машин, навстречу ему торопливо шли Васюков и Таня.
— Нашли все-таки, — усмехнулся Алексей, — а где же… Любовь Ивановна?
— Осталась, — неопределенно ответил Васюков.
— Строго ты с ней… Слушай, Павел Егорович, это что же, новый мост, что ли? Говорили же, деревянный…
— Новый, — кивнул Васюков, пристально в него вглядываясь, — после войны построили.
Карпов обрадовался.
— После войны? Новый? Здорово! Значит, все в порядке? Старый взорвали?
— Взрыв я слышал… Может, ты его и взорвал…
— Взрыв? И в стороне могло ахнуть… Да и не взрывал я, даже не дошел до него… Нас же окружили!..
Васюков опустил глаза. Таня молчала.
— Каждый час дорог, — нахмурился Алексей, — сколько они снарядов по тому мосту пере… — он запнулся. — Что это?
Он только сейчас заметил стоявший справа от моста, почти у самого парапета, невысокий гранитный обелиск. На плоской плите подножия лежали цветы, а сверху несколько разноцветных пасхальных яиц.
«Алексей Петрович Карпов. 1924–1942».
Губы у него внезапно пересохли, в горле запершило.
— Значит… Значит, погиб я? Но я же… Когда? Я же жив!.. Живу!..
— Живешь, Леша! — сквозь слезы выговорил Васюков. — Живешь! Для того и работали столько лет, чтоб… вернуть тебя… Смерть обмануть. Теперь живи, Леша! Живи!..