— А ты смотри, куда едешь, а то сам получишь!
Парень тряхнул дверцей так, что грузовик аж подпрыгнул, мотор, как пес, взрычал, и грузовик ринулся к станции.
— Вот такой вот раздавит человека, не оглянется. Таким все нипочем! Раздавит, как букашку, и не остановится. Вот и отец у дитя, наверно, такой же. И мать такая, — сердито бурчал Кузьма. Но теперь он знал, что надо делать. Надо дождаться другого путника. И Кузьма стал ждать. И дождался.
Лошадка спокойно брела, на каждый шаг кивала головой. На телеге, свесив над колесом босые ноги, легонько подергивая вожжами и почмокивая губами, сидел белобородый благообразный старичок в фуражке. Пошевеливал хворостинкой, подгонял лошадку. Увидев одеяло, старичок поднатянул вожжи, придержав лошадь, подъехал осторожно, остановился. Осмотрелся. Прислушался. Подошел к одеялу и шевельнул хворостинкой. Удивился. Приподнял угол одеяла. Засуетился. Кинул хворостинку. Осторожно, аккуратно поднял одеяло, понес заботливо, легко держа перед собой, положил на обочину, на травку, перед этим смахнув с травки ладонью пыль. Затем снял фуражку, умильно склонил белую лысину, перекрестил ее, перекрестил ребенка, надел фуражку, сел на телегу и был таков.
«Ах ты, старый хрыч! Что ж ты делаешь! Ребенка бросаешь! — растерялся не ожидавший такого исхода Кузьма. — Да что ж ты делаешь! Что ж такое получается! Одного, в кустах!..»
Дождавшись, когда старик уедет, Кузьма вышел на дорогу.
«А чем же я лучше? — вдруг подумал Кузьма. — Чем же он от меня отличается? С фронта иду, а ребенка бросил, под машину положил. Я еще хуже!»
И, удивившись такому неожиданному открытию, Кузьма застыдился и даже покраснел.
«Вот так коленкор! И так худо, и так! Придется мне его с собой брать. А потом сдадим в милицию. Сдать никогда не поздно. Возьму!»
И, подумав так, Кузьма поднял ребенка.
Когда у Кузьмы родился первак, Кузьма два дня гулял с родней, пил за наследника. И Пелагея радовалась.
Когда родился второй, Кузьма тоже был доволен. А Пелагея сказала:
— Хватит. И с двумя дай бог управиться. У нас ведь еще дом, огород, корова. И в колхозе работать надо.
— Как-нибудь управимся, — утешал ее Кузьма. — Мы еще молодые, силы есть. Не горюй. А как же раньше по шесть да по восемь бывало в семье? Ничего, управлялись.
— Как раньше, не знаю. А нам и двоих хватит…
После того как родился третий, Пелагея часто упрекала Кузьму, говорила:
— Тебя вот с ними посажу, заставлю пеленки стирать да вставать по пять раз в ночь, тогда узнаешь! А то завалишься и дрыхнешь, а я возле них пляши!
А при чем тут Кузьма, чем он виноват!.. Если разобраться, так ничем. Уж такая доля мужская!..
А четвертого Палашка очень не хотела. Все рыдала по ночам.
— Пойду к бабке Лушке.
— Иди, иди! Бабка Лушка в землю тебя вгонит.
— Ну так и что! Сколько же мы их плодить будем!
— Ничего! Где трое, там и четвертый.
— Это все ты, черт усатый! — И больно била Кузьму острым локтем в бок. — Неженатый был, все за девками бегал. Которые потолще выбирал. Вот и бегал бы! Кобель.
— Так кто же молодой не бегает, — оправдывался Кузьма.
— Пойду к бабке Лушке…
Едва Кузьма ее тогда отговорил…
Теперь Пелагее с четырьмя не сладко. В войну всем нехорошо, досталось каждой бабе. А если еще у тебя на руках четверо, и в поле надо пойти, и огород прополоть, и в доме убрать, выстирать, зашить, так и совсем худо. Да еще накормить их надо, каждому кусок, — где наберешься на такую ораву! На картошке да на лебеде сидят!..
