Однако следователя тоже что-то тревожило, но он еще не мог понять, что именно.
Детей и Власьевну отправили в сопровождении второго милиционера, который был прислан сюда вместе с Филимоновым, и колхозного бригадира. Следователь сам снаряжал подводу. Вернувшись, он сел к столу, взял авторучку. И только лишь склонился, только приготовился, чтобы писать, раздался выстрел. Близко, кажется, на краю деревни. Из винтовки — бах, бах! Все вскочили. Только Демид остался сидеть, лишь повернулся к окну.
— Так и есть! — вдруг догадавшись, что его смущало, воскликнул следователь. — Напали!
— Они, — прошептала Капа, но этого никто не расслышал.
Щелкнуло несколько пистолетных выстрелов. Филимонов выскочил на улицу. На бегу расстегивал кобуру.
— Сидеть и ждать! Никуда без меня! — крикнул Филимонов следователю. Он побежал почему-то не в ту сторону, где стреляли, а в противоположную.
Следователь торопливо закрыл окно. Перестрелка, редкая, все еще продолжалась.
«Значит, налет им не удался», — подумал следователь. И тут же увидел, как по дороге верхом на неоседланной лошади проскакал Филимонов. «С тыла заходит. Правильно», — подумал следователь. Он прислонился плечом к наличнику и посматривал то в окно, то на присутствующих в избе.
Капа стояла, прижав плотно сцепленные руки к груди. Рот у нее был приоткрыт, а глаза блуждали.
— Сядьте, — сказал следователь, но Капа или не слышала, или не подчинилась — она не села.
А Демид вдруг будто потяжелел телом, попригнулся, и вроде бы чем-то невидимым, многопудовым его придавило к лавке. Он и дышал, как под тяжестью, редко и гулко, и смотрел под ноги.
Перестрелка прекратилась. Щелкнул еще несколько раз пистолет, и стало тихо. Пистолетные выстрелы были последними. Это обнадежило следователя.
Он ждал. Ожидание показалось очень долгим.
«Хоть бы кто-нибудь прошел, какой-нибудь колхозник», — подумал следователь. Он был еще очень молод.
Под окном бродили куры, рылись в песке. По стеклу, тревожно бубня, ползал шмель. Следователь чуть приоткрыл окно и выпустил шмеля. И увидел, как к крыльцу идет Филимонов. По тому, как он шел, по его виду, следователь догадался, что все кончилось благополучно.
— Что? — не вытерпев, высунувшись в окно, крикнул следователь.
— Поторопились немного, — сказал Филимонов. — Поспешили, не дождались, когда в настоящий лес въедут. А там нашим хлопцам пришлось бы туго. Я этого и опасался. Ведь теперь им все равно.
— Я переоденусь схожу, — торопливо и тихо сказала Капа, кивнув на дверь задней, темной половины избы.
— Ни в кого не попали? — продолжая смотреть в открытое окно, спросил следователь у Филимонова.
— Обошлось.
— Где ребятишки?
— Я их всех у бригадира оставил. Им здесь делать нечего… Ну, если бы не поторопились, дали отъехать подальше, в болото, так они там всех бы перещелкали. А где эта?.. — спросил Филимонов, войдя в избу и оглядевшись.
— Кто?
Филимонов кивнул на Демида, и следователь понял.
— А-а! Пошла переодеться.
Следователь услышал, как что-то глухо стукнуло в другой половине избы. Он подождал чуть-чуть и постучал в дверь. Но Капа не ответила.
— Разрешите? — вежливо спросил следователь и приоткрыл дверь. Он приоткрыл ее, что-то хотел спросить, наклонился, заглянул в темное помещение и, вскрикнув, отпрянул.
— Что? — вскочил Филимонов.
— По… повесилась!..
Наплакавшись в темной избе возле тела дочери, Демид вышел оттуда, покачиваясь, плечи его обвисли, а мокрая борода стала маленькой и узкой.
За Демидом решили следить, не отпускать ни на шаг. Потому договорились, что спать будут по очереди.
— Зря вы так, ребята, не сбегу, — сказал Демид.
— А кто вас знает! Ты теперь, дед, птица важная, можно сказать, главная, за тобой надо смотреть да смотреть, — сказал Филимонов. — Теперь через тебя идет основная ниточка.
— Ничего я не знаю. Она к ним ходила, а я ни разу не был.
— Знаешь! Все вы одним миром мазаны! Ты тоже такой же!
— Нет.
— Такой же!
— Нет. Терпел, а согласен не был.
— Ты и сам, говорят, в молодости руки попачкал.
— Бог мне судья. Иоанн тоже сына своего убил, когда тот против старшинства пошел. Так что я не один.
— Какой такой Иоанн? — удивленно глянул на него следователь.
— Царь Иоанн Грозный. И Петр Великий тоже.
— Так это же… это… цари!
— Не было у нас заведено, чтоб старшему в роду перечили. Исстари так ведется. Мои деды и прадеды, царство им небесное, в леса эти пришли, когда патриарх Никон-богоотступник на старую веру гонение начал. Так и жили. Перед тятей мы, бывало, глазом моргнуть боялись. Слушались во всем. Отец убивал сына-неслуха. Так было. Вон, спроси у Филимонова, он местный, скажет.
— Это ж пережитки феодализма. Это — домостроевщина! — воскликнул следователь.
— Не знаю. А так от прадедов велось.
