– Нет, мам!
– Ну так, должно быть, этот идол опрокинул.
«Этот идол», то есть Яшка, сидит и пыхтит, обглаживая дощечку, и делает вид, что разговор его не касается.
– Тебе, что ли, говорят? Ты опрокинул? – сердито повторяет мать.
Яшка, нехотя и не отрываясь от работы, отвечает:
– Кабы я, мам, опрокинул, так всё бы на полу было, а раз пол сухой, значит, и не опрокидывал.
– А пёс вас разберёт! – ещё больше раздражается мать. – Тот не брал, этот не опрокидывал, что же он, высох, что ли? Отец! Да брось ты свою газету! Кто же, выходит, взял-то?
Нефёдыч не торопясь складывает газету и, очевидно расслышав только конец фразы, отвечает невпопад:
– Действительно… И кто бы мог подумать. Опять они взяли, да как ловко, что и не подкопаешься.
– Да кто они-то? Кому же это прокислый суп понадобился?
– Да не суп… какой суп? – растерянно оглядываясь и с досадой отвечает Нефёдыч. – Я говорю, консерваторы опять власть взяли.
Убедившись в том, что ни от кого толку не добьёшься, мать плюнула и принялась греметь посудой. А Нефёдыч, почувствовавший желание поговорить, продолжал:
– И казалось бы, что отошло их время. Ан нет, вывёртываются ещё. Скажем, вон, наш граф. Имение у него посожгли, сам где-то по заграницам шатается. А всё, поди-ка, мечтает, как бы старое вернуть. Да ещё бы и не мечтать!
Возьмём хотя бы имение – чем там ему не жизнь была?
Картинка – что снутри, то и снаружи. Одни оранжереи чего стоили. И чего там только не было – и орхидеи, и тюльпаны, и розы, и земляника к рождеству… Пальма даже была огромная, больше двух сажен. Специально с Кавказа, из-под Батума, выписали. Я говорю ему: «Ваше сиятельство, куда же мы этакую махину денем – это всю оранжерею ломать придётся!» А он отвечает: «Ничего, ты её прямо в грунт посади, а каждый год к холодам возле неё специальную постройку из стекла делай, а к весне опять разбирать будем». Ну и разбирали. Красивая пальма была.
Мне тогда за уход граф двадцать пять целковых подарил…
как раз в мае.
– Вот ещё спятил старый. Да разве же у нас свадьба в мае была? Свадьбу как раз после троицы сыграли.
– Уж не знаю, после троицы или после чего, а только в мае мы тогда как раз левкои высаживали.
– Что ты мне говоришь! – раздражаясь внезапно, как и всегда, говорит мать. – Посмотри в метрики, за божницей лежат.
– Мне смотреть нечего. Я и так помню. Ещё тогда старший барчук только что из кадетского корпуса на каникулы приехал и фотограф снимал его под пальмой. У
меня и сейчас где-то карточка эта сохранилась… Яшка, я показывал тебе эту карточку?
– Сто раз видел, – отвечает Яшка.
Мать, негодуя, всплескивает руками и лезет за метриками в божницу.
Она долго не может найти нужную ей бумагу. За это время пыл её несколько остывает, ибо, прикинув в уме, она начинает припоминать, что троица в том году, когда была свадьба, как будто бы и в самом деле была ранняя и приходилась на май. Но тут её внимание отвлекает другое обстоятельство.
– Анка! – слышится опять её голос. – Ты не убирала из-за божницы венчальные свечи?
– Нет, мам!
– Отец! Уж ты, конечно, не трогал свечей?
– Двадцать пять лет не трогал, – покорно подтверждает
Нефёдыч. – Как раз со дня самой свадьбы не трогал.
– А я их на прошлой неделе ещё видела. Куда же они девались? Наверно, опять Яшка куда-нибудь засунул.
Яшка, поскольку вопрос не обращен прямо к нему, продолжает молча сопеть над доской.
– Яшка! Ты, паршивец этакий, должно быть, извёл свечи?
Яшка кончает работу, кладёт нож на стол и отвечает серьёзно, но в то же время чуть лукаво посматривая на мать:
– У нас, мам, по наказу Ленина электричество провели, так что мне при нём и без ваших свечей светло.
– Так куда же они делись-то? Вот ещё чудные дела!
Борща никто не выливал, свечей никто не брал, а ничего на месте нету. Что ты тут с ними будешь делать!
VI
Ранним утром, когда ещё в доме все спали, из окошка высунулись белокурые вихры Яшки. Увидав Вальку, нетерпеливо ждавшего возле забора, Яшка спрыгнул на влажную траву, и оба мальчугана исчезли в малиннике.
Через минуту они вынырнули оттуда, причём Яшка осторожно нёс большой глиняный горшок, завязанный в грязную тряпицу.
Выбравшись за огороды, ребята быстро помчались по тропке, ведущей мимо кустов и оврагов к развалинам
«Графского».
По пути Яшка рассказывал про вчерашнюю встречу.
– И вовсе он без гири, а в кармане у него воробей… и козлов они не жрут, а всё это мальчишки со страха брешут.
А сегодня мы вдвоём к нему пойдем. Ежели он с нами сдружится, он нас от Стёпкиной компании застоит. Он сильный, и ему всё нипочём. А потом, он ежели и вздует кого, то на него некому пожаловаться, а на нас чуть что – и к матери.
– А почему он беспризорный? Так, для своего интереса, или домашних у него никого нет?