Кузьма шел через сожженные деревни, мимо пепелищ. Выселки и еще несколько деревень каким-то чудом уцелели, а здесь, ближе к железной дороге, все было выжжено. Только заборы оставались да погреба кое-где.
Деревня, в которой жил кум, находилась всего в полукилометре от Выселок, и Кузьме надо было проходить через нее. Он знал, что кум демобилизовался, вернулся хромым, «но вполне годным мужиком», как писала Палашка. К куму надо было зайти, потому что, если не зайдешь, кум обидится, и в то же время Кузьма боялся здесь задерживаться, хотелось домой. Кум — хлебосол, сразу не отпустит.
Уже входя в деревню, Кузьма еще гадал, зайти или не заходить. Но решилось все само собой.
Кум сидел на скамейке возле избы, выставив перед собой прямую, несгибающуюся ногу в валенке, и покуривал. Он замер, не донеся цигарку до приоткрытого рта, как бы не поверив, что это Кузьма, а затем проворно вскочил, резко перекидывая ногу в валенке, заторопился к Кузьме.
— Зеленые елки! Кузьма! Ты?
— Я.
— А я гляжу, идет кто-то. Думаю, никак Кузьма. Ну, молодец! Ну, молодец!
Они, откровенно радуясь, что встретились, внимательно осматривали друг друга.
— Ну, идем в избу, — позвал кум, покосившись на сверток, который держал Кузьма, но ничего не спросил, только оглянулся в сторону, откуда Кузьма только что пришел. — Идем. А я сижу, гляжу под гору да думаю: что-то у меня сегодня правая ладонь все чешется — с кем-то здороваться. И нос щекочет.
— Хозяйка-то где? — спросил Кузьма.
— В лес за дровишками пошла, скоро должна вернуться. А Палашка знает, что ты едешь?
— Нет.
— Не писал?
— Я и сам не знал, когда приеду.
— Вот удивится! Намедни у нас была, горевала, что от тебя давно писем нет.
— Ну, как они тут?
— Да все хорошо. — Кум распахнул окно, высунулся и крикнул девчонке-дочери, которая копалась в грядке: — Манька! Маньк! Сполосни руки да беги живо к Анастасье, скажи, батька бутылочку просил. Скажи, кум, Кузяй Кадкин, с войны пришел. Пусть даст. Беги скорее!
— А деньги?
— А деньги потом принесу.
— А мамка узнает?
— Беги, я тебе говорю.
— Не надо, — запротестовал Кузьма.
— Как не надо? Как это не надо?
— Домой тороплюсь.
— Теперь успеешь. И к тебе пойдем.
Кум суетился возле стола, достал хлеб, огурцы.
— А это чего же, никак ребенок? — спросил кум, покосившись на одеяло.
— Ребенок.
— Ага, — сказал кум.
А тут и Манька прибежала, принесла черную, еще царских времен большую бутылку, заткнутую газетной пробкой.
Кум налил сразу по граненому, и до донышка, за Победу, за встречу, за все хорошее!
— Первачок? — выдохнул Кузьма.
— Он.
— Хорош, зараза!
— Да… Так, а это чего ж у тебя? Чей? — спросил кум и опять указал на одеяло.
Кузьма, торопясь, рассказал куму, матюгнул девчушку, ожидая, что и кум поддержит.
— Так-с, — сказал кум. — Н-да, — почесал затылок и налил еще по стакану. — Ну, давай, — толкнул стакан Кузьмы и, не дожидаясь, выпил. Подержал ладонь возле открытого рта.
— Оно, конечно, война есть война, и, как говорят, война все спишет, — сказал кум. — Когда зеленые девчонки в подолах приносят, это я могу понять. Мало ли как могло случиться. Не по своей вине. А вот когда, скажем, ты… Ну, погулял, пошалил, допускаю! А домой-то зачем нести? У тебя ведь и так — четыре рта!
