Секретарь растерянно отдал дальнейшие распоряжения и побежал догонять свиту.
Через полчаса Монферран стоял в канцелярии, говоря с секретарем об очередных делах. До слуха их неожиданно долетели слова, произнесенные кем-то из находившихся за барьером.
— Царство небесное, значит, Байбакову. Все хотел, бедняга, со своим вонючим делом в купцы залезть, ан, шалишь, бог-то раньше прибрал, — так говорил за барьером коммерции советник Жербин.
Монферран вопросительно и тревожно взглянул на секретаря, почуяв что-то недоброе.
Секретарь перевел по возможности дословно.
— Как? — грозно вскричал архитектор, почувствовав вдруг, что отчаянно струсил. — Подрядчик Байбаков умер?
Жербин приблизился с печальной ухмылкой.
— Закопали, ну, стало быть, царство небесное, бог, прибрал.
Хитрый Жербин легко разгадал причины смятения главного архитектора и сейчас скромно ждал растерянных его вопросов.
Монферран в это время мучительно думал: «Какая оплошность! Какая оплошность! Велел зарыть в известь состоятельного человека, подрядчика, патриота… Если даже не вспомнится никому, что он был… не совсем еще мертв… все равно может разыграться скандал, — его родные потребуют выдать им тело. Разумеется, я распоряжусь сейчас же отрыть его, но все равно плохо… Ах, черт возьми… что я наделал!»
Но вслед за тем господин Монферран взял себя в руки, и настолько успешно, что мог здесь же без замедления сказать Жербину несколько ловких фраз, укоряюще-льстивых:
— От вас я не ожидал, господин Жербин. Мы с вами давно знаем друг друга, почему вы не предупредили меня, будучи сами на месте этих злосчастных событий?
Переводчик стеснительно перевел. Жербин виновато улыбнулся и поклонился. Он торжествующе подумал про себя: «Ну, посадил я тебя в лужу, приятель! Это для тебя хуже ямы. Ай да я! Авось пригодится…» — и сказал вслух почтительно:
— Полно, господин Монферран, ошибки бывают во всяком деле. Вы проводили чрезвычайные меры по поручению правительства, так сказать, государства; здесь тоже неизбежны ошибки, но они всецело оправдываются высокой целью…
Сказав это, Жербин поклонился и отошел в сторону. Так возвеличился честолюбец, и не только в сравнении с конкурентом, но и над самим начальником.
Глава двадцать вторая
Майским утром 1836 года конторщик господина Челищева, подведя итог за прошлый месяц, аккуратно присыпал песочком чернильные цифры и поглядел на часы: было без пяти минут десять. Вчера вечером, ложась спать, он решил, что, закончивши утром ведомость, он пойдет ровно в десять часов к Павлу Сергеевичу и заявит ему свою просьбу. До назначенного срока осталось всего пять минут. Он сел поудобнее, чтобы еще раз собраться с мыслями.
Ровно в десять часов Василий Иванович постучался в дверь кабинета.
— Апрельская ведомость, а также отдельный расход по ремонту амбара в текущем мае подсчитаны, — доложил он Павлу Сергеевичу.
— Хорошо, можешь идти, — ответил Павел Сергеевич. — А впрочем, мой друг, — Павел Сергеевич оторвал глаза от образчиков полотна, лежащих перед ним на столе, — обожди здесь с минуту. Я хочу сделать тебе весенний подарок.
— Я только что намеревался просить вас о том же, — спокойно ответил Василий Иванович.
Павел Сергеевич нахмурился, на лице его явно изобразилось желание наложить ординарный штраф за дерзость, но изобразилось также и некоторое удивление, и даже проглянуло любопытство.
— Что такое, мой друг? — сказал он с холодностью.
— Разрешите мне испросить у вас позволения выехать в Петербург на один год или, в крайности, на полгода, — сказал Василий Иванович.
— Как! — сказал Павел Сергеевич, вовсе нахмурясь. — Ты все о том же?
— Да, я прошу вас о том, о чем просил ежегодно и в чем вы регулярно отказывали.
— Откажу и нынче, — желчно сказал Павел Сергеевич.
— Я смею думать, что нынче вы не откажете, — неожиданно возразил конторщик и улыбнулся.
Улыбнувшись, он стал похожим на прежнего Базиля, лицо его выиграло в миловидности. Впрочем, оба они, и Павел Сергеевич и его конторщик, были чрезвычайно моложавы, они мало изменились внешне за прошедшие десять лет. Оба остались стройны и изящны, как юноши, хотя одному успело исполниться тридцать два года, другому уже перевалило за пятьдесят.
Как бы желая выказать в этот момент свою статность, Павел Сергеевич встал из-за стола и жестко выпрямился. Это обозначало гнев. Василий Иванович побледнел, что обозначало отнюдь не боязнь, а скорее напряженную, страстную решимость. Затем он сказал весьма деловитым тоном:
— Павел Сергеевич, ваши родственники опять учинили подвох на закупке. Убыток для вас будет простираться до тридцати тысяч рублей ассигнациями, если подвох этот не обезвредить заблаговременно.
Павел Сергеевич встрепенулся.
— Сделай все, что нужно, чтобы обезвредить, — сказал он строго.
— Разумеется, — ответил Василий Иванович, — но сделаю не раньше, чем вы дадите слово, что беспрепятственно отпустите меня в Петербург.
