Капа быстро принесла ведро с постукивающими о жесть плавающими в воде колотыми ледяшками. Давыд сунул в воду руки, подержав и затем растерев их, стал стягивать с ног обувку.
— Поморозился? — спросил Демид.
— Померз.
Все смотрели, как Давыд стягивает стеганки, постанывая и прикрывая глаза.
— Дай я, — предложила Капа.
— Сам.
— Домой? Решил вернуться, значит? — спросил у Давыда Демид. Он еще ничего не знал о происшедшем.
— Нет.
— Как?
— Сбежал.
— Откуда?
— Из плена.
— Откуда? — переспросил Демид. Он или не понял, или не расслышал ответ.
— Из Новоржева, из лагеря. Погулял недельку. А вы? — не разгибаясь, не глядя на братьев, но обращаясь к ним, кивнул в сторону приставленных к печи винтовок. — Вы, значит, теперь это?.. Ловите?
Ему не ответили.
— Заставили? — вновь спросил Давыд.
Степан взглянул на Егора.
— Никто нас не заставлял, самим захотелось, — раздраженно и заносчиво ответил Егор.
— Просто так, сами? — спросил Давыд. Но братья молчали. — Быстро вы…
— Подай ему мои валенки. На печи греются, — велел Демид Капе. — Да собери мальцам чего-нибудь поесть.
Капа залезла на печь, где спали ее ребятишки, достала валенки, засуетилась возле стола.
— Куда же вы меня теперь? — спросил Давыд братьев, наблюдая, как Капа собирает на стол и в то же время беспокойно посматривая то на Егора, то на Степана.
— Иди куда хочешь. Задерживать не будем, — ответил Егор.
— Отпускаете, значит? Ну, спасибо.
— Куда он пойдет? В такой мороз! — сказал Степан. — Пусть здесь остается.
— Тебя кто-нибудь из знакомых видел? — спросил Егор у Давыда.
— Нет. Я только вчера сюда прибрел, да вот с ребятами встретился… Никто не признал.
— А вдруг искать начнут, спросят, где он? — заметила Капа.
— Скажем, не догнали, в лес убежал, — сказал Степан.
— Если дознаются?
— Не узнают. У нас искать не будут — не догадаются.
— Могут у вас спросить, почему не вернулись, не доложили?
— Если бы обо всем спрашивали… Не спросят…
— Ну, спасибо вам, братаны. Намерзся я, наголодался. Как жив, не знаю. Я вас не подведу — потеплее будет, уйду отсюда, вас не затрудню. А доброту вашу… пока жив буду… — прочувственно, срывающимся голосом сказал Давыд.
Он пообедал, быстро и жадно съел все, что ему Капа подала. Хватал и проглатывал, кажется, не разжевывая, и все отвернулись почему-то — всем было стыдно смотреть, как он ест.
— Коня уберу, — ни к кому не обращаясь, сказал Демид и ушел из избы.
— Вас сколько, четверо было? — спросил у Давыда Егор.
— Да, — помедлив, ответил Давыд. — Поймали?
— Поймают.
— Куда их теперь?
— В Новоржев. А там — известно куда, откуда ты бежишь. Больных — тех, конечно… тех не возят. Попадись ты не нам, а Обуху…
— И Обух вместе с вами?
— Да.
— Точнее, вы с Обухом… Хорошая компашка. Что Обух в полицаях — понятно, — помолчав, продолжил Давыд. — Обуха раскулачивали, на Урал выселили. А Барканы всегда бедняками жили. Им вроде бы с Обухами не по пути. Еще сам дед Никифор к Обуховым внаем ходил.
— Хватит, надо мной накомандовались граждане-начальники. Я лес валил — на начальничков работал, на сплавах целыми днями мокрый стоял. А теперь я им отплачу.
— Кому? И я лес валил и в шахтах вкалывал. Думаешь, у меня жизнь легко шла? Где я только не был — и в пустыне, и в тайге! Вон, погляди, в коже и сейчас еще уголек сидит. Думаешь, у меня все сладко было? Так чего же ты таких, как я, ловишь?
— Кого? — несколько растерялся Егор.
— Да таких вот, как я. И к немцам их в Новоржев возишь. Это во-первых. А во-вторых… может быть, они правы были, тебя и стоило наказывать. Ты сам заслужил.
— Кто, я?
— Конечно. За что им было тебя по головке гладить! Ты человека убил. Государство тебя и наказало.
— Ты что, намекаешь? — побледнел Егор. — Ты старое вспомнил?
— Нет, я просто так, к примеру, — спокойно ответил Давыд, и это спокойствие, и эта непоколебимая правота, правда его слов разозлили Егора.
— Ты, может, тоже начальник? Боишься? — в запале крикнул Егор.
— Нет.
— А что ж ты меня агитируешь?
— Я по душе тебе говорю, напрямую, как своей башкой понял. Не место вам с Обухом.
— А что? Может, и тебя звали? — прищурясь, с ехидством спросил Егор.
— Предлагали. Уговаривали даже. Да мало среди нас таких нашлось. А мы там кору осиновую ели.
— А ну, встать! — побагровел Егор.
— Что?
— К такой матери, встать!
— Перестаньте вы! — торопливо поднялся Степан.
— Одевайся, поехали!
— Что ты, Егор! — испугалась Капа, схватила Егора за рукав, но он резко дернул руку, вырвался.
— На хрен! Я за него погибать не хочу! Умник нашелся — он все знает, все понимает, рассуждать научился. Его поймают, а меня к стенке. Вон, посмотри, что кругом делается! Он-то не знает, а мы знаем. Сейчас иголку в сене не спрячешь, найдут. А я за него, умника, свою голову подставляй!
