Как договорились со старухой, так он и пришел — в обед. Собственно, обеда уже второй день не было, потому что второй день не было работы и второй день они всей бригадой развлекались, кто как умел. И вот теперь Сергей стоял у забора и смотрел на старухин дом, когда-то, очевидно, роскошный, а теперь разваливающийся на глазах. Хозяина бы сюда!
Сергею нравилось наблюдать здешнюю дачную жизнь. Дачники не вызывали у него ни зависти, ни ненависти, как кое у кого из его бригады. Сергея привлекало не материальное благополучие, предполагавшееся за этими людьми, а сам образ их жизни, их взаимоотношения. Они редко когда кричали друг на друга, а тем более — на своих и чужих детей. Их пьянки обходились без мордобоя. Молодые женщины изящно матерились. Старые — ходили в шортах. Взрослые мужики резвились и хулиганили, как дети. А дети запоем читали толстые книжки, сидя в шезлонгах. В домах были камины, телефоны и котельное отопление. Сергей знал это, потому что бывал в домах — случалось, дачники нанимали его для мелкого домашнего ремонта.
И вот теперь он стоял у забора перед запертой калиткой и смотрел на дом.
В огородике копалась какая-то девчонка в коротком халатике, выгоревшем на солнце.
— Девочка.
Даже головы не повернула.
— Девочка, хозяйку позови!
Никакого внимания. Она не могла не слышать, и Сергей, было, подумал, что девчонка просто глухая. Можно, конечно, и через забор махнуть, но он все-таки рявкнул еще:
— Девочка!
Она вздрогнула и чуть не плюхнулась на грядки, а когда встала и повернулась, Сергей увидел — «девочке» минимум тридцать лет.
— Здрасьте, — глаза у нее посветлели от улыбки.
Сергей не улыбнулся в ответ, тогда и ее улыбка сначала стала застенчивой, а потом исчезла совсем.
— Привет. Бабка твоя где?
— Бабка? — она не поняла, растерялась.
Туповатая, однако, барышня.
— Хозяйку позови, — теряя терпение, попросил Сергей.
Она пошла в дом, оглядываясь.
Сергей машинально, без особого интереса рассмотрел ее всю — от ушей до пяток. Нормальная девочка, выше среднего уровня, хотя и не намного. Не молодая, но Сергея устраивали женщины старше его по возрасту: они не строили иллюзий и были благодарны тому, что получали. Эта, правда, уж очень зажата. Какие-то комплексы. Целка, что ли?
Катя ушла в дом, деревенея под мужским взглядом, стиснув в руке веничек укропа. И Сергей тут же забыл о ней.
Из крана в кухне не текла холодная вода, зато горячая — непрерывно, тоненькой струйкой.
— И еще унитаз, — сказала Ирина Дмитриевна.
— Грязное дело, — сказал Сергей.
— Я знаю. Я заплачу.
Кто-то в доме с невероятной скоростью стучал на пишущей машинке.
Старуха болталась в кухне. Вроде как по хозяйским делам. Хотя хозяйские дела она уже все закончила. От плиты хорошо пахло и шел жар. Сергей понял, что старуха задерживается в кухне, чтобы присмотреть за ним, как бы чего не украл.
Сергей занимался вентилями, прокладками, сальниками и прочей санитарно-технической лабудой, когда в кухню всунулся парень, которого Сергей мгновенно определил как хозяйского сынка.
— Пожрать бы, — сказал сынок.
— Что за выражения! — сказала мамаша. — Ты вещи собрал?
— В общем и целом.
— Она такси вызвала?.. Катюша! Катя, прервись!
Стук машинки оборвался.
— Не ходи босая, — сказала Ирина Дмитриевна, нарезая хлеб.
Сергей оглянулся на босые женские ноги, а потом еще увидел, что хозяйский сынок привычно прихватил Катю за талию. Сестренок так не лапают, стало быть — жена.
— Ты вызвала такси?.. Накрой там. Я покормлю Митю.
— А вы? — это Митя.
— Мы — потом. Что это?! — Ирина Дмитриевна с ужасом смотрела в кастрюлю.
— А что? — Катя тоже заглянула.
— Я же тебя просила — ломтиками резать! Ломтиками, Катюша! Чем занята твоя голова? Неси салат… Как я ненавижу эти командировки… Катюша, тарелку, пожалуйста, другую, Митину желтенькую.
— В ней рыба, — сказала Катя.
— Рыба?! В желтенькой?! Зачем?!
«Уж я бы знал, что тебе ответить», — подумал Сергей.
— Жрать хочу, — игриво-капризный голос сынка из комнаты.
— Подождешь, — мамаша перекладывала рыбу. — Я поеду с тобой. Переночую в городе и дождусь твоего звонка.
Сергей взглянул на милый Катюшин профиль и принял к сведению сообщение старухи.
— Тарелку вымой, — это уже Кате.
Катя подошла и остановилась возле Сергея с этой самой дурацкой желтенькой тарелкой в руках. Сергей посмотрел на женщину сверху и не двинулся с места.
— Не вымоет она вашу тарелку, — с удовольствием сообщил он. — Я воду перекрыл.
Катя подняла на него вдруг лукавые глаза и закусила губу, чтобы не рассмеяться.
Митя расположился на диване с толстой книжкой и не читал ее, слушал, улыбаясь, как ветер шумит листьями за окном. А хорошо было бы никуда не ехать. И вообще — не ходить на работу. Жил бы себе эдаким барином, книжки бы читал.
— Ты должен хоть немного поспать, — сказала мама.
— Я уже лег.
