— Катарикос.
— Очень приятно. Звонарев.
— Я есть… — Катарикос запнулся, подыскивая слова. — Как это… вотр вуазэн… — Он вынул ключ от каюты, на брелоке которого была выбита цифра 12. — Нумеро дуз…
— Будем соседями, — улыбнулся Звонарев. — Вы в Бейрут?
— Фамагуста.
— Грек? Киприот?
— Арменьен, Армения! Арменский язык не понимайт. Абсолюман! — Он рассмеялся, рукой указал на светящиеся окна кормового бара: — Приглашаю… За дружбу!
— Можно, — обрадовался Звонарев возможности продолжить обход питейных заведений.
— Как это у вас?.. На «троих»…
— А где третий?
— Вот! — Катарикос хлопнул себя по огромному, как бочонок, животу и оглушительно захохотал.
Пил он действительно много. Пока Звонарев тянул свою единственную рюмку, в «бочонке» Катарикоса бесследно исчезли три или четыре порции коньяка.
Обслуживала их полная миловидная женщина лет сорока.
— Русский женчин… — восхищался Катарикос, нисколько не смущаясь присутствия барменши. — О-о!
На верхней открытой палубе над баром находился бассейн. Стены его трехметровой глубины опускались в центр бара, который занимал свободную площадь круга вокруг бассейна. Стены бассейна с круглыми иллюминаторами служили внутренней стеной бара. В иллюминаторах плескалась вода, плавали полуголые наяды, чье-то лицо беззвучно прилипло к стеклу и смотрело на сидевших в помещении людей.
Катарикос вертелся на стуле. Видно было, что ему не дают покоя скользящие в иллюминаторах женские формы, причудливо искаженные электрическим освещением.
Расплачиваясь, Катарикос вынул бумажник. Развернул, положил на стойку. В правом его отделении под прозрачной вставкой Звонарев увидел разорванную пополам фотографию какой-то женщины. Всего одну половинку…
Из подсобного помещения за стойкой бара показался на минуту худой морщинистый человек лет пятидесяти. Видимо, бармен. Опять скрылся за дверью.
Поздно вечером Звонарев стоял у борта, курил. Он вздохнул, бросил огонек сигареты в волну за бортом, поднялся на верхнюю палубу, куда вел узкий трап с табличкой на двери: «Пассажирам вход воспрещен». Пройдя вдоль темных зачехленных шлюпок на открытой палубе, он шагнул в освещенный коридор и увидел в глубине дверь с надписью: «Капитан».
Вдруг дверь отворилась, оттуда вышел моряк со стопкой бумаг в руке и пошел навстречу, внимательно вглядываясь в заблудившегося пассажира. Неожиданно лицо моряка расплылось в улыбке, он оторопело развел руками и сказал:
— Звонарь! Ты?.. Ты как тут?
Да, это был Сашка Тюриков, школьный приятель, его тезка.
— Привет, Тюля! — растерянно буркнул Звонарев.
— А я только вспоминал тебя! Постой, почему же? А! Радиограмма есть Звонареву. Тебе, что ли? А ну, пошли!
Он поволок Звонарева в радиорубку, засыпал там вопросами:
— Ну? Где кровь проливаешь?
— Инженерю…
— Институт кончил? Я вот плаваю. Ничего… Жить можно. Валюта идет… Всегда имеешь «пару копеек»… Да, радиограмма! Где она?
Из стопки бумаг он вынул нужный бланк.
— Вот! «Проект ваш получил полное одобрение. Дополнения к нему спешно разрабатываются…» Ну и так далее. Белиберда какая-то. Шифр, что ли? Постой… Недаром ребята говорили, что ты в «Белом доме» работаешь… Ну, честно?..
— Глупости! — поморщился Звонарев.
— Ты всегда был «темнила». Оставим… Далеко с нами?
— В Бейрут. Работать на три года. По назначению.
— Стоп! А куда ты шел? — Тюля подозрительно уставился на Звонарева. — Капитана нашего знаешь?
— Нет. То есть… немного знаю, — поправился Звонарев.
— Тогда учти — ты здесь не был. Сюда пассажирам ни-ни!..
Выходя из радиорубки, Звонарев столкнулся в дверях с плечистым моряком лет сорока пяти. Тот скользнул по нему мрачным взглядом. Обернулся и посмотрел вслед.
Из темного провала дачного сарайчика сидящий за рулем милиционер вывел белый «фиат ОДВ 37–55».
Двое оперативников нагнулись над крылом багажника. Фара была вставлена, вмятина тщательно зарихтована. Один из работников достал лупу…
Как установили, Француза звали Евгений Лович. Работник бытовой мастерской, двадцать девять лет, к суду и следствию не привлекался. Сам Лович исчез.
В скромно обставленной комнатке Мережко разговаривал с пожилой соседкой Ловича:
— Кто из мужчин к нему заходил? Попробуйте описать подробно…
— Господи! Это же десятки людей!
— Ничего, я не тороплюсь. Вы ведь меня еще не прогоняете?
Шла обычная оперативная работа.
В который раз уже допрашивался Акоп Докарджи.
— Ничего больше не знаю, — отупело твердил он. — В первый раз Француз попросил продать в Ферзабаде золотые монеты… Дал телефон…
И снова Мережко. Разговаривает с молодой девушкой, сотрудницей Ловича. В окне-витрине выставлена продукция, которую выпускает мастерская — мужские пояса, галстуки…
— Вам приходилось брать трубку, когда звонил этот человек? Какой у него голос?
Утром Люба вручила Звонареву радиограмму. Оставшись один, он перечитал ее дважды.