— Ты не горячись. Правду сказал, она всегда глаза колет. Ты лучше подумай. Я тебя не хотел обидеть.
— Одевайся! — заорал Егор на Давыда.
— Я одет, — сказал Давыд. Он стоял бледный, губы его вздрагивали.
— Пусть разбираются! Сдадим, а там пусть решают, как хотят.
И Давыд, кажется, растерялся. Лицо его стало грустным и виноватым.
— Ну что ты?.. Если я тебя обидел… Егор, брат!.. Если я тебя… Погубишь ведь!
— Егор! Подожди! Ты что, с ума сошел! — вступился Степан, пытаясь удержать Егора.
— Пусти!.. Один поеду! Я всех начальников, прокуроров этих… Всех их помощников…
— Ну что ж… — болезненно усмехнувшись запекшимися губами, сказал Давыд.
— Не пущу, не пущу! — закричала Капа, став на порог и распахнув руки. — Нельзя так!
Егор отшвырнул ее, опрокинув ведро, выскочил на улицу. Лошадь была еще не распряжена, только снят чересседельник и рассупонен хомут. Она стояла в оглоблях, покрытая попоной.
— Пусть там разберутся, хватит!
Егор рывками засупонил хомут, но чересседельник так и не подтянул, прыгнул в сани. Давыд, не ожидая приказаний, сел позади.
— Подождите! — выскочил Степан, одеваясь на бегу. — Подождите, постойте!
Но Егор рванул вожжи, со всего плеча влепил лошади кнутом. Степан упал на угол саней, по, не удержавшись, скатился в снег.
— Стойте! Стойте!
Егор гнал и гнал лошадь, не оглядывался, сек ее вожжами. Сани подкидывало на ухабах, летели в стороны снежные лепни.
Так он гнал, пока не заметил, что чересседельник волочится по земле. Натянул вожжи, попридержал лошадь, спрыгнул с саней и забежал вперед, толчком закинув за спину винтовку, рванул чересседельник.
— Значит, я не прав!.. Значит, я не прав, мать такую! Граждане-начальники! Тпру, стой, стерва!
— А ты думаешь, я теперь тебя боюсь? Никогда не боялся! — усмехнулся Давыд. — Что старое было, то не вспоминаю. Батьку не вернешь. Ты сам себе жизнь испортил, на себя пеняй! Да вот мне зачем?
— А тебе что?
— На чужую сторону послал. Не мог я тут оставаться. Думаешь, легко было уйти? Каждый камушек помню. Вон сучок на стене возле печки сегодня увидел… Злишься, потому что не прав, стыдно.
— Слезай!
— Слезу. А все равно правду скажу… Ты Степана за собой тянешь.
— Умник! Много умников стало! Иди! Иди куда хочешь, проваливай. Я тебя не повезу. Другие поймают, иди!
Он разворачивал лошадь, схватив за решетку, заносил сани. Чувствовал, как нарастает в нем, накапливается все ослепляющая, душащая злоба, какая бывает, когда нечего сказать, возразить, — чувствуешь, что не прав, что терпишь поражение, а признаться не хочешь.
— Проси прощения!
— Выкуси! Я всегда честным был, не юлил. И помру таким.
— Ну, помирай!
Егор рухнул в сани, пошарил по сену, отыскивая кнут. Снежными комьями из-под копыт ударило в лицо. Оглянулся. Он надеялся увидеть, что Давыд смотрит в его сторону, но тот уходил к лесу.
— Начальников много развелось, а я сам начальствовать хочу! — прорычал Егор.
…А Степан выбежал за околицу.
— Братцы! — кричал Степан. — Братцы! Да что это такое!
Он увидел, что едут обратно. Отскочил в сторону, замахал руками.
— Стойте, стойте!
Но Егор был один.
— Да что же это? — растерялся Степан. И не знал, куда бежать, — вперед, назад. Глянул в сторону леса, побежал туда и остановился как вкопанный, переводя взгляд то туда, на отдаленный ельник, прикрывший поворот дороги, то себе под ноги.
— Кровь!..
Дорогу пересекал звериный след, вмятины от лап и, такие яркие на снегу, капли крови. Кровавый след пересекал Степану дорогу. И Степан, будто поняв что-то, чего не понимал раньше, и испугавшись этого, смертельно испугавшись, побежал к деревне, оглядываясь, будто за ним могли гнаться.
А тем временем Демид, развязав чересседельник и рассупонив хомут, накинув на мокрую спину лошади теплую попону и взяв кошель, пошел в сарай за сеном.
— Вот как… Стало быть… — повторял Демид, но мысли путались в голове и он не мог сосредоточиться. Душа беспокойно металась. Демид не мог понять, что его так взволновало, чем вывел из равновесия приход Давыда. Эти ли брови и глаза и завиток волос на затылке? А может быть, голос? Или то, что происходило рядом и что молча терпел, но не хотел принять Демид?
Демид взял железный крюк и стал дергать сено из заруба, повторяя все: «Так, стало быть…»
Он набил сено в кошель. И когда вышел из сарая, то увидел, как по сугробам, торопясь, лезет соседский мальчишка.
— Дед Демид! Дед Демид! Скорее! Волк! В капкане сидит.
— Где? — спросил Демид, хотя знал, где это могло быть. Несколько дней назад Демид выбросил в овраг подохшего ягненка, а рядом поставил капкан.
— За бочагом! — кричал мальчишка. — В ельнике! Сам страшный, с гривой. Пасть оскалена.
«Почему в ельнике?» — подумал Демид, выдернув из сена крюк.
— Домой ступай, — велел он мальчишке, взглянул на отполированный до белизны острый конец крюка.