Заряд дроби со свистом пронесся над головой Бумбараша. И Бумбараш с проклятием отскочил за ствол дерева.
«Это не наши! – решил он, когда телега скрылась за поворотом. – Нашей бабе куда!. Вот проклятый характер!
Это, наверно, с Мантуровских каменоломен. Ишь ты, чертовка!.. Стреляет!»
Сумка натерла плечо, он вспотел, устал и проголодался.
Он поднял палку и свернул с дороги. Кордонная изба была рядом.
Миновав кустарник, он прошел через огород. Было тихо, и собаки не лаяли. Бумбараш кашлянул и постучал о деревянный сруб колодца. Никто не откликался.
Он подошел к крыльцу. Перед крыльцом валялась разбитая стеклянная лампа, и трава пахла теплым керосином. Дверь была распахнута настежь.
Откуда-то из-за сарая с жалобным визгом вылетел черный лохматый щенок и, кувыркаясь, подпрыгивая, кинулся Бумбарашу под ноги.
– Эк обрадовался! Эк завертелся! Да стой же ты, дурак!
Ну, чего пляшешь?
Бумбараш вошел в избу. Изба была пуста. Видно было,
что покинули ее совсем недавно и что хозяева собирались наспех.
В углу валялась разорванная перина. По полу были разбросаны листы газет, книги; на столе лежала опрокинутая чернильница. Вся глиняная посуда в беспорядке была свалена в кучу. Печь была еще теплая, и на шестке стояла подернувшаяся салом миска со щами.
Бумбараш постоял, раздумывая, не лучше ли будет убраться отсюда подальше.
Он заглянул в окно. Ночь надвигалась быстро, и небо заложили тучи. Он отодвинул заслонку печки. Там торчала позабытая крынка топленого молока.
Тогда Бумбараш сбросил сумку и скинул шинель.
– Ну, ты, черный! – сказал он, подталкивая собачонку носком рыжего сапога. – Раз хозяев нет, будем хозяйничать сами.
Он вынул из сумки ковригу хлеба, достал крынку молока и поставил на стол миску со щами. Ложка у него была своя – серая, алюминиевая, вылитая из головки шрапнельного снаряда.
– Ну, ты, черный! – пробормотал он, кидая собачонке кусок размоченного в молоке хлеба. – Мы ни к кому не лезем, и к нам пусть никто не лезет тоже.
По крыше застучал дождь. Бумбараш захлопнул окно, запер на задвижку дверь. Лег на рваную перину. Положил сумку под голову. Накрылся шинелью и тотчас же уснул.
Черная собачонка вытащила из-под печки рваный башмак. Потрепала его зубами, поворчала, уронила кочергу, испугалась и притихла, свернувшись у Бумбараша в ногах.
…Вероятно, потому, что в избе было тепло и тихо, потому, что не мозолило бока жесткими досками вагонных нар и его не трясло, не дергало, не осыпало пылью и не обжигало искрами паровозных топок, спал Бумбараш очень крепко.
И, когда наконец его разбудил собачий лай и быстрый стук в окошко, он вскочил как ошалелый.
– Что надо? – заорал он таким голосом, как будто был здесь хозяином и его сон потревожил назойливый нищий или непрошеный бродяга.
– Командир здесь? – раздался из-за окна нетерпеливый скрипучий голос.
– Здесь! Как же! – злобно ответил Бумбараш. – Что надо?
– Бумагу возьми! – и чья-то рука протянулась к окошку.
– Какую еще бумагу?
– А черт вас знает, какую еще бумагу! Приказано передать – и все дело!
– Давай, чтоб ты провалился! – нехотя ответил Бумбараш и, просунув руку в фортку, получил измятый шершавый пакет. – Давай! Да проваливай!
– «Проваливай»! – передразнил его обиженный голос.
Потом затарахтела телега, и уже издалека Бумбараш услышал:
– Я вот скажу ему, что ты пьяный нарезался, лежишь и дрыхнешь. Я все расскажу!
Бумбараш повертел пакет. Но ни свечки, ни лампы в избе не было.
– Носит вас по ночам! Не дадут человеку и выспаться! –
проворчал Бумбараш и цыкнул на собачонку, чтобы не гавкала.
Он зевнул, потянулся, по солдатской привычке сунул пакет за обшлаг рукава шинели и снова завалился спать.
Долго ворочался он, но теперь ему не спалось.
В окошке уже брезжил рассвет, а вставать Бумбарашу не хотелось.
Он потянулся за махоркой, закурил, услышал, как под крышей застрекотали сороки. И вдруг, как-то разом, очнулся. Он вспомнил, что до родного села, до Михеева, осталось всего-навсего только десять коротких верст.
Он вскочил, сполоснул голову возле дождевой кадки и снял со стены осколок зеркала.
Лицо свое ему не понравилось. Нос был обветренный, красный, щеки шершавые и заросшие бурой щетиной.
Кроме того, под левым глазом еще не разошелся синяк. Это кованым каблуком ему подсадил в темноте отпускной артиллерист, пробиравшийся через головы спящих к двери вагона.
– Морда такая, что волков пугать, – сознался Бумбараш. – А уезжал… провожали… Эх, не то было…
Он утешил себя тем, что придет домой, выкупается, побреется и наденет синие диагоналевые пиджак и брюки –
те, что купил он, когда сватался к Вареньке, как раз перед войной.
По привычке Бумбараш пошарил главами, не осталось ли в покинутой избе чего-нибудь такого, что могло бы ему пригодиться. Забрал для раскурки лист газетной бумаги, вынул из кочерги палку и вышел на дорогу.
