Мне кажется, Андреев был таким несколько неуклюжим, но основательным высотным зданием среди модных железобетонных стандартных коробок.
Так что не было у Блеймана оснований обижаться на Андреева, тем более что Андреев обладал уникальным литературным даром. Жаль, что дар этот проявился так поздно. Впрочем, раньше он и не мог обнаружиться. Жанр, в котором он к концу жизни стал пробовать себя, требовал большого жизненного опыта, глубокого философского осмысления жизни.
Как-то я звоню ему.
— Приезжай, — говорит, — хочу тебе кое-что почитать.
Я знал, что он сочиняет — иногда что-то записывал на листочках. Однажды читал свой рассказ со сцены — какие-то картинки из детства и отрочества. Слушалось это очень хорошо.
Я уж собрался было ехать, но тут вспомнил: Володя Высоцкий просил познакомить. Я ему про Андреева рассказывал много, Володя смеялся — нравился ему Андреев в моих рассказах. Позвонил я Высоцкому, говорю: «Еду к Андрееву, хочешь, поедем вместе…»
Думаю, дай перезвоню Б.Ф., предупрежу, что буду не один. В ответ услышал совершенно неожиданное:
— Да ну его… к бабушке!
— Почему??
— Да, знаешь… Он, наверное, пьет…
Я стал стыдить его:
— Давно ли сам стал трезвенником?
Потом только понял, что он просто стеснялся нового человека, да еще знаменитого поэта. В тот день он собирался открыть мне свою тайну.
Наконец Б.Ф. пробурчал что-то вроде согласия.
Приехали мы на Большую Бронную, где Б.Ф. жил последние свои годы. Володе, чтобы понравиться человеку, — много времени не надо было.
Через пять минут они влюбились друг в друга, через десять — перестали меня замечать, так много оказалось у них нужного сказать друг другу. Короче, Андреев перестал стесняться Высоцкого, повел нас на кухню, заварил чай в большой эмалированной кружке — она с ним была во всех его походах — и достал толстую, как Библия, кожаную тетрадь.
— Эту тетрадь подарил мне мой друг, цирковой артист… Сказал: «Борька, ты у нас человек остроумный, напиши в ней что-нибудь смешное…» И я решил написать… афористический роман.
Мы с Володей переглянулись. Афористический роман! Роман из одних афоризмов. Жанр под силу лишь древним. А ну, как будет не смешно. Обидится автор…
— «Лев открыл пасть, — начал читать Андреев, — укротитель засунул в нее голову, и все зрители вдруг увидели, насколько дикое животное умнее и великодушнее человека».
Мы с Володей аж взвизгнули от смеха. Андреев благодарно покосился на нас, прочел следующую фразу:
— «Древние греки никогда и не думали, что они будут древними греками».
Читал он, не педалируя ни одно слово, ровно, далее скучно — словно выполнял неприятную обязанность.
— «Разливая пол-литра на троих, дядя Вася невольно вынужден был изучить дроби».
Через несколько минут мы уже не смеялись, а только стонали да корчились от душивших нас спазм.
— Вы, ребята, особенно не распространяйтесь, — сказал растроганный нашей реакцией Б.Ф. — Шутка, острота — она знаете как… Пошла гулять — и уж хрен докажешь, что это ты придумал…
Мы так и поступили — не распространялись, не запомнили, не записали. Потом я клял себя за глупое благородство — иногда на встречах со зрителями процитировать бы его остроты, да они забылись.
Но, слава Богу, не пропали. Я пришел к Андрееву-младшему, сыну Бориса Федоровича, Б.Ф. показал мне десятки записных книжек, заполненных афоризмами, — последние годы он полностью посвятил себя этому увлечению.
Показал мне Андреев-младший и ту кожаную тетрадь, с которой все началось. Я полистал ее — что он нам тогда читал? Может быть, это?
«Я гулял по зоопарку, и животные нехотя разглядывали меня».
Или вот это:
«Корабль скрылся за горизонтом, а я стоял на берегу, все еще не в силах покинуть его палубу».
Это, ко всему прочему, и очень андреевские фразы. Сразу встает за ними живой Борис Федорович — да, он умел взглянуть на мир в совершенно неожиданном ракурсе.
«Настало время засолки огурцов, и Диогена стали выдворять из бочки».
«Бродяга Байкал переехал» — отраднейшее историческое событие, послужившее причиной радостного застолья для множества поколений русского народа».
«Мозговые извилины созданы для того, чтобы мысль не проскакивала по прямой».
А вот знакомые персонажи — Б.Ф. их презирал всей душой и определял кратко и образно:
«Подлец с программным управлением».
«Душа, оскудевшая в персональных условиях».
«Великий страдал отложением солей своего величия».
«Он страдал умно и расчетливо».
«Укушенный зубом мудрости».
Какая бездна юмора была в этом человеке. «Мир без шутки и фантазии — да разве это мир?» — говорил он.
«Попав на крючок, не потешай рыбаков плясками».
«Пегасы сначала брыкались, но вскоре привыкли к силосу и вот теперь уже стали воспевать его».
«В отличие от тыквы — голова человека в потемках не дозревает».
Как не похожи его философские формулы на те несносные нравоучения, которые, по выражению Марка Твена, «помахивают своим закрученным хвостиком в конце каждого произведения».
