Я бросаюсь к парадной. В темноте взбегаю до нашего этажа, руками нашариваю дверь.
Мама еще не спит. Одетая, она выходит в коридор, едва я успеваю переступить порог, спрашивает встревоженно:
— Что с тобой? Почему так поздно?
— Работал.
— О господи! Разве так можно! Думала, сердце выскочит!
— Ты и сама ведь часто остаешься.
— То я… А что ты такой?.. Странный какой-то. Взбудораженный. Бежал? Устал, конечно? Умывайся скорей.
Умывшись, я на секунду приподнимаю одеяло на окне — светомаскировку, и выглядываю на улицу. На панели у сада никого нет.
Я наспех ужинаю и ложусь. Нет, не ложусь, просто падаю в кровать и, наверное, еще падая, успеваю уснуть.
Снится мне, что я собираю детали. Складываю на верстак и все кручу, кручу отверткой.
Подходит Жарков, останавливается позади и спрашивает: «У тебя что, ноги железные?» — «Почему?» — «А что же они у тебя, как у контуженного, трясутся? Цирк!» — И он теребит меня за ноги.
Это теребит мама.
— Вставай, — говорит она.
Вставать не хочется. Кажется, что я еще не спал.
— Сейчас, сейчас, — отвечаю я, не шевелясь и не открывая глаз.
— Не валяй дурака, поднимайся.
— Встаю, — а сам все еще не шевелюсь. И постель такая теплая, мягкая. А тело слабое, увядшее.
— Ну что, сколько раз мне говорить? — повышает голос мама.
— Да я уже давно встал! — отвечаю раздраженно. Тело сползает с постели, ноги стоят на полу, а голова еще покоится на подушке, спит.
Но вставать приходится… Надо…
В заводской проходной меня останавливает вахтерша:
— Ты из какого цеха?
Я называю номер.
— Вот из ихнего цеха, — говорит она какой-то женщине, что стоит с ней рядом. — Ты Жаркова знаешь?
— Конечно! Это мой мастер.
— Вот с ним и передайте, — предлагает вахтерша женщине.
— Ой, можно вас попросить? — Женщина делает порывистый шаг ко мне, но, подойдя, в нерешительности мешкает, посматривая то на меня, то на газетный кулек, что держит в руке. Там завтрак.
— Да пусть снесет, — говорит вахтерша.
Я бегу вдоль путей, возбужденно думая о том, что, очевидно, мастер не уходил домой, если ему принесли завтрак. Работал всю ночь. И другие, наверное, не уходили. И мысленно представляю, как они там устали. Значит, надо. Значит, все очень серьезно. Действительно, сейчас все очень нужно. Каждая деталь — фронту!
В цехе работают. Гудят сверлильные станки. Стучат ручники по железу. Все стоят у своих верстаков. Жарков сидит за выгородкой, в конторке, что-то пишет. В углу разостланы ватники — очевидно, на них вздремнул кто-то часок-другой. И не убрали — может, еще понадобится.
— Вам завтрак прислали, — говорю я Жаркову и протягиваю кулек. Он тяжело поднимает голову, смотрит на мои руки, но завтрак не берет. Я кладу кулек на стол и почему-то не решаюсь уйти, жду.
— Вот что, Савельев, — по-прежнему глядя не на меня, а в одну точку перед собой, глухо говорит Жарков. — Ты не глупый парень, Савельев… Пойми, нянчиться сейчас с вами некому. Если так собираешься работать…
Он подходит к соседнему столу и поднимает замасленную тряпку. Под ней детали.
— Твои?
— Мои.
— Что это?
— Узел номер три.
— Нет, это халтура, Савельев. Брак…
Он произносит это тихо. Но слово «брак» будто хлещет меня.
— Забирай и переделывай. Чтоб больше я такого не видел.
Если Жарков разговаривает со мной сдержанно, то вот Клава Фиссолонова вовсе не собирается деликатничать.
— Ага, явился — не запылился! — еще издали кричит она. — Ты что же это, пень трухлявый, напортачил здесь, а?! Люди сидят по три ночи, кровь из носа, а он — извольте бриться!
Ее зычный голос привлекает внимание всех, даже от самых дальних верстаков смотрят на меня. Покраснев, пригибаюсь пониже, пытаюсь спрятаться за перегородку.
— Не прячься, не прячься! — вопит Клава. — Что заслужил, то и скажу. Думаешь, мне тебя ругать очень интересно. Нисколько! Да заставляешь. Психику из-за тебя порчу… Устраняй давай!..
Она уходит, а я еще долго не поднимаю головы. Тихонько тыкаю отверткой в детали.
«Виноват, виноват, — передразниваю Клаву. — А чего кричать-то! Вон мастер не кричал».
— Что, всыпала? — выждав немного, подойдя ко мне, хихикает Борька.
— Да ну ее…
— Брак закосил?
— Да.
— Ну, горлопанка, дура!.. Устранимый, нет?
Я еще не знаю, каких видов бывает брак, но догадываюсь, что если уж велели исправлять, значит — устранимый.
— Да ты с ней меньше базарь! — наставляет меня Борька. — Следующий раз, чтобы она шухер не поднимала, если запорол, то возьми и вот так — фук! — И он щелчком пуляет деталь точно в мусорный ящик. — Ауфвидерзеен!
— Ты что? — оторопело оглядываюсь я.
— А ничего, — спокойно говорит Борька. — Да таких деталей — завались! Все они одинаковы. Если брак запорол да увидят, ругать будут. А не заметили, и порядок. Вон посмотри, в заготовительном они так со станка и скачут.
Я все еще не могу прийти в себя, смущенно озираюсь.
