Девушка все сидела, в своем кресле откинувшись, скрестив руки на груди и вытянув ноги в носках. Поза была не слишком женская, но ей шла. Впрочем, проблема «идет— не идет», судя по всему, беспокоила ее мало.
Батышев встал, подошел к книжным полкам и стал просматривать корешки. И вновь его кольнула незлая зависть: библиотека незнакомой женщины была такой же частью берлоги, как светильник у кровати или сухая ветка на стене.
Тут не было подписных изданий, не было вообще книг необязательных, купленных потому, что так принято, потому что другие берут, потому что вдруг завтра понадобятся, потому что как раз оказались свободные деньги, потому что стоят — хлеба не просят. Книжки были из тех, что добываются по одной, и любую из них так легко было представить на низенькой скамейке возле кушетки.
Да, с таким запасом на полках можно было сосать лапу, не вылезая из берлоги…
Батышев повернулся к Марине и сказал:
— Отличная библиотека! Книжки — одна к одной.
— Оля, вообще, умная, — отозвалась Марина.
— Чувствуется. Знаете, собраны как вещи для похода: все необходимое и ничего лишнего…
Батышев усмехнулся пришедшей мысли, подумал немного и сформулировал:
— В принципе, библиотеку и надо собирать так, словно потом придется тащить ее на собственной спине..
На девушку это умозаключение никакого впечатления не произвело.
Он вздохнул, машинально глянул на часы. Было с чем-то десять.
— Кстати, — спохватился он, — вы ведь голодны, наверное. Когда вы ели в последний раз?
— Днем, — сказала она. — Я не голодна.
— Сейчас мы еще успеем в ресторан. А минут через двадцать…
— Наверное, вы хотите есть?
— Я пообедал как раз перед вечером.
— У меня там колбаса, — сказала она. — Ну его к черту, ресторан. Давайте лучше пить чай.
— А он тут есть?
— Что-нибудь да есть.
Батышев не был уверен, удобно ли распоряжаться чужим чаем в чужой квартире. Но возразить не решился. Хороший человек Оля Рыжакова была обречена до конца нести хлопотное бремя своей хорошести.
Батышев вспомнил про свою злосчастную авоську с торчащим хвостом и поспешил оправдаться:
— У меня с собой прекрасная кета — увы, подарок. Но на худой конец можно и ее.
Марина отмахнулась:
— Не умрем!
Она пошла на кухню.
Батышев снова сел в свое кресло и тут только обратил внимание, что спальное место в комнате всего одно. Он вздохнул — опять жизненная сложность! Ни на какие рискованные размышления это его не навело.
Не в возрасте было дело — что возраст в наши дни! И не в мрачном лице девушки — настроение меняется. Дело было в самом Батышеве.
Лет пять назад у него случился первый в жизни роман с собственной студенткой — осенью, в колхозе. Раза три вечерами девчонка утаскивала его гулять, задавала вопросы по курсу, довольно, поверхностные — училась она весьма так себе. Батышев кое о чем догадывался, но из роли преподавателя не выходил. Тогда она неожиданно сказала:
— Чего вы боитесь? Я же не трепло.
Он оторопело спросил:
— А ты не боишься?
Та ответила:
— Ха!
Она была издалека, из шахтерского поселка — небольшая, крепкая, с черной короткой стрижкой. К нему относилась странно: заботилась, жалела и все уговаривала не выкладываться на лекциях.
— Ну что ты жилы-то рвешь? — говорила она. — Все равно же половина дураки. А кому надо, тот и сам выучится!
Иногда они ездили за город. Батышев осторожничал и все оглядывался. Она успокаивала:
— Да ты не бойся! Если что — отпирайся, и все. Ничего не было, и точка. А уж я тем более отопрусь.
Месяца через два после начала занятий она сказала ему, что должна поехать домой.
— Надолго?
Она ответила:
— Увижу…
Батышев не сразу спросил:
— А что там?
Она сказала сумрачно:
— Да так…
Батышев медлил. Он тревожился за нее и по тону чувствовал — что-то серьезное. Но в то же время понимал: задай он сейчас вопрос порешительней — и простой долг близкого человека втянет его в чужую заботу, в чужую жизнь. Как глубоко — кто знает?
К этому Батышев не был готов.
Он спросил, но ненастойчиво…
На факультет она не вернулась. Письма не пришло.
А Батышев после этого как-то сразу, словно о порожек споткнулся, начал стареть. Не лицом или волосом, а словно что-то осело внутри. Семья, работа, знакомые — все осталось. А вот нечаянную радость больше не ждал. Как давно, в молодости, любил повторять пьяный сосед по коммуналке: «У души крылышки опустились».
Марина выглянула из кухни.
— Идите, — сказала она, — закипел.
Они устроились у кухонного стола. Чай был уже разлит по чашкам, колбаса нарезана. В хлебнице лежала горка сухарей.
— Хлеба нет, — сказала Марина, — а сухари сладкие. Черт с ними! С колбасой пойдет.
Она поднесла чашку к губам, отхлебнула и уставилась на Батышева:
— Так, значит, доцент? Интересно. Никогда не пила чай с доцентом.
Он ответил:
— Все когда-нибудь делаешь впервые. Я, например, никогда не ел колбасу со сладкими сухарями.