— Так ты что?.. — воскликнул удивленно Кузьма.
— А слаб ты характером, размазня, вот что!
— Ты думаешь — мой? Я ж тебе рассказал!
— Рассказал-то ты складно… Да только я что-то еще ни разу такой брехни не слышал, чтоб кому-то возле станции ребенка подсунули. Детям только говорят, что в лесу нашли, а взрослым — от тебя первого слышу.
— Что я его — прижил?
— Вот и удивительно для твоего возраста! Все-таки за пятьдесят!
— Ну, знаешь… — вскочил Кузьма. — Ты, кум, думай, что говоришь!
— Да не, — примирительно сказал кум. — Я тебя не осуждаю. Я и сам еще… Если шибко понравится…
— Значит, не веришь? — уже не сердясь, а с горечью, с обидой спросил Кузьма.
— Почему же? Верю… Только, может, и ты мне не поверил бы. Ну ладно, что обо мне говорить. Я-то, положим, поверю. А вот что ты Палашке скажешь?
— И Палашке то же самое.
— Поверит ли?
— Поверит!
— Слез-то будет!.. Ведь это каждому — как обухом по башке. Представь, пришел ты домой, а у Палашки — ребенок.
— Ну ты примеры приводишь!..
— Представь! А бабы, они нас слабее. Подготовить бы как-то надо. Сразу-то тебе идти не советую.
— А как же?
— Так вот… Огурец бери, закусывай… Ах ты мать родная… Придется мне парламентером… Вроде как с белым флагом. Закусывай… Изложи-ка еще раз.
Кузьма рассказал.
— Пойду парламентером, — решительно сказал кум. — А ты тут посиди. Может быть, его в чулан положить? А то ведь и моя хозяйка может прийти.
— Ну и что?
— Да нет, мне-то ничего…
Кум ушел. А Кузьма курил и думал.
Вот номер вышел! Кум не верит! А может, и еще кто не поверит. И Палашка! Как знать! Все может быть! Как теперь докажешь, какую справку принесешь! Свидетелей не было. А вдруг милиция заартачится, не возьмет? Тогда что?
Кум не возвращался, как показалось Кузьме, долго. Кузьма беспокойно ходил по избе, поглядывал на дорогу. Наконец кум появился.
— Ну что? Как? — ринулся Кузьма к дверям.
— А порядок! — сказал кум.
— Что?
— Полная капитуляция!
— Что ты говорил ей?
— А все, как есть, так и сказал. Мы дипломатничать не приучены. Я ей сразу ультиматум. Говорю, мол, так и так, крепись, Палашка. Твой Кузьма у меня сидит, ребенка прижил, домой боится показаться.
— Так и сказал?
— Все как есть!
— А она что?
— А что ей делать? Завопила, на кровать повалилась. Ясное дело! Сначала шумела, чтоб ноги твоей на пороге не было. А потом ничего, капитулировала!
«Вот так тебе и надо, старому мерину! Чтоб ты не хвастался, не бахвалился впредь! А то разошелся, ничего не страшно, море по колено! «Были бы мы, да здоровье, да руки! Мы, Кадкины, работу любим!» Вот и люби теперь ее, старый конь!..
А ведь она сидела, да слушала, да на ус мотала. Еще расспрашивала, выпытывала, паразитка! Взяла, как соловья, голыми руками. Теперь где она, ищи-свищи. Найдешь, пожалуй!..
Таких всегда бойся! Бровки щипаные, нос как у синицы — первая примета. Хоть бы баба была! Тьфу! А если и малец в нее пойдет? Да еще неизвестно, какой отец у него. Может — фриц? Может, этот… какой-нибудь… как их звали-то, по-кобелиному, фельдфебель! Рыжий. И малец рыжий… Нет, белый… Беленький. А вроде бы на меня похож? Ах, Кадкин, Кадкин, дурья башка! Теперь не бросишь. Теперь неси!..