Капа уговорила Степана не рассказывать об этом никому. У нее было такое предчувствие, что если узнается, то все погибнет, все разрушится. Она не говорила об этом Степану, скрывала, но у нее были для боязни основательные причины: во-первых, Степан был на семь лет моложе Капы, во-вторых, они были родственниками, и если бы узнал об этом старый Никифор… и, в-третьих, Капа была некрасива.
А после убийства Еграхи и вообще это стало немыслимо.
— Нельзя, — говорила Капа Степану, — не надо, чтоб люди знали. Кому какое до этого дело, любим мы, и все. А им-то что? Только разговоры начнутся. Скажут, двоюродные, сродственники спутались. И вообще всякое. Для чего это? Я-то вытерплю… Дурашка ты. Слабенький…
Она не верила, что у Степана все это серьезно, что не пройдет со временем. Ведь семь лет разница!.. Она разноглазая… Начнут потешаться, подсмеиваться. Да еще Демид… Нет!..
О том, что Давыдка и Степан уходят из деревни, Капа узнала накануне вечером. От самого Степана. Тем летом Капа спала на сене в повети за амбаром. И гуда к ней приходил Степан.
Темнело.
Капа лежала одетая, укрывшись шубой и ждала. Она прислушивалась к шорохам, неясным ночным звукам, смотрела в темноту. Услышала торопливые шаги Степана и подалась навстречу.
— Ты? — спросила она у Степана тихо, протянула руку, помогая ему забраться на сено. — Холодный-то какой.
Степан ничего не ответил, был он в этот вечер напряженным, неразговорчивым, и Капа сразу же почувствовала: что-то случилось. Она стала расспрашивать, Степан долго уклонялся, но наконец рассказал все. Только потребовал, чтобы Капа поклялась, что никому не передаст.
— Уходим мы, — сказал Степан.
— Куда?
— А, все равно, уйдем…
— Сгинешь ты…
— Я не один. Я с Давыдом. Ничего не будет.
— И я с вами.
— Нельзя.
— Почему нельзя? Куда вы, туда и я!
— Давыд просил никому не рассказывать… Скажешь, Давыд один уйдет, а тогда что я тут… Я за тобой приеду.
— Не отпущу!
— Нельзя мне.
— Не отпущу! Ты один мой! И больше нет у меня никого, ни батьки, ни брата. Никого, кроме тебя!
— Да подожди, не души!
— Как ребенок ты слабый. А я такого и полюбила. Разлюбишь ты меня, бросишь.
— Да что ты!
— А я — однолюбка. И люблю, как и живу, один раз. Что ты мне такой попался! Не отпущу! Сама сбегу!
— Перестань ты, Капка.
— Клянись, что меня не забудешь!
— Клянусь.
— Да разве так клянутся! Разве это клятва! Говори, что любишь меня.
— Люблю.
— И я тебя. Ах, теперь все равно мне! Все едино!
— Чего ты?
— Не бойся…
— Чего?..
— Да не бойся!.. Не бойся… Мне еще страшнее, я девка… Помнить будешь… Ну?
— Что ты?
— Не бойся…
Степан и Давыд уехали. Капа писала Степану письма и носила отправлять их в соседний сельсовет. Степан отвечал ей, писал на дальнюю Капину родственницу по матери, которая жила на полустанке. Капа ходила туда за письмами. Ходила редко, потому что до полустанка далеко и лишний раз туда не сбегаешь…
Но, как говорят, сколько веревочка ни вейся, а кончик выйдет — все же попалось Степаново письмо Демиду. Капа читала письма по нескольку раз в день, носила их с собой и вот где-то выронила.
Дело было зимой. Она сидела возле стола и штопала носок. Демид вошел в избу, снял шапку, рукавицы, швырнул их в угол на лавку и грозно приблизился к Капе.
— Что это? — кинул на стол листок. Капа быстро взглянула на письмо, на Демида и побледнела. — Что это? — медленно надвигался Демид, и так же медленно поднималась Капа. Лицо ее будто окаменело.
— Письмо, — сказала Капа.
— От кого?
— От Степана.
— Так что ж тут… Что написано, правда? — еще не веря в случившееся, спросил Демид.
— Правда.
Она стояла, плотно сжав губы, белая, будто мел, и лицо ее было таким же белым, только в мелких крапинках веснушек. А Демид, разом вспыхнув — таким он всегда бывал в гневе, — сорвал с гвоздя вожжи.
— Ах ты, потаскуха!
— Не трожь, батя! — угрожающе крикнула Капа.
— Я тебя проучу!
— Не трожь! — отскочила Капа. — Хуже будет!.. Хуже будет! Может… я ребенка жду…
— Что? — остановился Демид.
— Ударишь — скажу, от тебя. С тобой прижила.
— Ты что? — заорал Демид. — Что выдумала?
— А вот ударишь, так и скажу. Истинный бог! Лучше уж не трогай!
Демид, ослабев, опустился на лавку. И в первый раз тогда Демид понял, что все в этой жизни нарушилось и ничего ему уже не сделать. Все стало не так, как раньше было, в старину, при отце Никифоре, все теперь по-другому. Нет его власти…
Капа и сообщила Степану и Егору о том, что пришел в деревню Кудрявчик, ходит с какими-то бумагами по домам и о них расспрашивает. А чего ему здесь делать, ведь недавно был? У ребят выпытывал. Об этом сказал ей сынишка, с которым днем Кудрявчик играл в рюхи. Вернулся перед ужином и говорит:
— Мамка, когда папаня придет?
— Зачем тебе он?
— Да Кудрявчик спрашивал.
— Что он тебе говорил?