— А сам-то ты бросаешь?
Ухмыльнувшись, Борька с ехидством смотрит на меня.
— Дурашка…
В этот день я работаю почти весь обеденный перерыв, устраняю брак. Борька удирает куда-то сразу же после звонка. А я работаю и все посматриваю на часы, успеть бы. В цехе сейчас тихо. Станки выключены. Некоторые из слесарей пьют чай, мелкими глотками отхлебывая из кружек с той вялой задумчивостью на лицах, которая свойственна только очень усталым людям. А другие спят сидя, уронив на верстаки свои отяжелевшие головы. Работаем только я да Клава Фиссолонова.
Выглянув из выгородки, меня молча манит к себе Жарков. Прикрывает тонкую фанерную дверь.
— Вот что, Савельев. Такая просьба. Я маленько прилягу, через десять минут ты меня разбуди. Понял?
Отвернувшись в угол, он наполняет из чайника розовую резиновую грелку. И слышно, как чихает перекаленный чайник, отфыркиваясь крутым кипятком.
— Десять минут, не больше. Усек?
— Усек.
— А если не буду просыпаться, колоти пошибче, не жалей. Или чем-нибудь остреньким ткни, не стесняйся. Ну, беги.
И он ложится на верстак, засунув под рубаху грелку.
Я выхожу и сразу же смотрю на цеховые часы, отмечаю время. Наверное, ему очень худо, если он лег с грелкой.
— Васька, ты здесь? — Через цех бежит ко мне Муська. — Ты что не отдыхаешь? А где тот парень? — Она кивает в сторону Борькиного верстака. — Звонили из райкома. Просили сегодня выступить в госпитале. Передай ему.
— Нам некогда, мы вечером работать будем.
— Всем некогда. Надо как-то укладываться. Нас там ждут. Я сейчас слетаю к вашему начальству, а ты передай ему, чтоб не задерживался, у входа в семь часов.
И едва она успевает убежать, возле меня присаживается Фиссолонова.
— Ну как, больше ничего тут не напортачил?
Я молчу, отвернувшись, не желаю с ней разговаривать.
— Эх, люди, люди! — вздыхает Клава. — Лешие вы, а не люди! Ни черта вы не понимаете! Устала я. Устала Клавдия Фиссолонова. Вот возьму автомат да пойду в окопы. А тут пусть другой кто-нибудь вкалывает. А то вези, вези, Клавка, как лошадка, да еще тебе тут будут всякие фигли-мигли выделывать, выпендриваться. Очень-то нужно!
— Там… Иван Петрович… Надо разбудить.
— Где? — вмиг настораживается Клавка. На цыпочках впереди меня подходит к выгородке, заглядывает туда.
Жарков, свернувшись калачиком, лежит на боку, прикрыв плечи ватником. Правая рука откинута в сторону, свисает с верстака.
— Тихо! — притворив дверь, отступает Клавка.
— Он просил разбудить.
— Ничего, пусть вздремнет. Уходился, голуба!
— Он велел, чтобы я разбудил.
— Ступай, я сама знаю, что надо делать.
Но уже звенит звонок. И все в цехе зашевелились, задвигались. Загудели сверлильные станки.
Прибегает Борька. Успев стрельнуть в меня гаечкой, с разбега, как на лошадь, вскакивает на свою табуретку.
— Там мастак спит, — говорю я ему, втайне надеясь, что он как-то поможет.
— Ну да? — удивляется Борька, — Лафа начальству! Мне бы сейчас минуток на триста левое ухо придавить.
А большая стрелка на часах уже прошла половину круга. «Рассердится мастак, что не разбудил», — думаю я. Однако Фиссолонова стоит у своего верстака, будто постовой, мимо не проскочишь. «Но просил-то он не ее, а меня. А может, и не рассердится. Так ему даже и лучше».
Наконец Клавка куда-то отлучается, и я захожу в выгородку. Иван Петрович лежит в прежней позе, правая рука опущена к полу. Вроде бы крепко спит. Но едва я прикасаюсь к его плечу, он, к моему удивлению, мгновенно просыпается. Скинув ватник, садится. И отчего-то болезненно сморщившись, закусив губу, замирает на мгновенье, не шелохнется. Затем осторожно-осторожно заворачивает рубашку, приподнимает грелку. И я оторопело отступаю к двери. На животе у него, под грелкой, белый водяной пузырь. Ожог! Да такой, каких я никогда еще не видывал.
— У-у! — закусив губу, тихонько подвывает Иван Петрович, сползая с верстака. И в приоткрытую дверь заглядывает в цех, на часы.
— Что же ты, Вася… Я же тебя просил.
— Да я…
— Даже и такое нельзя поручить… Эх ты!..
Я возвращаюсь к верстаку, но никак не примусь за работу. Я так и вижу этот белый ужасный пузырь. «Неужели он не чувствовал, что жжет? Неужели так крепко спал?» И только теперь я с ужасом понимаю, насколько же он устал, если вот так мог спать! Да так можно и насквозь прогореть! И я еще сильнее ощущаю свою вину. Ведь он по-человечески попросил меня, а не кого-то другого, и я не сделал. Послушал эту Фиссолонову! Нашел кого послушать.
А в ушах у меня, будто многократно повторяющееся эхо, все еще звучит с болью и укором произнесенное тихо: «Эх ты!»
Я работаю, стараюсь изо всех сил, чтобы не допустить еще какую-нибудь промашку. И все мне кажется, что от выгородки кто-то смотрит на меня.
А Борьке не сидится, он не может дождаться, когда настанет время уходить. Начальник цеха отпустил его на полчаса пораньше, потому что ему надо еще съездить домой, переоде