да Жербин решился дополнить его одним немаловажным примечанием.
— Особенные верноподданнические чувства, — сказал он растроганно, — велят мне поступить так, а не иначе. Объявляю во всеуслышание, что я сам наложил на себя обязательство уступать в пользу казны четыре процента из стоимости доставки каждой колонны. Господа, прошу занести мое устное обязательство в письменный наш контракт, а еще покорнейше вас прошу, господа, довести об этом до высочайшего сведения государя императора.
Коммерции советник Жербин был кляузник и тяжбист. Его великодушная уступка легко объяснялась желанием создать себе добрую гражданскую славу, полезную для успешного разрешения многочисленных его судебных процессов. Несколько тысяч, громко пожертвованных им здесь в пользу казны, после помогут ему оттянуть от своих врагов по суду уж никак не меньше ста тысяч. Честолюбие будет также удовлетворено. «Северная пчела» охотно превознесет имя истинно русского человека и бескорыстного патриота, поставив его в пример всем купцам и подрядчикам.
Впрочем, не нужно было далеко ходить за достойными подражателями. В тот же час канцелярия официально засвидетельствовала слова, произнесенные с не меньшим воодушевлением:
— Как я есть верноподданный, уступаю в пользу казны пять про́центов из каждой бочки. Просю довести до любезного сведения государя императора.
В контракт на очистку нужников было внесено дополнение, под чем мещанин Петр Байбаков согласно приложил руку. А затем молодые чиновники могли наблюдать, как, отойдя от барьера, Байбаков понюхал свои ладони, одну и другую… — привычка, свидетельствовавшая о том, что когда-то, прежде чем стать содержателем ночного обоза, он самолично участвовал в промысле, и теперь все казалось ему, что руки еще не отмылись. Сделав такое наблюдение, молодые чиновники сначала хихикнули, затем брезгливо поморщились, а по уходе Байбакова приказали служителю открыть форточки.
Им привелось после с добрый десяток лет открывать форточки в определенный день каждого месяца: Байбаков являлся в присутствие ежемесячно для получения денег, и с наступлением каждого нового хозяйственного года с ним аккуратно перезаключался контракт.
Разумеется, молодые чиновники год от году взрослели, а потом и старели, и уже никаких смешков при появлении или при уходе Байбакова не было и в помине: все обстояло совершенно по-деловому, даже форточку открывали по-деловому.
Наступила зима тысяча восемьсот двадцать девятого года. Еще ранней осенью была поднята и поставлена последняя колонна восточного портика. Церемония прошла в высочайшем присутствии их императорских величеств и их императорских высочеств.
Желание государя исполнилось: вопреки принятым в архитектуре правилам, все сорок восемь колонн портиков были установлены раньше возведения храмовых стен и тяжких пилонов для поддержания купола. Государь пренебрег правилами, предотвращающими неравномерную осадку здания, и мир впервые в истории архитектуры мог любоваться зрелищем сорока восьми монолитов-колонн, ставших николаевскими шеренгами вокруг хаотических ям незаконченного фундамента.
Вместе со всем просвещенным населением столицы любовался зрелищем и коммерции советник Жербин, к тому времени выигравший более десятка судебных процессов, но все еще не удовлетворенный своими успехами. Как истинный честолюбец, он не был удовлетворен также и орденом — высочайшей наградой, пожалованной ему за успешную перевозку колонн, из которых была им утоплена лишь одна. С несравненно большею радостью он получил бы вместо нарядного ордена простую медаль, с правом положить ее под основание колонны при торжественном подъеме. Увы, этой чести были достойны только члены августейшей фамилии…
Зимой в России появилась холера. Вокруг столицы немедленно были созданы карантины, не допускавшие болезнь из зараженных местностей, но меры эти не помогли: холера явилась в Петербург.
Усилившаяся к весне, болезнь представляла уже немалую опасность. Именитые и чиновные горожане всячески избегали общения с зараженными кварталами, забыв о том, что в центре со дня на день может открыться рассадник болезни: рабочий городок на Исаакиевской площади.
Правда, городок этот был уединен за забором, но уединение не было еще тогда полным, и несовершенный забор пока оказался полезен лишь тем, что навел на мысли о карантине.
Догадавшись о наличии опасности, градоначальство приняло меры: рабочим при строении Исаакия было объявлено категорическое воспрещение выходить за пределы своей постройки и жилых казарм. Забор был заперт и уж теперь в самом деле отъединял от мира.
Забор сколотили на славу, почти без щелей, да и в щели все равно б не позволила смотреть стража, в изобилии расставленная на площади.
Начальство, сперва заикнувшееся было о прекращении работ на время эпидемии, было высочайше одернуто: «Ни в коем случае!» — и работы пошли своим ходом. Нанимались все новые артели каменщиков, плотников, кузнецов (из здоровых уездов), и число занятых на постройке рабочих скоро достигло обычной для летнего сезона цифры — трех тысяч людей. Замкнутые в кольцо забора, они были предоставлены своей участи.
