— Как же не уважить? Лучше добрый сосед под рукой, чем родственник за тридевять земель. Ишь, удрали, побросали все, а тут зима на носу… Ноги переломала бы на крыльце-то, если бы не Даумант…
— Его вчера в район вызывали, — начала рассказывать Элга. — И там сказали, чтоб на той неделе ехал в Ригу. Выставка достижений народного хозяйства, которая Всесоюзная, премирует его «Москвичом». Такие дела…
— Тоже небось дорогая штука.
— Нет, задаром.
— Как? Прямо иди да бери?
— Ни копейки платить не надо. За хорошую работу. Так куда мы вторую машину денем?
— Вот времена-то пошли, — Мирта в недоумении тряхнула сцепленными руками. — Кидаются лимузинами, будто это безделки какие. Я хучь тридцать копеек уплатила, а ему и вовсе за спасибо!
— Ну, не скажи, — обиделась Элга. — Дауманта лучшим комбайнером признали.
— Поди ж ты! — Мирта всплеснула руками. — Да уж и то сказать — вкалывал от зари до зари. Так, значит, отказываетесь от моего лимузина?
— Уж не обижайся, соседушка! Спасибо тебе за доброту!
— Нет так нет… А я что же… я ничего, не обижаюсь. Что ж поделаешь, если людям лимузин не нужен…
Хозяйка хутора Леясблусас поднялась. Закрыв за собой дверь, она постояла немного в сенцах.
— Дура ты, дура! — услышала она, как Хилда отчитывает невестку. — Другую-то машину продать бы можно. А уж деньги нашли бы, куда деть!
— На что это было бы похоже! — возразила Элга. — Будто мы из-за машины ей помогали и все такое…
Шаги приблизились к дверям. Мирте пришлось уходить, не дослушав разговора.
Даумант Веперис на своем «Москвиче» цвета яичного желтка ехал третьим, сразу за катафалком и председательскими «Жигулями».
Он взглянул в смотровое зеркальце: Мартынь ссутулился, не то устал, не то думает о чем-то, Фридис Фигол, наоборот, сидит прямой как свеча.
Даумант никого из чужих не собирался везти. Думал, рядом сядет Элга, сзади — мать и ребятишки — вот и все места, только для своей семьи. Да потом переиграли, решили: ни к чему старому человеку и детям на кладбище мерзнуть. Так заднее сиденье и освободилось. Даумант мог бы взять директора школы, ей предстояло говорить надгробную речь, да директора подхватил председатель. И Веперису оставалось лишь пригласить Мартыня, Олиту и Виктора. Мартынь как-никак ближайший родственник покойницы… Виктор отказался — мол, поедет на похоронной. Олита, увидев, что в машину садится Мартынь, буркнула «спасибо» и заспешила к колхозному автобусу, да так энергично, что каблуки сапог впивались в подтаявшую землю. В это время незваный-нежданный появился Фридис Фигол. Пришлось взять, как откажешь старому человеку, — место есть, и потом, Фридис, можно сказать, почти родственник. Тот сел и все время неотрывно смотрел вперед — то на дорогу, то на председательскую машину, то на похоронную, украшенную елочками.
Мартынь действительно чувствовал себя уставшим. Все эти дни он был занят: пришлось оформлять похоронные документы, забивать птицу, хлопотать о столе, копать могилу. Нет, нельзя сказать, что он все делал один, Даумант со своей машиной был незаменим, приехали и эти, из Гулбене, но шипение Олиты и редкие, зато ядовитые замечания Виктора очень утомляли — это надо было признать. К тому же покойник в доме. Завтра уже, слава богу, все будет позади. Могла бы, конечно, тетя еще пожить, но какой смысл? Как говорится, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Оно и к лучшему, теперь для нее отпали все заботы, а тут вот ломай голову, как жить дальше.
Обратно в Ригу ехать не хотелось и тут оставаться было незачем. В местной школе учитель физкультуры вряд ли нужен, да если бы и был нужен, похоронить себя в этой глуши — не фонтан, как выражаются мальчишки. Значит, надо возвращаться домой, сидеть за столом напротив молчащей Дагнии, от которой веет ледяным холодом, да воевать с Угисом. Неужели сын не понимает, что аттестат с тройками не сулит блестящего будущего? Только усмехается. Прямо в лицо. Конечно, выглядело бы благородно, если бы он ушел из квартиры, одну комнату оставив жене, другую — сыну, который скоро «тоже вступит в жениховский возраст», как, иронизируя, выражается Дагния. Но куда деваться ему, Мартыню? Надо же взять на себя ответственность и за Ласму. Одной комнаты им поначалу хватило бы. Тогда чаще можно бывать вместе. Нет, всегда. Всегда вместе. Не пришлось бы напрасно ждать ее звонков или унизительно просить дежурную по общежитию, чтобы позвала к телефону. Тем более что все равно не зовет. Безумие так долго не видеться! А тут еще эти похороны… Хорошо бы доехать до Риги на автомобиле. Интересно, где тетя в последнее время хранила ключи? Может, как и летом, в своем ридикюле из свиной кожи? Только бы во время всего этого переполоха он не затерялся! Надо было проследить. Да неудобно как-то… Правда, в комнате тети все осталось по-прежнему. Да, в Ригу надо ехать на лимузине, как сказала бы тетя. Если автоинспектор привяжется, Мартынь покажет завещание. Да и кто бы это стал ждать полгода, пока его утвердят наследником, если машина в это время ржавеет.
