Так, в заботах по каменоломне, прошла для Базиля зима 1826—1827 года. Весна была ранняя, море скоро очистилось от льда, снова пришла пора отправлять заготовленные зимой колонны в Питер. Пристань отремонтировали, колонны накатили на пристань, ждали только прибытия судов, чтобы начать погрузку.
Суда прибыли 26 апреля. С ними явился и Шихин. Базиль не видел его целый месяц, не раз замечал, что скучает подчас без него, но теперь, когда Шихин приехал, Базиль почувствовал, что причина скуки в чем-то другом. Он сказал о том Шихину, и умный купец догадался, что Базиль бессознательно тоскует по городу, по изяществу улиц, людей, легких весенних деревьев, да мало ли еще о чем.
— В Париж далеко ехать, сейчас не пущу, а в Питер съезди, проветрись, — мудро решил купец. — Советую погулять. Деньжат тебе дам, приоденься. Главное — по-французски болтай в кондитерских, больше болтай, а то здесь разучишься. Знай гуляй две недели.
— Заходить ли мне в канцелярию к Монферрану? — спросил Базиль.
— А чего ты там не видал? По Исакию Исакичу соскучился? Так с ним на квартире можешь наговориться, у него ведь, чай, остановишься.
Через три дня Базиль был в Петербурге.
— Здравствуйте, молодой человек, — серьезно приветствовал его Исакий Исакиевич. Он был все такой же на вид, неоригинальный и положительный. — Как поживает уважаемый господин Челищев? — спросил он как ни в чем не бывало.
Базиль было сперва подумал, что чиновник действительно ничего не знает о перемене в его судьбе, но, взглянув на мертвенно-чистый лоб Исакия Исакиевича, Базиль все же как-то сумел догадаться, что тот ломает комедию с тайной целью сбить его с толку. В самом деле, Исакий Исакиевич тотчас же добавил, с тем же равнодушным лицом:
— Впрочем, — сказал Исакий Исакиевич, — я видел господина Челищева после того, как вы с ним расстались. Он приказал вам кланяться и пожелать наивысших успехов на вашем новом поприще.
Базиль молча поклонился в ответ. Он был взволнован. Исакий Исакиевич испытующе поглядел на него с полминуты, а затем поднес руку к застывшему своему лбу.
— Да что я, — сказал Исакий Исакиевич все так же неспешно, — запамятовал, что господин Челищев как раз теперь в Петербурге и обещался зайти ко мне по некоторым делам. Вот вам удобный случай увидаться с вашим покровителем. Он, кажется, намеревался пробыть в Петербурге около двух недель и высказывал живейшее желание, чтобы Архип Евсеевич отпустил вас на это время из каменоломен, предполагая всенепременно встретиться с зам и здесь. Он к вам по-прежнему хорошо относится. В столицу он наезжает нынче довольно часто.
В тот же день Базиль выехал из Петербурга. Он был так напуган, что сотню раз во время своего бегства давал зарок, — отныне в Петербург ни ногой без Шихина!
— Нагулялся? — встретил его Архип Шихин, как будто Базиль вернулся, действительно нагулявшись вволю.
— Вот чудачок! — сказал Шихин после того, как выслушал взволнованный рассказ Базиля о возможной встрече с меценатом. — Вот чудачок! Чего ж тебе бояться? У меня с ним свои дела. Мы сочлись за тебя, будь спокоен.
Про себя Шихин радовался своей хитрости и исполнительности Исакия Исакиевича: теперь Базиль был еще прочнее прикреплен к острову Питерлаку близ Фридрихсгама.
— Ну, так как, Васёк, успокоился? — спросил купец через день. — Еще не поздно вернуться в Питер, твой отпуск не кончился.
Базиль с сомнением покачал головой. Шихин усмехнулся.
— Не хочешь гулять — значит, давай дело делать. Довольно поел пирожков в кондитерских!
И Шихин шутливо хлестнул бородой по плечу Базиля.
Глава семнадцатая
В Петербург ни ногой без Шихина… Базиль исполнил этот зарок. Лето 1827 года он прожил безвыездно на острове Питерлаке.
Работы по добыванию монолитов были закончены к октябрю, и последние две колонны — сорок седьмая и сорок восьмая по счету — отправлены в Петербург 4 октября. Базиль ждал, что будет дальше, не оставит же его Шихин на обычных работах в каменоломне.
— Шлифовать поедем, — сказал ему Шихин. — В Петербурге жить станешь. В своем доме тебя поселю. Живи да радуйся.
Базиль успокоился. Остров ему надоел. Его манил Петербург.
— У меня-то разъездов много, — сказал Шихин уже в Петербурге, — мне сильно некогда самому смотреть за шлифовкой. Вот тебя и приставлю к ней. Здесь полегче тебе будет. Даже много легче. А к чему это я говорю? К тому, что должен ты, значит, стараться больше.