— Это темный предрассудок! Иван Грозный, это же шестнадцатый или какой там древний век. А сейчас самолеты, электричество, радио. Сейчас все кругом новое, другая жизнь.
— Не нами придумано.
Демид помолился перед образами и ушел на печь, Филимонов, подложив под голову свернутую шинель, пристроился на лавке. Курил и палил цигарку за цигаркой.
Следователю было жарко. Он вышел на крыльцо, сел на ступеньку.
Было сумеречно. Летняя ночь в этот час еще не набирает своей полной темноты, и просматриваются и дома, и дорога, заборы вдоль нее, виден лес. Над лугами чуть просочилась фиолетовая дымка, мягкими округлыми копнами белели на них кроны ракит, а лес был черным и четко выделялся зубчаткой верхушек на фоне неба.
Следователь сидел и смотрел на все это.
Было тихо — первозданная, глубинная тишина. В низинах, в сыром лугу, поскрипывал дергач. Крикнет несколько раз, прислушается — и опять: «ря, ря!» В деревне где-то разговаривали, может быть в доме или во дворе, голоса были глухи и слова неразборчивы. Изредка блеял ягненок. Пахло парным молоком, тонкие ароматы сочили травы, веяло теплом от нагретой дороги. И таким беспредельным, таким трогательно-задумчивым, таким гармоничным был весь этот мир — мир неба и земли!
Следователь сидел, потрясенный всем, что он увидел и что пережил за день, и подумал: «Зачем человеку дается жизнь? Каждый человек своей жизнью доказывает, в принципе, одно и то же, только один использует доказательства от прямого, а другой — от обратного, как говорят, от противного. А теорема одна и та же: для чего надо жить? Надо жить для людей, для добра. Если ты жил правильно, то и люди тебя будут вспоминать добром, а если жил по-иному, то ты тоже доказал теорему, но что о тебе вспомнят! В конце концов все мы умрем, никого не будет, мы — материалисты, знаем это, но как ты прожил, это совсем не безразлично. Ты что-то посеял, и что-то вырастет на том месте, где сеял ты».
Так впервые за все свое существование о жизни и смерти думал следователь. И жизнь представилась ему вдруг заново, другой своей стороной, не просто сочетанием дней и ночей, чередованием ветров, дождей и снегов, а иначе, более существенно и важно.
«А зачем же я живу? — подумал следователь. — Вот я, делаю я самое важное, нужное людям? Может быть, я смог бы делать еще что-нибудь более значительное, более важное? Главное — прожить так, чтобы побольше было добра, чтобы добра увеличивалось, а зла — по-уме пылилось».
Следователь вошел в избу, сел за стол, положил голову на руки. В соседней, задней половине избы, укрытая белой простыней, лежала Капа, в этой половине, за печкой, вздыхал Демид Барканов, на лавке дымил цигаркой милиционер Филимонов.
— Филимонов, скажи, зачем человек живет? — спросил следователь.
Филимонов приподнял голову, подставил под нее кулак согнутой в локте руки, затянулся поглубже, задумался.
— А я так думаю, что он полностью и не исчезает, — сказал Филимонов. — Все же что-то от него остается.
— Как так? — удивился следователь.
— А вот так. Не в физическом смысле, конечно. Вот придумал, скажем, человек колесо. Нет уже этого человека, а колесо осталось. Значит, не пропал совсем человек, раз что-то от него осталось.
— Значит, добро осталось?
— Так вроде бы.
— Но ведь человек и стрелу придумал, и копье?
— А почему-то всегда сначала о хорошем вспоминают.
— Да я все это понимаю. Но ведь есть же в мире еще и зло? Как оценивать свою жизнь?
— Как оценивать, не знаю. А для себя знаю только одно: если соседа ударили по левой щеке, сделай так, чтобы не ударили по правой. Умри, а не дай.
— А если тебе?
— Сосед не даст.
— Лампадку зажечь бы, — сказал из-за печи Демид. — Разрешите?
— Зажги, — ответил Филимонов.
Демид поднялся, нашел спички и, перекрестясь, зажег в переднем углу лампаду. Стали видны темные прокопченные иконы, поблескивали литой медью древние старообрядческие кресты. С икон смотрели темные лики, видел он темные глазницы и большие темные морщины на лбах. Демид стоял перед иконами, молился. Следователь слышал, как он шептал: «Падут возле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя… На аспида и василиска наступишь…»
Ранним утром, когда следователь еще спал, Демид сказал дежурившему Филимонову:
— Федотыч, а может, меня оставите?
— Нет, дед.
— Зачем меня на народ выводить, на унижение, лишний позор мне на старости. Хватит!
— Если бы была моя воля, дед, поймал бы твоих сынков, устроил всеобщий показательный суд: «Смотрите все, вот видите, какие звери сидят! Смотрите и удивляйтесь!» А тебя поблизости посадил бы. Хоть, дед, и спас ты мне жизнь, и обязан я тебе. Но и тут есть твоя доля.
Демид ничего больше не сказал Филимонову. Молчал, нахмурив лохматые, клочкастые брови, похожие на жесткий лишайник. Кожа на лице у него по цвету, по твердости, по числу и глубине корявых морщин тоже походила на кору борового дерева.
Филимонов разволновался, разнервничался, он встал, резко оторвал от газеты кусок на закрутку, стоя, скрутил цигарку, отщипнул с одного конца.