«Природа покрывается порой ядовитыми пятнами отвращения к нам».
«Талант без мужества — высшее горе художника».
«Творческих мук нет, есть муки иссякнувшего творчества».
Афоризмы Бориса Андреева, его тайна, пока еще не открытая широкому читателю, — главное дело его жизни.
Дело это оборвалось в самом начале. Но и того, что успелось, — много, очень много.
Я глубоко убежден, что это большое событие в нашей литературе.
Смерть Андреева прошла незаметно для нашего искусства.
Газеты я тогда не читал: это был 1982 год, еще при жизни маршала Брежнева, — противно было тогда открывать газету. И вот спустя месяц в случайном разговоре узнаю: Андреев умер. Вскоре ушла за ним и его жена — очаровательная, жизнерадостная Галина Васильевна. Помню, он рассказывал, как познакомился с ней:
— Едем мы с Петькой Алейниковым в троллейбусе. Не помню уж, о чем зашел спор, только он мне говорит: «Ну кто за тебя, лаптя деревенского, пойдет? Посмотри на себя…» А я ему: «Вот назло тебе женюсь». — «Это на ком же?» — «А вот первая девушка, которая войдет в троллейбус, будет моей женой». — «Ха-ха!» Остановка. Входит компания — ребята и девушки, все с коньками. Одна мне приглянулась — чернобровая, кровь с молоком… Кое-как познакомился, навязался провожать. А отец у нее оказался — комиссар. Комиссар милиции! Как узнал: «Кто? Андреев! Этот пропойца! Да никогда в жизни!»
И в этом ребяческом поступке — весь Андреев.
Они с Галиной Васильевной жили счастливо и умерли почти в один день.
У-у!.. О-о!.
Семидесятилетие Бондарчука мы отмечали уже без него. В этот день показали по телевизору «Ватерлоо». В свое время я пропустил этот фильм, много слышал о нем, но вот увидел впервые. Был потрясен. И опять мысль: «Какого режиссера потеряли!»
Одно время в злых на язык кинематографических кругах ходила шутка: «Если бы у Наполеона было столько войск, сколько у Бондарчука, он бы выиграл сражение». Да, возможно. Но дело в том, что и Бондарчук выиграл. Можно сказать, это был его Аустерлиц. Сегодня спустя много лет видно, насколько это большая и полновесная победа. Чтобы мы сейчас не говорили про то государство, в котором жил и сформировался как художник Сергей Бондарчук, оно было способно на немыслимые проекты — будь то эпопея с перекрытием рек, полетом человека в космос, или грандиозное кинополотно «Война и мир». И положа руку на сердце, спросим себя: разве не самым достойным поручались эти грандиозные проекты? Боже, что только не говорили о «Войне и мире» в кинематографических кругах! Это как же надо было вывернуть наизнанку общественный вкус, чтобы не заметить не таланта даже, а художнического подвига. «У него было много денег, у него была армия!» — как будто мы не видели обратных примеров, когда огромные средства, человеческие резервы были истрачены совершенно бездарно. Время все поставило на свои места. Тогда только один Георгий Данелия из тех, с кем мне пришлось говорить на эту тему, твердо и убежденно сказал:
«Война и мир» — шедевр, а Бондарчук первый в десятке лучших российских режиссеров».
Бондарчук был сильный и мужественный человек. Другой бы не выдержал. Как только разрешили нести с трибуны все, что придет в голову, он первый попал под молот огульной критики. У всех на памяти революционный Пятый съезд кинематографистов: ногами топали тогда и свистели. У каждого из собравшихся в зале был личный враг в кино, всех своих врагов зал увидел в образе Бондарчука. Какое счастье, что вовремя ушел Герасимов, еще один выдающийся талант, кстати, учитель Сергея Федоровича. Они бы разделили заряды ненависти поровну, а так все досталось одному Бондарчуку. Он выдержал и даже сохранил свой неподражаемый юмор. Помню, донимал его один режиссер с «Мосфильма». Встречаю однажды Бондарчука в фойе концертного зала «Россия» на кинофестивале, в руках у него какая-то штучка, он говорит: «Вот посмотри, это такой прибор. Кладешь руку и если у тебя плохое настроение в окошечке появляется черный цвет, если хорошее, то зеленый. Вот я коснулся, видишь — зеленое окошечко. А вот сейчас я подумаю про него (и называет фамилию режиссера)». Действительно, окошечко стало черного цвета. Он был очень искренний и простодушный человек. Умница, широко эрудированный, хитрый, как всякий хохол, но удивительно наивный человек.
И юмор у него был особый. Он придумывал не остроты даже, он придумывал себе образ. Такого простачка, все время удивляющегося и очень доверчивого. Смотрит в глаза собеседнику и всему удивляется: «Да?! О-о!! У-у!!» Федя, сын его, однажды очень хорошо изображал своего отца. Мы вместе сидели в баре и от смеха просто умирали. На каком-то приеме Бондарчук говорит: «Федь, а это кто такой?» — «Это, папа, президент Калмыкии Кирсан Илюмжинов». — «У-у-у!» Прошло минут двадцать и Бондарчук говорит: «Федь, а вот тот молодой человек, это кто?» — «Пап, я же тебе говорил. Это Кирсан Илюмжинов, президент Калмыкии». — «О-о!.. У-у!!»