Завтрак заканчивался. Высокий сутулый администратор, Клячко, кажется, — так его вчера назвал директор — указал Звонареву его место за столиком.
— Извините, — отказался Звонарев, ища глазами Лидочку. — Мне поближе к окну…
— Не положено, — буркнул Клячко.
— Да мы договорились…
Лидочка уже улыбалась ему. Клячко недовольно отошел. Звонарев кивнул в сторону администратора.
— Хмурый тип?
— Клячко-то? Затурканный какой-то… Всего боится.
— Смешная фамилия — Клячко.
— Он и сам ни рыба ни мясо. Мы его Клячей зовем. Недавно он у нас, с начала навигации… Как спалось?
— Поздно лег. Армянин один попался иностранного производства. Все на «троих» предлагал сообразить.
— Кто же третьим был? Или была?
— Он сам. За двоих пил.
Лидочка убежала, а через минуту Звонарев рее сдирал вилкой белое мясо судака со шпангоута ребер.
— Так вот, — продолжал он. — Армянин этот без ума от «русский женщин». Особенно он втюрился в барменшу в ночном фаре. Знаешь, такая полная блондинка?
— Вера? Она не бармен. Бармен там Джутаев Казбек Артамонович.
— А-а! Знаю. Лицо все в морщинах? Он еще «л» плохо выговаривает? Вместо «лодка» произносит «водка»? Да?
Лидочка засмеялась, прямо-таки зашлась хохотом:
— Копия — Кондратюк.
— Это кто?
— На почте… хмырь один…
— Ухаживает за тобой? — Звонарев попытался изобразить ревность.
— Надо больно, — хмыкнула официантка. — «Видочка, выйдем на павубу», — передразнила она таинственного Кондратюка.
В просторном вестибюле за стойкой судового отделения связи Звонарев заполнял бланк радиограммы.
— Когда она будет в Одессе? — спросил он у сидящего за стойкой парня.
— К вечеру. — У парня было широкое доброе лицо, сонные голубые глаза.
— Платить валютой?
— Конечно.
— А советскими нельзя?
— После того как закрыли границу — все. Крышка.
И ни одного «л», как назло.
— Сколько стоит одно слово?
Кондратюк достал прейскурант.
— Если в довварах…
Звонарев смял исписанный бланк.
— Обойдется без поздравления.
— Жена?
— Племянница.
— Тогда, конечно. Ты лучше ей на Кипре игрушку купи, кукву какую-нибудь.
Сонный Кондратюк явно располагал к себе.
— Давно плаваешь?
— Не-е… Я птица не водоплавающая. Мне землю надо чувствовать под ногами.
— Чего же пошел?
— Надо поглядеть, как в заморских странах живут. — Он доверительно наклонился к Звонареву. — Слышь, кореш, есть такая река — Вимпопо?
— Лимпопо? — переспросил Звонарев. — Подожди… Это же Чуковский выдумал…
— А я думаю, все-таки есть, — убежденно вздохнул Кондратюк. — Крокодивы там пвавают, бегемоты… Бегемотов вюбью-у! До чего ж симпатичные зверюги!..
Приближался северный вход пролива Босфор. Почти все пассажиры торчали на верхних палубах, предвкушая интереснейшее зрелище. Скоро должен был показаться Стамбул.
На секунду вышел подышать воздухом морщинистый бармен Джугаев из ночного бара. Он рассеянно взглянул на виденный-перевиденный пейзаж, снова скрылся за дверью.
Звонарев заглянул в бар. Пассажиров обслуживала Вера, пышногрудая пассия Катарикоса. Бармена не было.
Звонарев спустился палубой ниже. Тут он обратил внимание на дверь с надписью: «Амбулатория». Постучал. Никто не ответил, и он вошел. Из соседней комнаты слышались смех, голоса. Оттуда выглянула раскрасневшаяся медсестра, вопросительно посмотрела на Звонарева.
— Зуб… — Звонарев прижал руку к щеке. — Как будто там дятел сидит. Долбит и долбит…
— Сейчас схожу за доктором.
— Не надо. Мне бы анальгину…
Она открыла шкаф, достала таблетки, что-то поискала на полке. Из соседней комнаты вышел моряк — Звонарев узнал плечистого красавца, с которым столкнулся в дверях радиорубки. Тот посмотрел мимо Звонарева, властно сказал сестре:
— Я зайду еще.
— Подожди, — ответила она и заторопилась. Сунула Звонареву в руку таблетки, какие-то порошки. — Это полоскание. Попробуйте несколько раз. Не успокоится, приходите…
Звонарев поблагодарил, вышел на палубу, откуда видна была дверь амбулатории, и встал у борта. Рядом оказалась Люба с подружками. Все смотрели на проплывающие мимо старинные дворцы, селения, развалины укреплений.
На рукаве морского кителя Любы пестрела красная с синей полосой повязка.
— Ты ж на вахте! — сказал Звонарев.
— А посмотреть-то хочется-а, — проговорила нараспев Люба.
— Не видела, что ли, никогда?
— У-у, сколько раз! Все равно интересно-о!
Дверь амбулатории наконец отворилась, оттуда вышел приятель медсестры и, пройдя мимо Звонарева, зашагал к корме.
— Кто этот парень? — Люба глянула ему вслед.
— Лыткин… Завпроизводством.
Она произнесла его фамилию с некоторой долей пренебрежения. Сказала и забыла, словно отмахнулась от назойливой мухи.
— Сейчас Стамбул покажется. Вот красота-то!..
Припекало. Вдоль берега потянулись уже набережные, причалы, доки. Звонарев разделся, нырнул в прохладную воду бассейна. Купались всего несколько пассажиров. Они перемежали приятные ванны с видами Стамбула.