«Изба, – думал он, – раз. Жениться – два. Лошадь с братом поделить – три. А земля будет. Земли нынче много.
Революция».
Занятый своими мыслями, он быстро отсчитывал версты, не обращая внимания на черную собачонку, которая бежала за ним следом, тыча носом в бахромчатую полу его пропахшей (дымом) шинели. Чему-то иногда улыбался. И
что-то веселое бормотал.
Часа через два он вышел из лесу и остановился перед мельничной плотиной.
На кудрявых холмах, в дымке утреннего тумана, раскинулось село Михеево.
– Будьте здоровы! – приподымая серую папаху, поклонился Бумбараш. – Провожали – плакали. Не виделись долго. Чем-то теперь встретите?
С любопытством осматривал Бумбараш знакомые улицы.
Мост через ручей провалился. Против трактира – новый колодец. У Полуваловых перед избой раскинулся большой палисадник, а сарай и заборы новые… На месте Фенькиной избы осталась одна закопченная труба – значит, погорела.
Акации под церковной оградой, где часто сидел он когда-то с Варенькой, сплошной стеной раздались вширь.
Бумбараш завернул за угол и (вытаращив глаза) остановился. Что такое? Вот он, пожарный сарай. Вот она, изба
Курнаковых. Вот он и братнин дом со старой липой под окнами. Однако справа, рядом с братниным домом, ничего не было.
Перед самой войной Бумбараш затеял раздел и начал строиться. Он поставил пятистенный сруб и подвел его уже под крышу. Уходя в солдаты, Бумбараш наказал брату, чтобы тот забил окна, двери, сохранил гвозди, кирпич, стекла и присматривал, чтобы тес не растащили.
А сейчас не только тесу, но и самого сруба на месте не было. Да что там сруба – даже того места! Как провалилось! И все кругом было засажено картошкой.
Сердце вздрогнуло у Бумбараша, он покраснел и, не зная, что думать, прибавил шагу.
Он распахнул дверь в избу и столкнулся с женой брата –
Серафимой. Серафима дико взвизгнула, уронила ведра и отскочила к окну.
– Семен! – пробормотала она. – Господи помилуй!
Семен! – И она крепко вцепилась рукой в скалку для теста, точно собираясь оглоушить Бумбараша.
Бумбараш попятился к порогу и наткнулся на подоспевшего брата Василия.
– Что это? Постой! Куда прешь? – закричал Василий и схватил Бумбараша за плечи.
Бумбараш рванулся и отшвырнул Василия в угол.
– Чего кидаешься? – сердито спросил он. – Протри глаза тряпкой. Здравствуйте!
– Семен! Вон оно что! – пробормотал, откашливаясь, Василий. – А я, брат, тебя не того… Серафима! – заорал он на оцепеневшую бабу. – Уйми ребят… Что же ты стоишь, как колода! Не видишь, что брат Семен приехал!
– Так тебя разве не убили? – сморщив веснушчатое лицо, плаксивым голосом спросила Серафима и подошла к
Бумбарашу обниматься.
– На полвершка промахнулись! – огрызнулся Бумбараш. – Одна орет, другой – за шиворот. Ты бы еще с топором выскочил!
– Нет, ты… не подумай! – сдерживая кашель и торопливо отыскивая что-то за зеркалом, оправдывался Василий. – Серафима, куда письмо задевали? Говорил я тебе –
спрячь. Голову оторву, если пропало.
– В комоде оно. От ребят схоронила. А то недавно
Мишка квитанцию на лампе сжег… У-у, проклятый! –
выругалась она и треснула притихшего толстопузого мальчишку по затылку.
– Нет, ты не подумай, – торопился оправдываться Василий. – Тут не то что я… а кто хочешь!. Мне староста…
Как раз Гаврила Никитич, – сам письмо принес. Смотрю –
печать казенная. «Что же, – спрашиваю я, – за письмо?» –
«А то, что брат твой Семен, царство ему небесное, значит…
на поле битвы…»
– Как так на поле битвы! – возмутился Бумбараш. –
Быть этого не может…
– А вот и может! – протягивая Бумбарашу листок, сердито сказала Серафима. – Да ты полегче хватай! Бумага тонкая – гляди, изорвешь.
И точно: канцелярия 7-й роты 120-го Белгородского полка сообщала о том, что рядовой Семен Бумбараш в ночь на восемнадцатое мая убит и похоронен в братской могиле.
– Быть этого не может! – упрямо повторил Бумбараш. –
Я – живой.
– Сами видим, что живой, – забирая письмо, всхлипнула Серафима. – У меня, как я глянула, в глазах помутилось.
– Избу мою продали? – не глядя на брата, спросил
Бумбараш. – Поспешили?
Василий кашлянул и молча развел руками.
– Чего же поспешили? – вступилась Серафима. – Раз убит, то жди не жди – все равно мертвый. Да и за что продали! Нынче деньги какие? Солома. Гавриле Полувалову и продали. Баню новую он ставил… сарай… Варька-то
Гордеева за него замуж вышла. Поплакала, поплакала да и вышла.
Бумбараш быстро отвернулся к окошку и полез в карман за табаком.
– О чем плакала? – помолчав немного, хрипло спросил он сквозь зубы.
– Известно о чем! О тебе плакала… А когда панихиду справляли, так и вовсе ревмя ревела.
– Так вы и панихиду по мне отмахали? Весело!
– А то как же, – обидчиво ответила Серафима. – Что мы
– хуже людей, что ли? Порядок знаем.