— И как ты с ним, разговариваешь? — выждав, спросила Нюрка.
— А чего же делать? В одной избе.
— Ты на станцию сбегала бы, выяснила все, было там что-нибудь такое или не было. Люди скажут.
— Вот еще… Унижаться!..
— Смолоду ведь ничего такого за ним не водилось?
— Нет. Он робкий был, стеснительный. Бывало, придет на свидание, целые карманы яблок принесет. А молчит. Я вижу, карманы отвисают, будто невзначай спрошу: «Что это у тебя там такое?», ответит: «Яблоки. Это я тебе принес». А я подурачусь: «А может быть, и не мне?» — «А кому же еще, если не тебе!» Господи, сколько я этих яблок съела, пока не поженились, — наверно, пудов десять!
— Любил, значит…
— Любил!.. Прошлого не выкинешь. И как вспомню сейчас, как подумаю: неужели прошлое-то все умерло? Неужели ничего не осталось? Ни капельки, ни крупинки?.. Голова даже кружится…
Кузьма возился возле печи, грел для ребенка воду, когда в избу вскочил возбужденный перепуганный Сенька:
— Батя, батя, скорей! Помоги! Наших бьют!
Вслед за Сенькой Кузьма выбежал на улицу. Неподалеку от калитки старший сын Митька и соседский подросток лупили друг друга. Поодаль стояло еще двое мальчишек.
— Вы чего?.. Ах вы!.. — крикнул Кузьма, выскочив на дорогу. Дерущиеся сразу же расцепились, соседский паренек побежал вместе с мальчишками, оглядываясь на Кузьму, а Митька пошел к дому. Руки в карманах, губы плотно сжаты, брови насуплены. И лишь во дворе вытер лицо, стал оправлять рубашку.
— Вы чего это?.. Что произошло? В чем дело?
— А ничего! — огрызнулся Митька, озлобленно глядя на Кузьму. — Из-за тебя все!.. По деревне нельзя пройти, на всех углах шепчутся. Ребята дразнятся!.. А ты завел, так и оставался бы там, где завел, чего было сюда переться!
— Замолчи! — крикнул Кузьма.
— Не замолчу! Убирайся отсюда! Нечего мамку мучить!
— Замолчи сейчас же! — сердито крикнула Пелагея, выскочившая из сеней, порывисто дернула сына за рукав. — Замолчи! Как ты смеешь на отца! Он тебе отец!.. Замолчи!
— Не замолчу! Отец, так все можно.. Думаешь, я не вижу, как ты закроешься в чулане да воешь!
— Молчи!.. Не твое дело!.. Это только меня касается… Иди домой.
— А я этому Петьке еще дам! Он еще узнает! — с запозданием вызывающе крикнул Сенька, поддернув штаны.
— И ты иди! — сердито прикрикнула и на него Пелагея, толкнув в спину.
— Н-да… Так-так, — озадаченно произнес Кузьма, стоя посередине двора. — Н-да-а… Из дома убирайся… Дождался… — Машинально достал кисет, не глядя скрутил цигарку. — Вот оно что… Это уже похуже вчерашнего…
Войдя в избу и притворив за собой дверь, Пелагея взялась отчитывать Митьку:
— Как тебе не стыдно, ведешь себя так! Это же твой отец, только что вернулся.
— А он что?
— Ты ведь не знаешь — его это ребенок или нет?
— А я и знать не хочу. Мне все равно. Я к нему и близко-то не подойду.
— Гордый больно! Ты сначала поживи-ка, своих детей заведи, посмотрим, как жизнь пойдет. А чтоб на батьку я больше слова не слышала!
Взяв полотенце, нахмурясь, Митька вышел в сени, стал умываться. Все время вертевшийся рядом Сенька, стараясь хоть в чем-то услужить старшему брату, из ковша поливал ему на руки.
— Больно побили-то? — простодушно поинтересовался Сенька.
— Да нет.
— Ты один раз по сопатке тоже хорошо врезал… А чего же ты разошелся так?
— Да обидно.
— Думаешь, мне не было обидно, когда ты у меня гильзу отнял.
— Сравнил.
— Чего, пущай мальчишка останется у нас, наша компания больше будет. Тогда мы кого хочешь наколотим.
— Дурак ты! — Митька сильно дернул Сеньку за нос.
— Сам ты дурак! — обиделся Сенька.
«Если задумано — значит, сделано! Пообещал что-то — выполняй свое обещание!» — таков был у кума принцип. Надо было как-то выручать Кузьму.
К полудню кум доковылял до соседней деревни Заречье, где находился медицинский пункт — обычная изба, только на окнах занавески из марли. Да уже на крыльце пахло лекарством. В медпункте обычно принимал участковый врач старик Силантьев. Еще до войны он здесь работал, и вот после войны — тоже.
Когда кум вошел в помещение, называемое приемной, там сидела лишь одна санитарка, местная семнадцатилетняя девчонка Лариска, читала книжку.
— Здравствуй, Лариска! — весело и бойко поздоровался кум. — Ты что, одна, скучаешь тут? А где же сегодня ваш самый главный?
— Здравствуйте, — вежливо ответила Лариска, продолжая читать. — В район уехал.
— Надолго?
— Не знаю. Дня на три, а возможно, и на четыре.
— Ну да! А что там такое?
— Не знаю, не объясняли.
— Это да! — воскликнул огорченный кум. — Так что же теперь делать? Он мне позарез нужен.
— Подождите, — все еще продолжая читать, предложила Лариса.
— Нельзя ждать!
— А что случилось?