Однажды июньским утром по необъятной площади, загроможденной строительным камнем, шел главный архитектор Монферран в сопровождении свиты из двух чертежников, двух приказчиков и личного секретаря-переводчика господина Буржуа.
Монферран в продолжение всего утра хмурился, его полные щеки кривились и прыгали. Он тряс головой, вспоминая о неприятностях. Вчера в заседании строительной комиссии состоялись крупные дебаты по поводу усилившейся эпидемии и чрезвычайных мер борьбы с нею. Все эти споры о том, прямо ли вывозить за город содержание выгребных ям или же предварительно засыпать его в ямах известью, волновали главного архитектора непрерывно повторяющимися словами: болезнь, эпидемия, зараза, холера, инфекция. Попросту говоря, Монферран трусил.
«Это дело всей моей жизни, как я люблю называть его, может теперь принести мне смерть, а ведь только оно удерживает меня в зачумленной России», — трагически думал господин Монферран, шагая по площади и с озлоблением порой взглядывая на строящуюся громаду.
— Господин Монферран!
Монферран сердито оглянулся на секретаря.
— Господин Монферран, комиссар поручил мне спросить вас, как быть с ассенизационным подрядом.
— Комиссия решила вчера засыпать известью. Что еще ему надо?
— Но, господин Монферран, в контракте, заключенном с подрядчиком, нет пункта о предварительной засыпке известью, следовательно, мы не можем требовать от подрядчика исполнения несуществующего параграфа.
— Можем, — строго сказал архитектор, — это чрезвычайная правительственная мера, он обязан подчиняться.
Путь продолжался в молчании. Шли из полировочных мастерских в главную контору, — путь пролегал через всю площадь. Стоявшие там и сям гвардейские инвалиды брали на караул, завидев главного архитектора, но он не замечал их.
— Господин Монферран!
Монферран негодующе вскинул голову, чтобы оборвать надоедливого секретаря, но тут секретарь совершил еще более непочтительный поступок: схватил архитектора за руку и силой удержал его на месте. Впрочем, это бывало и прежде, когда впереди была какая-нибудь строительная опасность: грозила, например, развалиться и ушибить огромная клетка небрежно сложенного кирпича. В подобных случаях гнев архитектора обращался против основного виновника катастрофы.
На этот раз было совсем иное. Впереди, в нескольких шагах от них, лежал на строительном мусоре человек без шапки, вниз лицом, руки его были запущены в кучу мусора, сапоги замазаны глиной, известкой, жидкой грязью. Секунд пять он лежал неподвижно и вдруг закорчился, изгибая спину и вороша руками мусор, в который они зарылись по локти; он икал и мелко дрожал всем телом.
Монферран попятился. Из толпы приблизился к нему лекарь Доннер, видно желая сообщить что-то. Монферран попятился и от него.
— Редкий случай сухой холеры, или, иначе, молниеносной холеры, господин Монферран; через полчаса последует смерть.
Секретарь перевел слово в слово.
Монферран, овладев собой, кивнул на больного.
— Зачем вы его положили на кучу?
Секретарь перевел. Доннер забеспокоился.
— Вы хотите знать, господин Монферран, зачем я велел положить его вниз лицом? Это облегчает ему…
— Я хочу знать, — закричал Монферран, не слушая, — зачем вы его оставляете, сударь, лежать здесь, а не у-во-зи-те немедленно?!
Доннер побледнел, готовый упасть на ту же кучу.
— Вы, сударь! — продолжал кричать Монферран вне себя. — Так-то вы соблюдаете чрезвычайные меры, которые вчера диктовались вам! Увезите немедленно!
— Увезите немедленно! — провизжал переводчик, зараженный его горячностью.
Человек пять из толпы стремглав кинулись к куче.
— Стой! Все замерли.
Господин Буржуа с недоумением обернулся к патрону. Щеки того все еще прыгали в приступе бешенства, но глаза слезились, что бывало в минуты, когда его посещала вдохновенная мысль и он сам умилялся перед своей гениальностью.
— Бросай его в яму, — повелительно, но довольно спокойно сказал Монферран, обращаясь к пяти.
Те замерли в нерешительности.
Все молчали, больной икал и ворошил мусор.
Монферран нетерпеливо показал на глубокую яму для гашения извести, расположенную поодаль.
— Господин Монферран, он еще жив пока! — с нескрываемым ужасом вскричал Буржуа и даже всплеснул руками по-простонародному.
Монферран поглядел на него пронзительно и сказал с величайшим внутренним убеждением:
— В случае молниеносной холеры бросать в яму и засыпать известью, не теряя ни минуты. В молниеносности действия мы должны опередить самую холеру. Вы слышали, что через полчаса он и так умрет? Попрошу вперед не возражать. Де-лать!
— Де-лать! — провизжал переводчик.
Главный архитектор со свитой, страстно желавшей в этот момент перешептываться, делясь впечатлениями, но сдерживающейся при строгом патроне, удалились по направлению к канцелярии.