Раздумья Тутера нарушил звон, доносившийся из церкви на горушке, окруженной пока еще голой, но уже по-весеннему красноватой рощицей.
— Мирта была хорошая девка, — подал голос Фридис Фигол. — Крепкой кости, работы не боялась, ну и остальное, как говорится, все при нет. Не встрянь Янка с хутора Леясблусас… Да, видать, нет худа без добра: моя старушка еще хозяйничает, а Мирту вот на кладбище везем.
Элга обернулась:
— Те открытки, что вы присылали, я в гроб положила. Она так пожелала.
— Значит, так прямо и наказала? — переспросил Фридис.
— Так и наказала.
У подножия кладбищенского холма Даумант с опаской посмотрел на размытую дорогу. Но председатель уверенно вел свою машину вперед, а где прошли «Жигули», там должен пройти и «Москвич», это Даумант хорошо знал.
Участники похорон промерзли, они переминались с ноги на ногу, ожидая конца церемонии, но директор школы для надгробной речи собрала в свой блокнотик почти все, что народ и его поэты сказали по поводу смерти человека, и теперь хотела все это изложить присутствующим. Когда оркестр наконец выдохнул последний звук и все подались с кладбища, солнце уже садилось, и мороз сковал грязь в комья.
Вернувшись в дом, где жила покойная, люди сели за стол, освещенный свечами, и принялись есть и пить, как и полагается на добрых поминках. Через час уже говорили все разом, не дожидаясь, когда кончит тот, кто начал первым.
— Что ты ерзаешь, будто у тебя гвоздь под задницей? — Фридис Фигол толкнул Дауманта локтем в бок.
Да, если он думает это сделать, то надо сейчас, и ни минутой позже. Даумант вилкой постучал по краю стакана, поднялся и сказал:
— Я хотел бы в память о моей дорогой соседушке спеть песню.
Он откашлялся и начал:
Мать, снова звезды в окнах блещут…
— Тс! Тс! — за другим концом стола кто-то утихомиривал говорящих. Но захмелевших мужчин не так-то легко было унять, скоро они уже опять гомонили вовсю.
Поздновато, поздновато я собрался, досадовал Даумант. Дойдя до слов «голос матери стихает», он замолк, не допев последнего куплета, — на том конце стола было чересчур шумно. Отзвучала последняя нота, и в комнате на мгновение воцарилась полная тишина: во время песни-то было не разобрать, кто гомонит, а теперь каждый на виду.
Кое-кто из женщин утирал платком глаза, мужчины вновь наполнили рюмки.
— Тебе надо было в консерватории учиться, — чокнувшись с Даумантом, сказал Мартынь.
— Да! — откликнулся Даумант и стукнул рюмкой по столу, будто припечатав сказанное. — Как-то один известный оперный певец сказал, что у меня правильно поставленный голос, хотя я только сам его и ставил. У меня звучит вот тут, — он постучал по лбу, — а у прочих дилетантов, сказал он мне, резонирует прямая кишка.
Мартынь было прыснул, да спохватился, что находится на похоронах, и заставил себя сделать серьезное лицо.
Фридис Фигол, который слушал Дауманта, подставив одно ухо, с серьезным видом покачивал головой: такая оценка кое-чего стоит!
— Так что ж ты не пошел в консерваторию? — спросил Мартынь.
— Эх, ума не хватило! — Даумант стукнул кулаком по столу. — Закончил седьмой класс — и в ремеслуху. Мне техника нравилась. Мать с отцом не против, мол, настоящее дело знать буду. А теперь? Кто я есть и кем бы мог быть! — Даумант засморкался.
— Ну, ну! — Мартынь похлопал его по плечу. — Пока не слышно, чтобы Фишеру[6] или Зариню[7] за хорошее пение машину подарили.
— Все равно… Как подумаю, внутри будто крыса грызет.
— Выпьем, чтоб она утонула! — Мартынь вновь наполнил рюмки. Выпив, он извинился и поднялся из-за стола.
В комнате тети по-прежнему пахло камфарой, какими-то незнакомыми лекарствами и старой плотью. Этот запах, наверное, и побелкой не вытравишь отсюда, подумал Мартынь, ну и бог с ним, тут никто жить не будет, помещений в доме хватает.
Комната была погружена в сумерки. Вещи, много лет назад разложенные по местам, будто срослись с ней. Казалось, комод и шкаф, кровать и стол, привыкшие к старческим рукам, от более сильного прикосновения просто рассыплются в прах. Что уж такое тетя тут хранила, что никто без приглашения не смел зайти? Деньги у нее на сберкнижке, золота, серебра, надо полагать, у нее не было, иначе, составляя завещание, как-нибудь упомянула бы и об этом.
Мартынь посмотрел, не видно ли где тетиного ридикюля. На комоде не было. Там находились запыленная раковина, ряд слоников, словно одеялами, покрытых пылью, довоенная баночка из-под крема «Nivea», под вязаной салфеткой — альбом в плюшевых обложках, с когда-то позолоченными краями. И, конечно, множество пузырьков и коробочек с медикаментами.
Наверное, за всю свою жизнь тетя не выпила столько лекарств, сколько за последние полтора года, когда Олита с их помощью завоевывала любовь старой женщины. Тут были и нетронутые, и наполовину опорожненные. Даже пустой пузырек тетя не решалась выбросить — вещь все-таки, как знать, может, когда пригодится… Да, к старости человек обрастает вещами, как трухлявый пень бородавками, вздохнул Мартынь Тутер.