— А-а! — Кум сокрушенно махнул рукой. Но, взглянув на санитарку и замешкавшись немного, мгновенно оживился. — Послушай-ка, Лариска, может быть, ты мне поможешь? — Подсел к ней, пододвинулся поближе. — Видишь ли, какое дело, — смахнул соринку со стола, выигрывая время и обдумывая, как и с чего лучше начать. — Ты тут работаешь и книжки читаешь, скажи, пожалуйста, может медицина определить точно, скажем, есть у меня ребенок, так мой это или не мой?
— Как это? — недоуменно уставилась на него Лариска.
— Обыкновенно. Если имеются на этот счет какие-то сомнения.
— Что-то я вас не понимаю…
— А чего же тут непонятного! Мой или не мой? И все!
— Сомневаться нечего. Ваша Манька вся в вас, такая же конопатенькая.
— При чем тут моя Манька? Я не о себе… Я… в общем.
— А-а… В книгах про это не пишется.
— Значит, не может, — огорчился кум. — Бессильна. А скажи мне, пожалуйста, как ты думаешь, в семьдесят лет может мужик ребенка завести?
— Откуда я знаю!
— Не может! А в шестьдесят?
— Да не знаю я, что вы с этим ко мне пристали! Даже совестно…
— Ты не знаешь, я знаю — не может! И в пятьдесят — не всякий. А если так, пиши мне справку, мол, не может, и все. Медицина свидетельствует.
— Какую еще справку?
— Обыкновенную. И печать круглую ставь.
— Да вы что! — поднялась из-за стола Лариска. — Вы за кого меня принимаете! Куда меня толкаете? Чего это вы задумали-то?
— Никуда я тебя не толкаю! Я прошу!
— Вы знаете, что за липовые справки бывает, чем это пахнет? Не знаете? Во! — И Лариса, скрестив пальцы, изобразила куму решетку.
— Да что ты! В самом деле-то! — вспылил кум. — Ведь я тебе родственник, хоть и дальний. Я тебе маленькой нос вытирал.
— Это не имеет значения! За это вам и справочки пиши?.. Я на государственной службе.
— На службе, так книжки бы не читала… Что же это получается? Медицина бессильна!.. Значит, человеку погибать, так, что ли? Так по-вашему? Ты послушай, ведь дело какое! Шел человек с фронта. Видит, ребенок лежит. Подобрал. Другой бы что сделал — чихнул, и только, а этот — взял. Таким дуракам еще при жизни памятник надо ставить! А ему что?
— Что?
— Что! — передразнил кум. — Во! — и показал решетку.
Вечером, после ужина, Кузьма поправлял забор, когда пришел Матвей Задворнов, выдавая наряды на завтрашнюю работу. С дороги постучал прутиком в окно, крикнул:
— Пелагея! Завтра на косьбу с утра выходи. А Митьке передай пусть пораньше встанет да колеса в телегах дегтем смажет.
— Ладно, — из избы отозвалась Пелагея.
Бригадир уже направлялся к соседней избе, да Кузьма окликнул его, переулком выбежал на дорогу.
— Матвей!.. А меня-то что же ты забыл? И меня со счетов не сбрасывай, тоже на работу наряд давай.
— Так ты, может быть, еще отдохнешь?
— Хватит, сколько можно. Посидел денек, и ладно. Я без работы как больной.
— Тогда и ты выходи на косьбу.
— Хорошо. Только куда-нибудь одного меня поставь, подальше от глаз.
— А ступай на Зеленые поляны, там тоже не кошено.
Встал Кузьма раненько, пока не проснулась деревня, выбрал косу получше, забрал ребенка и отправился на Зеленые поляны. Это хоть и не так далеко было от Выселок, но в стороне от дороги, за рекой. Кузьма ходко бежал по чуть приметной лесной тропе, торопился. Он всегда торопился, когда шел на покос, — или характер был таким, или привычка такая. И эта торопливая ходьба уже сама по себе как бы настраивала на радостную торопливую работу, когда ни присесть передохнуть, ни закурить лишний раз некогда, жалко терять каждую минуту. И от этой спешки хорошо тебе, весело. Только на сенокосе, наверное, бывает такое. Все делается легко, все доставляет удовольствие.
А тем более если ты уже три года не держал косы, если все время тосковал вот по такой работе.
И первые часы, пока ребенок спал, уложенный на копну травы, хорошо, всласть работалось Кузьме, много он успел выкосить. А потом началось: чуть отвернется — плачет. Опять беги, смотри, в чем дело, утешай. То мухи его тревожат, то солнце печет. А не будешь ведь таскать за собой вдоль покоса. И Кузьме приходилось бегать. Издали пытался он с ним поговорить, забавить, то цветочек поднесет, то ягодку. И от этой беготни, постоянного напряжения вскоре запарился Кузьма хуже, чем от самой тяжелой работы, рубаха липла между лопаток. И может быть, поэтому не сразу услышал Кузьма, что зовет его из леса Сенька:
— Батянька! Батянь-ка!
— Ого-о-о! — откликнулся Кузьма. — Здесь я!
Сенька вышел на край покоса. В правой руке он тащил узелок, что-то завязанное в салфетку.
— Батяня, иди завтракать, я перехватку принес! Мамка прислала!
— Ага, — потеплело в душе у Кузьмы. — Сейчас, — отозвался радостно.
Сенька остановился возле ребенка, положил узелок на траву, сел рядом.
— Спасибо, — растроганно сказал Кузьма, погладил сынишку по голове. — Спасибо, сынок. Ну, чего тут? — развязал узелок.
— Мамка шесть картофелин прислала, самых больших. Да кусок хлеба. Да две луковицы, — довольный, что его похвалили, перечислял Сенька.