Последние слова запали Базилю в голову. Они снова вызвали мысли о справедливости, что не раз посещали Базиля на острове. Кому легче работать, тот должен больше стараться…
В огромных сараях на площади начисто обтесывали колонны, шлифовали, полировали их. Когда-то, еще в первые дни на острове, Базиль удивлялся: как это люди умеют все делать? Нигде не учились, никто не руководит их работой, и все делают сами. Каменотесы, не знающие не только что геометрии, но часто простой грамоты, искуснейшим образом превращают обломок гранитной скалы в безукоризненной формы цилиндр саженного диаметра… Потом Базиль перестал удивляться. Он увидел собственными глазами, что наука каменотеса передавалась из рода в род, от отца к сыну, от старшего к младшему, от опытного к новичку. Он не понял только одного, что и старшие и младшие, и опытные и новички были очень способные люди, зачастую талантливые, быть может талантливее самого Базиля. Они не только передавали и перенимали опыт, они совершенствовали его, придумывали новые, лучшие способы, ухищрялись подлинно из любви к искусству, — у них были золотые руки, светлые головы. Базиль не понимал, что многие из них незаурядны настолько, что могли бы заткнуть его за пояс и в художестве. Базиль верил, что настоящий талант создан для того, чтобы жить в прекрасной (даже изысканной) жизненной оболочке, в холе, в заботе окружающих. А эти люди обречены навсегда жить в бараках, работать, скотски надрываясь, потому что они не избранники, не таланты, а рядовые рабочие люди, хотя и старательные. Талант, думал Базиль, рано или поздно выбьется к прекрасному будущему и станет блистателен и почитаем. Для людей одного и того же сословия могут быть две разные доли: одна для избранных, одаренных, другая — для прочих. Базилю суждена первая доля, он будет блистателен и почитаем, когда пройдет ряд черновых производственных испытаний, закончит учение и станет наконец не только служить искусству, но и творить искусство.
Правда, в последние месяцы на Питерлаке Базиль часто хандрил — слишком уж долго тянулось первое его испытание. Базиль перестал ощущать связь того, что он делает в каменоломне, с большим миром.
К циклопическим размерам своих монолитов Базиль тоже привык за эти годы. Все стало ему казаться обыкновенным, однообразным, будничным, самая дикость природной островной обстановки как-то потускнела. Начал Базиль замечать погоду: в солнечные дни настроение улучшалось, в ненастье — портилось иногда настолько, что хотелось спать без просыпу. Стойкость и преданность искусству сдали. «Уж не миф ли весь этот грандиоз, для которого здесь так трудятся?» — восклицал Базиль иной раз со злостью. Еще немного, и он возроптал бы. Но тут подоспел переезд в столицу.
Желанный Петербург подогрел Базиля. Правда, Париж был еще желаннее, но Париж подождет… Петербург скоро увидит такое, чего никогда не увидит Париж: на март 1828 года назначен подъем и установление первой колонны северного портика Исаакиевского собора; в продолжение весны и лета последует установление остальных колонн.
Это будет тем более редкое предприятие, что оно совершится вне соблюдения принятых в архитектуре правил: все сорок восемь колонн четырех портиков будут установлены раньше возведения храмовых стен и тяжких пилонов для поддержания купола. Так будет по приказу самого государя.
До января, пока подготовка к подъему колонн состояла в устройстве фундамента, цоколя и площадок портиков, Базиль усердно следил за вверенной ему шлифовкой колонн. Эта работа была спокойная, отнюдь уже не походила на борьбу с силами природы, какая велась в каменоломне. Пожалуй, Базиль был не прочь отдохнуть от страданий, с какими побеждали природу на острове. Сам-то он не страдал физически, но на чужие мучения насмотрелся достаточно и, хотя привык к ним, рассматривал их как должное, но в Петербурге все же вздохнул с облегчением, когда увидел, что шлифовальная работа полегче. Здесь люди лишь слепли от каменной пыли, а там сразу давило их насмерть. Базилю даже стало обидно за островных каменотесов. Ему пришла мысль, что разница эта — несправедливая разница.
«В самом деле, — думал Базиль, — нельзя ли тут что-нибудь сделать? Моя совесть не хочет мириться…»
Скоро совесть ему подсказала решение.
Привыкнув делиться мыслями с Шихиным, он завел разговор на интересующую его тему.
— Архип Евсеевич, как, по-вашему, в каменоломне работа тяжелая?
— Куда тяжелее, — ответил Шихин. — Сам знаешь, чего спрашиваешь?
— Значит, в каменоломне рабочим живется худо. Верно?
— Ну?
— А вот шлифовальщикам нашим в Питере живется получше, работа у них значительно легче.
— Ну?
— Это же несправедливо.
Шихин насторожился.
— Да ты к чему гнешь-то?
— А вот к чему. Нужно добиться справедливости.
Шихин нахмурился.
— Какой такой?
— А такой, чтобы никому не было обидно.
— Ну, а как это сделать? — серьезно спросил Шихин.
— Как? — Базиль задумался. — Надо, чтоб все поровну работали…. Строже взыскивать с тех, кому легче работать, то есть со шлифовальщиков, скажем. Островным каменотесам не будет тогда обидно. Раз нельзя уравнять по лучшему положению, так пусть по худшему.
Шихин громко захохотал.
— Ай да Васёк! Молодец, додумался. Ей-богу, молодчина!
Базиль смутился.
— А что, — робко спросил он, — разве не правильно?
— Правильно, парень, правильно, — успокоил Шихин. — Я от радости смеюсь, что ты у меня стал такой молодчина. Только я тебе вот что скажу: раз уж додумался, так и делай. Мысль в голове не держи без пользы. Возьми за правило — хорошую мысль не томить, сразу в дело пускай. Раз совесть тебе подсказала, что со здешних рабочих нужно построже взыскивать, чтобы тамошним не обидно было, так ты совести слушайся.