упили капельки пота. Не допив, наспех сполоснула лицо, а остаток воды выплеснула себе за ворот спецовки: все-таки будет не так жарко.
— Кажется, помощничка привели. К нам, да? — догнав, спрашивает она меня.
Я киваю. Оглядываюсь на бачок, глотнуть бы хоть капельку. Тем временем мы с Анной Платоновной уже успеваем подойти к фанеркой выгородке в углу. Неожиданно дверь этой выгородки открывается, и прямо на нас стремительно выходит мужчина, чуть не столкнувшись с Анной Платоновной.
— Ой, извините!
— Иван Петрович, здравствуйте. Вас-то мне и нужно.
И вот тут-то, чуть ли не оттолкнув Анну Платоновну, вперед вырывается та женщина, которая только что расспрашивала меня.
— Иван Петрович, так вот как раз человек, что мне нужен! — указывает она на меня.
— Подожди, Клава, сейчас разберемся.
Иван Петрович пропускает Анну Платоновну и меня за выгородку, прикрывает за собой дверь. Анна Платоновна представляет меня, в двух словах объясняя, кто я такой, и уходит. А я тем временем, понимая, что это неприлично, и ничего не в силах поделать с собой, недоуменно пялюсь на Ивана Петровича. Дело в том, что сейчас, когда все изнывают от зноя, он в шубе, застегнутой на все пуговицы, и меховой воротник поднят. Из всего, о чем они говорят, я схватываю только, что это — мой мастер. И фамилия у него, словно в насмешку ко всему, Жарков.
— Ладно, не отвлекайся, — заметив, что я рассматриваю его, говорит Иван Петрович. — Присаживайся, поговорим… Так тебя Васей зовут? Хорошее имя. У меня так старшего брата звали. Родители есть — мать, отец? — Он говорит со мной, а сам вроде бы все прислушивается к чему-то позади, вроде бы ему куда-то срочно надо бежать. — Вот что, Василий, давай побеседуем в другой раз. А сейчас, ей-богу, некогда. Пойдем-ка слесарить.
— Как… слесарить? — недоуменно переспрашиваю я. — А разве не токарем?
— Ты что, хочешь токарем работать?
— Ну да… Мне обещали…
Он, как мне кажется, с укором смотрит на меня.
— А чем токарем лучше, чем слесарем? Слесарь все должен уметь делать, и сверлить, и на токарном станке работать. Конечно, если хороший слесарь.
Но его перебивают. В выгородку врывается Клава.
— Иван Петрович! — гневно наступает она. Голос у нее зычный, будто кричит в мегафон. — Да что же это делается? До каких пор? Кому-то опять помощник, а Клаве — нуль.
— Да ты напрасно шумишь, — успокаивает ее Иван Петрович. — Он в токарном собрался работать, а не у нас. Здесь только временно.
— Как в токарном? — обалдело поворачивается ко мне Клава. — Да ты что, того? — Она коренастая, ширококостная, скулы у нее такие, что, кажется, может спокойно перекусить гвоздь. — Да он сдурел.
— Ладно, уж раз так получилось, пусть попробует, поработает у нас пару деньков; если не понравится, удерживать не будем.
— Ну и фрукт! — уткнув кулаки в бедра, гневно смотрит на меня Клава.
Иван Петрович ведет меня в самый дальний угол цеха. Там, чуть в стороне от остальных, стоят два верстака, прижатые один к другому «спинками», рабочие места разделяет низкая фанерная перегородка. За одним из верстаков сидит паренек, он чем-то занят, даже не взглянул на нас. Иван Петрович ветошью смахивает с поверхности свободного верстака пыль, приносит детали, отвертку.
— Будешь собирать вот такой узел. Дело нехитрое, но тоже требует сноровки. Смотри…
Он показывает, как надо держать отвертку, как устанавливать деталь, а я больше смотрю не на тиски, а на него. Ведь ему неудобно в этой толстой, как у ночного сторожа, шубе, да и невыносимо жарко.
— Сюда смотри, — велит он. — Повнимательнее!.. А ну, попробуй теперь сам. Только шлиц не сорви.
Отвертка прыгает у меня в руках, как живая рыбка, тычется куда придется. От жары ли или от волнения на лбу у меня проступает испарина. И я чувствую, как постепенно краснеют и вроде бы набухают уши, мои проклятые идиотские уши, и это видно всем.
— Вот так и действуй, — мастер кладет мне на спину руку. — Так и держи.
Он отходит, а я разгибаюсь, рукавом вытираю лоб. Оказывается, никто на меня и не смотрит, все заняты своим делом. И мне становится полегче. Отвертка делается послушней, и пальцы ловчее.
И вот именно в этот момент под верстаком, возле самых моих колен вдруг кто-то как хрюкнет!
От неожиданности я аж подскочил, опрокинув металлическую табуретку. Все работающие оборачиваются, не понимая, что произошло. Я и сам не пойму. Осторожно заглядываю под верстак, но там никого и ничего нет. Только в противоположном конце проема видны ноги моего соседа-мальчишки. Он сидит спокойно, не шелохнувшись. И вот именно это-то нарочитое, неестественное его спокойствие и вызывает у меня подозрение. Привстав на носочки, я осторожно заглядываю через фанерную перегородку. А он специально пригнулся, чтобы мне его не было видно. Шея у него красная от натуги. И не выдержав, он прыскает коротким сдавленным смешком. У ног его, под верстаком, стоит маленькая серебряная труба, на которых играют в оркестре.
Чуть выждав, мальчишка выглядывает из-за перегородки.
— Приветик!.. Труханул, да?
Он подходит ко мне. Лицо его светится.