— Требование? Ко мне? Это бунт? — вскричал Павел Сергеевич, скорее изумившись, чем в гневе.
— Я не хочу, — упрямо ответил конторщик, — я совсем не хочу оказаться в столь же глупом, униженном положении, как в прошлый раз, когда я прежде обезвредил подвох, а после с радостною уверенностью в успехе своей просьбы обратился к вам за разрешением на поездку, и вы с легким сердцем мне отказали. Теперь я решил сохранить до поры до времени в своих руках козырь. Вы знаете, что я открыл секрет их нынешнего подвоха, но вам-то секрет этот неизвестен, и никто не поможет вам открыть его, вырвать его у меня, не станете же вы меня пытать. Вам бесполезно даже знать о готовящемся мошенничестве, когда сами вы не можете его предупредить, а могу только я. К суду вы не прибегнете, не желая бесчестить фамилию, а главное — фирму, они отлично знают вашу щепетильность. Короче говоря, Павел Сергеевич, я оказался способным конторщиком, наградите же вы мое усердие…
Василий Иванович задрожал даже, когда произнес последние злые слова.
Павел Сергеевич молча стоял, отвернувшись к окну, спиною к способному своему конторщику.
— Павел Сергеевич, — продолжал тот свое нелегкое объяснение, — вы же знаете… — тут голос его снова дрогнул, — вы знаете, что десять лет тому назад я не осмелился бы выставлять подобные требования и разговаривать с вами таким тоном, но… вы обучили меня деловитости, Павел Сергеевич… Вы вкупе с Шихиным…
Базиль (совсем прежний Базиль) робко (по-прежнему робко) опустил голову. Павел Сергеевич медленно повернулся, лицо его выражало прежнюю брезгливость к меркантильности людских интересов.
— Отпущу на полгода, — задумчиво заговорил Павел Сергеевич, подбирая слова, — паспорта не дам, поедешь на правах беглого, через полгода вытребую по этапу. Свои сбережения передашь мне, поедешь с двадцатью рублями. Отвечай — зачем едешь?
— Это — мое дело, — тихо ответил Базиль.
Челищева передернуло.
— Ступай. Стыдно! Ты стал шантажистом и наглецом.
Базиль поклонился и вышел.
«Вы, благодетель мой, называете это шантажом и наглостью, я называю это житейским опытом, — думал он по пути в свою комнатку. — Полагаю, что с таким благоприобретенным качеством я сделаю теперь себе карьеру».
На прощанье, перед отъездом Базиля, Павел Сергеевич сказал ему:
— Не обольщайся мыслью, что ты вынудил меня уступить тебе. Я уступил с умыслом. Я, как в себе, уверен, что Петербург снова выбьет из тебя дурь.
«Рассказывай! — думал Базиль, улыбаясь. — Просто тридцать тысяч пожалел! Уж раз после сорока лет решил наживать, то после пятидесяти как можно снова начать проживать, бросаться такими тысячами! Рассказывай, меценат!»
Мысли Базиля значительно погрубели с тех пор, как приехал он из Парижа в Россию. Он это чувствовал сам и искренне радовался, видя в этом залог удачи в построении своей нынешней карьеры. Сидя за спиной ямщика, он изыскивал мысленно всевозможные способы. Один способ давно уже казался ему самым надежным и безошибочным. Базиль уповал на него потому еще, что, как и последнее средство, примененное в отношении Павла Сергеевича, этот способ походил на «шантаж»… Тоже в своем роде райское средство!
— Нет, это уж адское средство, — сокрушенно и с убеждением произнес Базиль.
Глава двадцать третья
Базиль прибыл в Петербург в самом конце служебного дня.
— Галерная улица, в дом чиновника Исакия Исакиевича, — приказал Базиль ямщику.
«Нужно сразу быка за рога», — думал он, убеждая себя в неотложности предстоящего делового свидания.
Пришлось еще научить ямщика, как, куда нужно ехать: это ведь деревенский ямщик, а не городской извозчик.
Галерная в этот раз оказалась совсем не тенистой: солнце с запада било прямо вдоль улицы. Солнце слепило Базилю глаза, и он прятался за спину своего ямщика, словно бы опасаясь, что глаза утомятся и не смогут проникнуть в темную душу Исакия Исакиевича.
— Стой! — сказал наконец Базиль.
Бричка остановилась у желтого деревянного домика. Сощурясь, как бы в подражание коварному Шихину, Базиль вылез и постучался в калитку. Отворила ее та же противная, рябая стряпуха, рябая, как говорили, не от оспы, а оттого, что она выводила когда-то угри с лица крепкой водкой. Она всплеснула кургузыми ручками и гаркнула во все горло:
— Матушка-мохнатушка! Никак, Василий Иванович!
У хозяина ее были короткие ноги, у нее неестественно коротки были руки; он семенил при ходьбе ногами, она учащенно размахивала руками.
— Дома? — кратко спросил Базиль.
Тут Исакий Исакиевич сам показался на крылечке. Он уже успел переодеться после службы и вышел в мягких туфлях. Лицо его порядочно постарело, в лице появилась какая-то дряблая важность, присущая раньше лишь голосу. Он сразу узнал Базиля, но по-прежнему не выказал удивления.
— Здравствуйте, молодой человек, — Исакий Исакиевич внимательно посмотрел на возмужавшего Базиля и переменил обращение: — Здравствуйте, сударь. Чему я обязан вашим посещением?