– белая отодвинется». Войну мы начинать не собираемся, но если нападут на нас, то отбиваться будем отчаянно. Да и нельзя не отбиваться. Пришли бы белые, нашего же отца первым бы за прежнее на первом столбе повесили бы. И
многих так. . А ты, Васька, не горячись, бегай себе в школу, учись, играй, авось и без тебя как-нибудь обойдёмся. Твоё время ещё не пришло, а когда придёт. . то, кто его знает, может, тогда и вообще-то воевать не с кем будет.
Приладил мешок Борька за спину, попрощался с домашними и ушёл бодрый, весёлый и гордый от сознания долга, честно выполняемого перед Армией и революцией.
УДАРНИК
Сыну моему сейчас двадцать один год. На днях ушёл в армию. Мать пошла провожать его до казарм. Мне же было некогда: завод, работа – своя горячка.
Вернувшись домой, матери я не застал. Через час пришла и она.
– Ну что, проводила?
– Проводила, до самого поезда. Музыки-то было, народу!.
– Ну, а он как?
– Он-то?. Да как и все. Глаза блестят, смеётся. Да. .
записку он мне какую-то сунул: «Передай, – говорит, –
батьке. В бумагах у себя нашёл. Так чтобы не затерялась, пусть останется на память».
Я развернул аккуратно сложенную пожелтевшую бумажку, прочёл её и улыбнулся.
Я узнал свой почерк. Карандаш местами выцвел, поистёрся, но слова разобрать было можно:
«Ванюша, дай этому человеку инструментальный ящик, что под кроватью. Там где-то завалялся пулемётный ударник – нужно до зарезу». Я прочёл, закурил и, скинув со счёта десяток годов, подумал: «Сейчас ему двадцать один –
значит, тогда было одиннадцать».
* * *
Юнкера были пока ещё хозяевами нашего города. Рабочие дружины, разбросанные по окраинам, были слабо вооружены. Патронов нахватали много, целыми ящиками,
достали даже один пулемёт; зато винтовок было вовсе мало. И всё-таки восстание решено было начать незамедлительно, не дожидаясь, пока придёт на помощь со станции
Комлино взбольшевиченный батальон сибирского полка.
В эту чёрную октябрьскую ночь мокрый, хляблый снег без перерыва стучал в окна. Я вытащил с чердака винтовку, протёр её маслом и вдавил под затвор четыре блестящих, жёлтых, как ненависть, патрона. Пятый очередной послал ожидать момента – в канал ствола – и поставил винтовку на предохранитель.
Сын Ванюшка стоял рядом и надоедал:
– Батька, я с тобой пойду!
– Отстань!
– А я пойду!
– Не дури!
– Ты хоть что хочешь мне говори, а я за тобой увяжусь!
– Я вот тебе увяжусь!
Оставалось до назначенного срока выступления ещё около двух часов. С минуты на минуту я ожидал нескольких товарищей, которые должны были зайти за мной.
Вдруг совершенно неожиданно электрическая лампочка поблекла и медленно, как раскалённый уголёк, покрывающийся пеплом, угасла. Потом вспыхнула опять и опять угасла.
«Сигнал», – подумал я.
– Ванюшка, – крикнул я сыну, – сиди на месте и, если кто придёт из наших, скажи, что я побежал к сборному пункту! Постой. . Да, если придёт кто-нибудь, кого ты не знаешь в лицо, ничего не говори.
Я выскочил на улицу. Возле угла Керосинной и Полицмейстерской, наткнувшись на заставу юнкеров, впрыгнул в первый попавшийся двор, оттуда через забор на пустырь и дальше прямиком к Стрешеневке.
Минут через пять я встретил Ваську Глыбова с его боевым десятком, Петьку Баталина с пулемётчиками и ещё нескольких.
Подбежал выбранный нами в начальники дружины мадьяр Карши и ломаным прерывающимся голосом рявкнул:
– Стреляют по Стрешеневке! Юнкера предупредили восстание. Сигнал фальшивый. Все неситесь туда и задерживайте белых насколько можно.. Твой десяток, – он ткнул пальцем на Ваську, вместе с пулемётом в монастырь.
Обеспечьте место для отступления. Пулемёт на колокольню... В случае чего, будем за стенами отсиживаться.
И исчез мадьяр, ринувшись в темноту навстречу выстрелам и навстречу тревоге и измене осенней ночи.
* * *
Уже светало, когда остатки разбитых дружинников торопливо вливались в распахнутые ворота Преображенского монастыря. Юнкера были уже неподалёку. Первою строчкой резанул по ним с колокольни пулемёт. Юнкера рассыпались и вросли в землю. Место было ровное, и переть на рожон было нельзя.
– Мы отобьёмся! – крикнул мокрый и потный мадьяр.
Я послал надёжных ребят верхами в Комлино с просьбой о помощи. Позади монастыря был пруд, а прямо перед воротами – широкая площадь со сквером. Ворваться сюда было не так легко. Сдерживая пыл наступающих, пулемёт прострочил ещё ленту и вдруг смолк.
– Боёк сломан, боёк ударника! – крикнул, подбегая, Петька Баталин – А запасного нет.
И, как бы почувствовав, что у нас что-то неладно, юнкера открыли бешеную стрельбу по нашему убежищу.
Тут я вспомнил, что дома у меня среди инструментов валяется случайно подобранный где-то ударник.
– Пиши записку, – сказал мне мадьяр. – Кто хорошо плавает?