— Спросил: «Батька дома?» А правда, что он полицаем был, наших стрелял? Все ребята дразнятся.
— Ты их больше слушай…
— Мамка, правда это или нет?
— Не приставай, — прикрикнула на него Капа. А сама, не дожидаясь, когда стемнеет, взяла веревку, косу, будто пошла осоки на подстилку корове накосить, да лесом, лесом, болотом, да в нужное ей место.
Дорогой вспомнила, как совсем недавно приходили к ней из района, интересовались: не знает ли чего-нибудь она о муже, не слышала ли? Значит, просочилось что-то, кто-то подметил, сообщил о них. А кто бы это мог?
— Понятно, — выслушав Капу, сказал Егор и поскреб давно не бритый подбородок. — Значит, поплыло. Только из-под низа одно бревно выдерни, и вся лежанка рухнет, это-то я знаю.
— Да ведь ходим, отбираем у людей хлеб и овец берем. Люди сообщают. Довольны нами, что ли? Благодарность пишут? — сказал Степан.
— У ближних мы не берем, далеко уходим. Нас там в лицо не знают. А если у полустанка шарим… Так мало ли там всякой шушеры, кроме нас, может шляться!
— Все равно узнается, куда ни уходи. Надо вообще уезжать отсюда да как-то устраиваться. Может быть, в Латвию или еще куда уйти. Попробовать начать по-другому жить. Или идти сдаваться. Чего ждать!
— Иди! Сдавайся! Мало ты понатворнл, все припомнят.
— Что сделал, покаюсь. Признаюсь.
— По головке тебя погладят!
— Не погладят. А и бегать мне надоело. От каждого куста так и шарахаешься. Ночью дождь зашумит, думаешь, не крадется ли кто. Птичка засвистит, опять прислушиваешься. А заболеешь, никакой тебе помощи. Как волки мы. Только волки рвут своих, а все остальные помогают. И родные детишки теперь меня стыдятся. Придешь ночью, тайком на них посмотришь да и боишься, что проснутся, отца увидят. Ни приласкать их, ни побаловаться с ними, ничего. Вон, твой батька… Родной… Не хочет с тобой встречаться. Отвернулся. В одном доме с Капой живет, а отдельно питаются.
— Плевать мне на него. Здесь я сам себе хозяин. Хочу — сплю, хочу — на елку смотрю. А там подчиняться будешь. Надо перехватить эти бумаги, которые он там носит. Да узнать, кто и что про нас пишет. А там уж мы разберемся!.. Где Кудрявчик сейчас? — спросил Егор, обращаясь к Капе.
— Мишка говорил, что к Власьевне шел. И вправду, выходили бы, сдавались. Сколько раз уже говорила…
— А ты не скули… У Власьевны, говоришь? — на минуту призадумался Егор. — Вот мы к ней и сходим, проверим.
— А может, ничего у него и нет?
— Тем лучше. Убедимся.
— Не стоит лишний раз на глаза лезть, зачем это! — возразила Капа.
— Молчи! Думаешь, тебе хорошо будет, если нас поймают? Кто нам помогал, кто харч приносил? Ты! И со Степаном, и с ребятишками расстанешься.
— Никуда ребят от меня не денут.
— Жди!
— Мне лучше смерть, чем без них.
— Не торопись… Мы сходим, проверим. Кудрявчика не тронем.
Капа знала многое.
Она сидела сейчас на лавке, рядом с Демидом, и думала о том, что ведь это она навела на Кудрявчика, она подсказала, она натолкнула Егора, а оказалось, что Кудрявчик не знал, не ведал ни о чем и ничего у него не было, никаких бумаг. И зря все, напрасно. Зачем так! Зачем Егор это сделал! Видел, что нет никаких документов, ну и оставил бы.
«А теперь, — думала Капа, — теперь и меня судить будут. И я виновата. Не увижу больше Степана. Теперь ему еще хуже будет».
— Батя, — позвала тихо Капа; следователь и Филимонов были сейчас на крыльце, а оставшийся в избе милиционер что-то писал, низко склонившись к столу.
— Ну?
— Возьми на себя вину.
— Ты что? — повернулся к ней Демид.
— Возьми! Хоть мне да Степану полегче будет.
— Помешалась ты на Степане.
— Не житье мне без него да без ребятишек — возьми.
— Нет.
— А ты ведь заставил тогда Егора, уговорил.
— Тогда другое дело было.
— Все равно, все едино.
— Позор другой.
— Все одно. Что тогда, что сейчас. Трусишь?
— Нет. Позор брать на себя не хочу.
— Ну, смотри, батя, хуже будет.
Милиционер недовольно покосился на них, Капа умолкла и больше Демиду ничего не говорила.
— Миш, — позвала Кана сынишку, игравшего на улице под окном.
— Нельзя переговариваться, — заметил милиционер.
— Да я ничего и не скажу, по головке только поглажу. Мишук, расти большой да умный. Да характером потверже будь, не как твой батька. Да своей головой думай. Ишь ты какой, и к матери не приласкаешься.
— Да ну! — застеснялся Мишка.
— А в школу ходишь? — спросил у него милиционер.
— Нет. Пойду осенью.
— Хочешь учиться?
— Хочу.
— А буквы знаешь?
— Знаю. Мало.
«А ведь все равно не помогло бы, если бы и согласился батя, — подумала Капа. — Ведь Власьевна Степана видела, рассказала уже. Бежать надо. Одному бате да ребятам ничего не будет. От него ничего не узнают. А я Степана предупрежу. Уйдем куда-нибудь в чужие края, жить будем. А если и погибну… А может, и ничего».