Есть лица, о которых говорят: широкое, как решето. Так вот именно такое лицо у него. Не скуластое, а просто круглое. Над решетом прилеплена гривка-челочка. С боков и на затылке голова острижена до белизны.
— Ну ты и труханул, я думал, что кондратий тебя хватил. Побелел аж!
— И нисколько.
— Ну да. Вон руки и сейчас, как у контуженого, трясутся.
— Сам ты контуженый.
— А ты не заводись… У кого, у Жарка будешь работать? Я тоже у него. Ничего, фартовый мужик, правильный! С ним кашу варить можно, если, конечно, его в руках держать. А отверточку-то он тебе отвалил, ну, цирк! Похуже, конечно, не мог найти!
— А чего это он такой, в шубе?
— Да его трясет.
— Как? — не понимаю я.
— Малярия. Что, никогда не слышал, что так бывает? Опять прихватило. Полежит часа два, и пройдет.
От смущения, от внезапного чувства неловкости я совершенно теряюсь.
— Так чего он в больницу не ляжет?
— Когда? Ты хоть знаешь, что мы тут делаем? Что такое «Иван-долбай», знаешь?.. А «Митяй-ломай»?.. Ну и дурак. Знал бы, тогда не спрашивал.
После этого он еще несколько раз подходит ко мне. Или заглядывает через перегородку и многозначительно улыбается, подмигивает. Его зовут Борькой. Борька Филиппов.
От некоторых я слышал, что первый день на работе тянется тоскливо и необычно долго. А у меня — все наоборот! Даже не замечаю, как пролетает время до обеденного перерыва. Только вдруг слышу звонок и вижу, как все дружно задвигались, заспешили к питьевому бачку, там образовалась очередь.
Я выхожу на улицу, и тотчас на меня налетает Муська:
— Васька! Ты куда запропастился?
— Я здесь.
— В слесарном?!. А почему не к нам?.. Ну, как поработалось, рассказывай-ка. Пойдем, я тебе свой цех покажу.
По пути нам встречаются Муськины знакомые.
— Это наш Вася, мой сосед по дому, он сегодня в первый раз на работу вышел, — поясняет всем Муська. Придерживая под локоть, она ведет меня так, будто мы идем танцевать полонез.
В цехе пахнет подгоревшим маслом и мылом. По обе стороны вдоль длинного прохода наискось стоят стайки. И возле каждого небольшая тумбочка, на которой уложены пирамидкой детали.
Муська подводит меня к своему станку.
— Вот здесь я и работаю… Мое рабочее место.
— Муська, пошли на спевку, — зовут из другого конца цеха.
— Сейчас, девочки! Ко мне Вася пришел! — и незаметно подталкивает меня, шепчет торопливо: — Распрямись, распрямись. Стой поровнее, жердочкой! На тебя смотрят.
Действительно, окликнувшие Муську с откровенным любопытством рассматривают меня. Так в деревне рассматривают любого новичка, появившегося на улице.
— А что за спевка у вас? — спрашиваю я, отвернувшись от рассматривающих.
— Художественная самодеятельность. В госпитале будем выступать. Ой, Васька! Какой ты, честное слово, молодчина! Начал работать. Дай я тебя поцелую! Или подергаю за уши!
После обеденного перерыва до конца смены время проносится так быстро, что я удивленно поднимаю голову, услышав звонок.
— Пошли, — зовет меня Борька, вытирая ветошью руки.
— А они? — киваю я на продолжающих работать соседей, которые вроде бы и не слышали звонка.
— Они остаются. Мы — малолетки, нам можно идти.
Борька пошел умываться, а я как есть, измазанный, бегу домой. Мне очень весело и хочется, чтобы кто-то узнал, что я иду с работы, чтобы обязательно заметил, поэтому я и не умываюсь.
Иду и нетерпеливо посматриваю по сторонам. Но никого знакомых нет. Я специально прогуливаюсь мимо Юркиного дома. И там никого. Взрослые еще не вернулись с работы, а пацаны, наверное, отправились купаться. Как на грех, никого!..
В квартире у нас тоже никого нет. Пусто и тихо. Я наскоро умываюсь. Вода сегодня не идет, на такой случай в ванной всегда стоят два наполненных ведра. Свет здесь не горит, с целью экономии вывернута лампочка, на ощупь нахожу ведра, вожусь в темноте. Умываюсь и с горечью думаю, что наши вернутся не скоро, часа через три-четыре, не раньше. И тогда я решаю сходить к Юрке. Он еще на работе, это недалеко.
Я весело бегу по Суворовскому, приостанавливаясь возле газетных стендов. Во всех газетах карикатура Кукрыниксов, маленький хилый человечек (гад!) с треугольной челочкой, спадающей на глаза, с черными усиками. Но кто-то уже везде выцарапал эту рожу.
Фотоларек, где халтурит Юрка, расположен на углу, в Греческом садике. Это зеленый маленький сарайчик. За ним установлен фанерный щит, на котором изображены горы, голубое озеро, по озеру плывут два белых лебедя. А по берегу на белом аргамаке скачет тонконогий джигит в черкеске с газырями, в спадающей с плеч бурке и черной лохматой папахе. Аргамак грызет удила, бешено выпучив красное яблоко-глаз, сечет копытами искры, джигит, подбоченясь, вскинул прямые плечи. А на месте лица у него — дыра. Возле ларька стоят двое в солдатских гимнастерках. Один низенький, чернявый, весь заросший вьющимися смолистыми волосами, даже глаз не видно. Другой с костылем, краснолицый, голубоглазый, нос клецкой. И по всему лицу мелкие фиолетовые точки, порошинки понатыканы.