Вызвался двадцатилетний паренёк Микошин. Он взобрался на стену, оттуда бухнулся в воду, вынырнул уже посредине пруда и быстро, саженками достиг противоположного берега. Потом скрылся из наших глаз за поворотом улицы.
* * *
Прошёл час – час напряжённой, горячей перестрелки, час ожиданий и надежд. Микошин не возвращался. Очевидно, он был схвачен одним из белогвардейских патрулей.
Винтовок у нас было мало. Мы отстреливались непрерывно, по очереди, до тех пор пока стволы не разогревались до того, что обжигали руки. Пулемётчики на колокольне злились, нервничали. Юнкера обнаглели окончательно и перебежками подвигались всё ближе и ближе.
– Скверно дело! – сказал мадьяр. – Совсем плохо. Батальон будет не раньше, как через три часа, а до тех пор не продержимся.
И вот в тот момент, когда уже отчаяние начало овладевать многими, когда казалось, что победа юнкеров почти неизбежна, с колокольни что-то закричало. И мы увидели у края пруда небольшую фигурку, разувающую сапоги. Но это был, очевидно, не Микошин, потому что ниже ростом и в чёрной рубахе.
Человек с того берега бросился в воду и поплыл. Теперь окончательно можно уже было определить, что это не
Микошин, потому что человек барахтался в воде слабо и беспомощно.
– Потонет, – раздались вокруг голоса. – И кто это взялся?
Однако человек не тонул. Очевидно напрягая последние остатки сил, он медленно приближался к берегу, поминутно захлёбываясь и отплёвываясь.
– Пёс вас возьми, да ведь это же Ванька! – крикнул я.
Сбросили со стены верёвку. Ванька обмотал себя вокруг пояса, и его втащили наверх.
– Ты чего? – крикнул я рассерженно, думая, что, очевидно, Микошин потому и не возвращался, что не застал
Ваньку. – Ты зачем сюда припёрся? Я ж тебе говорил, чтобы ты сидел дома!
– Я ударник принёс, – сказал он, пошатываясь и засовывая руку в карман штанов. – А Микошин раненый лежит.
Я кончил курить, так же тщательно свернул пожелтевшую бумажку и прибавил к семнадцатому году десяток скинутых лет. Это и получилось – сегодняшнее число: ноябрь – пятое – двадцать седьмого года.
ОРУДИЙНЫЙ КЛЮЧ
Возле деревеньки Новосёловки, что в одной версте от тракта, по которому раньше гнали каторжников в Сибирь, есть ключ. Называется он теперь Орудийным, а раньше просто без всякого названия был.
Вода в этом ключе холодная, и даже кони наши и те воду эту с передышкой пили.
Пока возница возился с ведром возле лошадей, я соскочил с повозки размять ноги. Сделав несколько шагов по сухой, покрытой утренним инеем траве, я остановился перед большим серым камнем, на котором лежал тяжёлый стальной осколок, в котором нетрудно было отгадать остаток разорванного ствола трёхдюймовки.
На мой вопрос, что это означает, возница ответил мне:
– А это и есть кусок пушки, от ней и пошло название этому ключу. . Село наше, – сказал он мне, – как ты сам увидишь, богатое село. Хлеба у нас раньше вовсе мало сеяли, а скупали у татар кожи и конский хвост, отвозили в город партиями и на том хвосте зарабатывали здорово. И
вот, когда пришёл 1918 год и поприжали у нас скупщиков, стали кулаки замышлять, чтобы советскую власть по шапке, а вернуть всё как было, то есть по-прежнему, без всяких изменений. Прослышав про это, прислали нам из уезда команду в сорок человек и одно орудие, как бы для наблюдения. Но кулаки у нас хитрые были: день проходит, неделя – всё ничего. Ни шуму, ни гаму. И вот, когда стали красноармейцы понемногу от настороженности поостывать, раздался вдруг ночью набатный звон.
Пехотинцы все порознь по хатам стояли, ребята всё больше молодые, неопытные. . Прежде чем успели они порты поодевать, переловили их, как галчат неокрепших.
Ну, а артиллеристы, которые при пушке, те хитрее были –
кучей ночевали. И, как началась стрельба, у них сразу орудие в боевой готовности. Вынесли лошади орудие за ворота, глядь, а кругом-то своих никого, и целые толпы кулачья с обрезами от всех сторон сбегаются. Что ты с ними будешь делать?
Стеганули они тогда коней и пустились напролом вскачь. Вот возле этой-то самой горки, у ключа, были срезаны пулями трое красноармейцев да две лошади. Осталось при пушке ещё три солдата, выкатили они её, матушку, и давай по наступающим картечью садить.
Не ожидали те такого отпора и шарахнулись, залегли цепью. Так, поверите, весь следующий день грохотало орудие от ключа то картечью, то на удар, и всего только возле него три человека.
И вот уже под вечер реже выстрелы пошли – снаряды вышли. Потом совсем смолкла пушка. Как поднялось наше кулачьё, попёрло вперёд. . Подбегают и видят: стоят три красноармейца, плотно прижавшись к пушке, а один за пусковой ремень держится.
– А-а... – заорали бандиты, – вот они где! Даёшь орудие!
А сами от ствола разомкнулись и с боков кучами подбегают. Только подбежали передние, ка-ак дёрнет красноармеец за ремень!
И, право, не знаю уже, чем пушку под конец набили они
– динамитом ли или ещё чем, а только как грохнет взрыв, ажно земля дрогнула. Много тогда осколками кулачья погубило. Ну, а сами... О самих, конечно, и речи нет, даже и признаков не осталось.