– Не знаю уж! Не спрашивал ещё, только вряд ли, чтобы для интереса: у беспризорных-то ведь жизнь тяжёлая. Я вот вырасту, выучусь, на завод пойду или ещё куда служить, а он куда пойдёт? Некуда ему вовсе будет идти.
Роща встретила мальчуганов утренним шумом, задорным гомоном пересвистывающихся птиц и тёплым парным запахом высыхающей травы.
Вот и развалины – молчаливые, величественные. В
провалах тёмных окон пустота. Старые стены пахнут плесенью. У главного входа навалена огромная куча щебня от рухнувшей колонны. Кое-где по изгрызенным ветрами и дождями карнизам пробивались поросли молодого кустарника.
Нырнув в трещину каменной ограды и пробравшись через чащу бурьяна и полыни, доходившей им до плеч, ребята остановились перед сплошной завесой буйно разросшегося одичалого плюща. Посторонний глаз не разглядел бы здесь никакого прохода, но ребята быстро и уверенно взобрались на полусгнивший ствол сваленной липы, раздвинули листву, и перед ними открылось отверстие окна, выходящего из узкой, похожей на колодец комнаты без крыши.
Поднявшись по лесенке, они очутились уже в большой комнате второго этажа, из окон которой можно было видеть кусок Зелёной речки и тропку, ведущую в местечко.
Отсюда они попали на балкон, прямо перешли на крышу, дальше через слуховое окно вниз. Здесь было совсем темно, потому что комната эта раньше служила, очевидно, кладовой и железные ставни с заржавленными засовами крепко запирали окна.
Яшка где-то пошарил рукою. Достал огарок позолоченной венчальной свечи с бантом и зажёг его.
В углу показалась железная дверца. Добравшись до неё, Валька дёрнул за скобу.
Ржавые петли горько заплакали, заскрипели, и ребята очутились в большом полуподвале с узенькими окнами, выходящими на поверхность заплывшего водорослями пруда.
И тотчас же в приветствие мальчуганам раздался из угла задорный, весёлый визг.
– Волк, Волчоночек, Волчонок! – закричали ребята, бросаясь к привязанной за ошейник собаке. – Соскучился… проголодался. Гляди-ка, весь, как есть до корки, хлеб съел, и воды в корытце нисколечко.
Волк, повизгивая, помахивал хвостом, пока его развязывали. Потом запрыгал возле горшка, ухитрился лизнуть
Яшкину щёку и чуть не сшиб с ног Вальку, упёршись ему лапами в спину.
– Да погоди же ты, дурень… дай горшок-то развязать…
Ну, на – лопай.
Собака стремительно запустила морду в прокислый борщ и с жадностью принялась лакать.
Подвал был сухой и просторный. В углу лежала большая охапка завядшей травы.
Здесь находилось тайное убежище ребятишек, спрятавших сюда преступного душителя чужих кур – собаку
Волка.
Поджидая, пока Волк насытится, ребята завалились на охапку травы и принялись обсуждать положение.
– Еду трудно доставать, – сказал Яшка. – Ух, как трудно! Мать и то вчера борща хватилась. А Волк-то всё растёт… Гляди-ка, он уже почти всё слопал. Ну где на него напасёшься!
– У меня тоже, – уныло поддакнул Валька. – Мать увидала один раз, как я корки тащу, давай ругаться. Только не догадалась она – зачем. Думала, что кривому развозчику на пареные груши менять. Что же теперь делать? А на волю выпустить ещё нельзя?
– Нет, пока ещё нельзя. Скоро суд будет насчёт Стёпкиных кур. Мамку вызывают, а меня в свидетели.
– В тюрьму могут засадить?
– Ну, уж в тюрьму? Деньги, скажут, за кур давайте. А
где ж их возьмёшь, денег-то. И на что только им деньги, они и так богатые, на базаре-то вон какая лавка.
Волк подошёл, облизываясь, и лёг рядом, положив большую ушастую голову на Яншины колени. Полежали молча.
– Яшка, – спросил Валька, – и зачем, по-твоему, этакий домина?
– Какой?
– Да огромный. Его ежели весь обойти… ну, скажем, в каждую комнату хотя заглянуть, и то полдня надо. А для чего графам такие дома были? Ведь тут раньше штук сто комнат было?
– Ну, не сто, а что шестьдесят – так это и мой батька говорил. У графов каждая комната для особого. В одной спят, в другой едят, третья для гостей, в четвёртой для танцев.
– И для всего по отдельной?
– Для всего. Они не могут так жить, чтобы, например, комната и кухня. Мне батька говорил, что у них для рыб и то отдельная комната была. Напускают в этакий огромный чан рыб, а потом сидят и удочками ловят.
– Эх, ты! И больших вылавливают?
– Каких напускают, таких и вылавливают, хоть по пуду.
Валька сладостно зажмурился, представляя себе вытаскиваемого пудового карася, потом спросил:
– А видел ты когда-нибудь, Яшка, живых графов?
– Нет, – сознался Яшка. – Мне всего три года было, как их всех начисто извели. А на карточке видел. У батьки есть.
На ней пальма – дерево такое, а возле неё графёнок стоит, так постарше меня, и в погонах, как белые, кадетом называется. А хлюпкий такой. Ежели такому кто дал бы по загривку, он и в штаны навалил бы.
– А кто бы дал?
– Да ну хоть я.
– Ты… – Тут Валька с уважением посмотрел на Яшку. –
Ты вон какой здоровый. А если я дал бы, тогда навалил бы?
– Ты… – Яшка, в свою очередь, окинул взглядом щуплую фигурку своего товарища, подумал и ответил: – Всё равно навалил бы. Батька говорит, что никогда графам насупротив простого народа не устоять.