Шутка была так себе. Но девушка засмеялась, и Батышеву показалось, что понемногу она успокаивается: видно, напряжение, скручивавшее ее изнутри, постепенно отпускало.
Он спросил:
— Ну, так как мы с вами завтра — летим?
Она махнула рукой:
— А-а! Надоело ломать голову. Решу завтра.
— Завидую, — сказал Батышев.
— Чему?
— Что такие вещи, как поездка в Москву, вы можете решать по настроению.
Он спохватился, что сам начал разговор, который решил не заводить. Но было поздно.
— Не в Москву, — сказала Марина, — еще дальше. Один парень едет в Прибалтику и меня позвал с собой.
— Но весы еще качаются? — понимающе улыбнулся Батышев.
— Нет, весы давно стоят, — возразила она, и фраза прозвучала странно: началась с усмешки, а кончилась угрюмо и глухо.
— Ничего, — поспешил успокоить Батышев, — съездите в Прибалтику, и наладится.
Она сказала с уже привычной ему прямотой:
— Это все барахло. Я люблю другого человека.
И опять Батышев не понял, зачем была произнесена эта резкая фраза: чтобы вызвать его да расспросы или, наоборот, прервать неприятный ей разговор.
Марина долила чайник и вновь зажгла газ. А Батышев, чтобы заполнить паузу, стал хвалить квартиру, в которую они так неожиданно попали. Он говорил, что бедные комнаты куда интереснее богатых, потому что эти говорят о вкусах человека, а те лишь о кошельке.
— Я, например, не понимаю коллекционеров, — сказал он. — Вот у меня знакомый живопись собирает. Ну и что? В собственном доме выглядит как смотритель музея. Кажется, кончится экскурсия, мы уйдем — и он уйдет. Уж очень несоразмерны масштабы! Собственный Коровин или Врубель — знаете, это звучит так же странно, как, скажем… ну, личный миноносец или тепловоз…
— Берите колбасу, — сказала девушка. — Оставлять некому. Оля вернется через месяц.
Батышев взял сухарь с колбасой. Он сразу сник и поскучнел. Он любил и умел говорить, легко держал любую аудиторию и гордился этим, как свидетельством своей профессиональной силы. Но тут он был беспомощен. Эта странная девица словно бы автоматически отключалась, едва разговор уходил хоть чуть в сторону от ее сиюминутных желаний, сомнений и нужд. Казалось, весь огромный и бесконечный мир — лишь необязательный придаток к тому, другому, таившемуся за ее сумрачным лбом…
Они допили чай, доели колбасу, и Батышев вежливо посидел в кухне, пока она убрала со стола. И лишь тогда сказал:
— Знаете что, Марина? Вы издергались за день — ложитесь-ка спать. Я посижу тут, а вы пока ложитесь.
— Что значит «вы»? — переспросила она. — А вы?
— Я постараюсь в кресле.
— Еще чего! — сказала девушка, и обида у Батышева прошла. Слушатель ему попался тяжелый, зато с товарищем повезло. — И вообще я не хочу спать, — продолжала Марина. — Знаете что? Ложитесь вы.
— Ну, уж нет. Вы женщина.
Она возмутилась:
— Вот чушь! Какое это имеет значение?
— А что тогда имеет значение? — усмехнулся Батышев.
— То, что вы хотите спать, а я нет.
И опять, даже в этой мелочи, Батышева поразила прямота ее мысли: она шла мимо правил приличия, мимо привычной житейской дипломатии — прямо к сути дела.
По инерции он продолжал упрямиться. Тогда она сказала:
— Вам же нужно выспаться. Мне не обязательно, а в вашем возрасте лучше высыпаться.
Он расхохотался — на комплименты она была мастер. Марина посмотрела с недоумением, потом, поняв, расхохоталась тоже.
Они перешли в комнату. Видимо, хозяйка уехала недавно, воздух не успел застояться, но Батышеву все же почувствовался пыльный привкус нежилья. Он подошел к форточке.
— Вам не будет холодно?
— Я не мерзну, — сказала Марина. — И знаете что? Если вам все равно, говорите мне «ты».
— Как хочешь, — сказал он, — мне не трудно.
Он сел в кресло. Ему совсем не хотелось спать и не хотелось пользоваться сомнительным преимуществом возраста.
— Ну, так что будем делать?
Марина, не отвечая, прошлась по комнате и, остановившись у книжных полок, резко, как мальчишка палкой по забору, провела пальцем по корешкам. Звук вышел рассыпающийся, дребезжащий.
— Давайте гадать, — вдруг предложила она.
— Каким образом?
— По стихам. Называешь страницу и строчку — а там глядим, что кому вышло.
Батышев пожал плечами. Ночь предстояла длинная, спать, скорей всего, не придется. Гадать так гадать.
Выбрали томик Элюара и толстую книгу пословиц и поговорок. Марина принимала это дело всерьез, страницы листала стремительно, и рот ее был жадно приоткрыт. Если строчка выпадала пустая или бессмысленная, она ее вслух не произносила и тут, же называла другие цифры. Поэтому процент удач был довольно высок. Батышев почти сразу получил прекрасную строчку: «Мой дом — его тебе я подарил».
Марина даже ахнула от восторга:
— Это же про Олю Рыжакову!
Она раскрыла сборник изречений и тут же попала на фразу, многозначную, как совет оракула: «День государев, а ночь наша».