— Эти перепады давления кого хочешь доконают, — мама бросила в рот таблеточку и запила водой, а потом еще одну и опять запила. — Тебе еще всю ночь в поезде трястись…
— Это славно, — пробормотал Митя.
— …на казенном белье. Оно у них всегда сырое. Это ужасно.
Она посмотрела на сына трагическим прощальным взором.
— Я решил сделать татуировку, — сообщил Митя. — Вот так, через всю грудь: «Не забуду мать родную!» Ты не против?
— Шут гороховый! — растроганно улыбнулась мама. — Спи, — и вышла, наконец, поцеловав сыночка в лоб, поправив край одеяльца.
Когда Сергей починил что требовалось и пустил воду, а сам ушел в ванную комнату, чтобы и там починить что требуется, Катя осталась в кухне одна и могла спокойно мыть посуду и перебирать в памяти, как это было, когда он окликнул ее во дворе. Какой у него взгляд, прямой, ласковый, наглый, особенно невыносимый, если он смотрит не в глаза, а на ее рот или грудь, так что хочется закрыться руками. На нее никто никогда так не смотрел. Она перестала мыть посуду и подумала: вот в чем дело, в том, что на меня никто никогда так не смотрел, даже Митя; я, наверное, испорченная женщина, но мне тридцать четыре года. Господи, тридцать четыре года, а я…
— Очнитесь, леди! — позвал Сергей и увидел, как она вздрогнула, прежде чем повернуть голову. Он уже забыл, какая она бывает, домашняя еда, и в кухню пришел с единственным желанием.
— И чем же нас накормят в этом доме? — Он зашуровал у плиты, поднимая крышки, заглядывая, и остался доволен. — Нормально! Тарелку дай. Катя протянула ему ту, злополучную, драгоценную.
— Ну уж нет! С Митиной пусть твой Митя и ест.
Это получилось у него непреднамеренно. Сергей подошел к мойке и протянул руку, чтобы взять другую тарелку, только и всего, но оказался слишком близко к Кате, так близко, что вдохнул запах ее волос, увидел нежный изгиб ее шеи, убегающий в открытый вырез сарафанчика, и ошалел. Он положил левую руку на край мойки, чтобы женщина не смогла отодвинуться, если захочет. Она не захотела.
— Слушай, мать, — сказал он, — ты чем это голову моешь?
— Мастикой для ванн, — сказала она.
Они стояли, тесно прикасаясь друг к другу, она — чувствуя его дыхание на шее, он — едва справляясь с желанием наклониться и поцеловать. Она подняла к нему лицо и посоветовала по возможности строго:
— Не валяйте дурака, — но увидела очень близко его глаза и отвернулась.
— А тарелку-то, — напомнил Сергей.
Протянула, не глядя.
Так что, когда Ирина Дмитриевна вплыла в кухню, Сергей ел, стоя возле стола. Она задохнулась от возмущения. Ей, конечно, не жалко, пусть ест, но следовало бы спросить разрешения, все-таки в доме есть хозяйка, а эта разгильдяйка, интересно, куда смотрела?
— Что это вы, молодой человек?! Катя, ты, по-моему…
— Присоединяйтесь, — пригласил Сергей, ногой вытянув из-под стола табуретку.
Катя поморщилась, предчувствуя скандал.
— Молодой человек, — очень медленно и очень внятно начала свекровь, — вы не полагаете, что в чужом доме следует…
— Не полагаю, — отрезал он. — У вас сантиметр есть?
— Что? — свекровь растерялась, озадачилась.
— Я насчет стекла. Вы просили вставить. Или передумали?
Катя искоса посмотрела на Сергея, завидуя и восхищаясь. Обаятельный наглец. Она бы так не смогла. Сергей ей подмигнул.
— Сейчас посмотрю, — смирилась свекровь и вышла.
— Как ты эту графиню терпишь?
— Она — старый, больной человек, — вступилась Катя.
— Жалостливая ты моя. А себя не жалко?
Она пожала плечами.
Бог его знает, что в ней такое особенное. Вроде бы и ничего особенного, но лучше бы он до нее не дотрагивался тогда, в кухне. Это было, как ожог, как электрический удар, и воспоминание теперь жгло невыносимо.
Он смотрел, как они прощаются у калитки, такси ждет, старушка нервничает, а Митя, обняв и уже поцеловав жену, все что-то бормочет и бормочет ей в плечо, и жена улыбается ему. Стерва. Мальбрук в поход собрался, Бог весть, когда вернется. Докатился! — стою, спрятавшись у чужого забора и, затаив дыхание, наблюдаю за чужой женой, как восьмиклассник за учительницей физкультуры.
Он злился на себя, но что-то мучительно и сладко ныло внутри, не отпускало и, похоже, не собиралось отпустить.
Машина, наконец, поехала, мягко переваливаясь и пыля, а женщина еще стояла, смотрела вслед. Стояла и тогда, когда машина исчезла, а потом не сразу, медленно пошла в дом.
Он смотрел на нее и вдруг понял: женственность — вот что. В ней, наверное, есть то, что называют этим словом — «женственность», что так нравилось ему всегда в некоторых киногероинях заграничных фильмов, и чего он никогда не встречал ни в одной из перетраханных им баб… пардон, женщин, но когда тебя по-мужски бьют по плечу и говорят: «Серый, давай вмажем!», — слово «женственность» как-то не приходит в голову.
А занятно, однако, наблюдать за человеком, уверенным, что его никто не видит. Сергею показалось, что Катя рада их отъезду, то есть не их отъезду, а своему одиночеству… Ничего, сейчас я тебе испорчу твою радость. Она печатала. Спина прямая, подбородок вскинут. Не машинистка, а балерина у станка.