Шихин сощурился.
— Э-э-э, Василий Иванович! Я, брат, еще могу своей бородой тебя по рукам, по ногам скрутить! Ну, до свиданьица, что ли, препираться с тобой не хочу, да и сильно некогда!
Свиданьице наступило через три месяца. Исхудавший и побледневший, Базиль в сентябре пришел к Шихину. Шихин встретил его с ухмылкой.
— Пришел денег просить на дорогу? Так и быть, дам на доброе дело. Говоришь, смирился?
— Я пришел к вам затем, — сурово сказал Базиль, — чтобы сообщить, что я поступил на работу, и попросить вас…
— К кому на работу? — перебил Шихин.
— К иностранцу, — уклончиво отвечал Базиль.
— К французу? — Шихин подразумевал Монферрана.
— Нет, к англичанину.
— Ой, неужели к Берду? — Шихин как будто даже испугался.
— К Берду. К тому, что, помните, приезжал на остров.
— Знаю, милый, знаю такого.
Шихин сокрушенно качал головой, но Базиль делал вид, что не обращает внимания на его явное огорчение.
— Полагаю, — сказал Базиль, — что он меня заметит. Англичанин этот настолько свободомыслящий, что принимает на свой завод и беглых, лишь бы они хорошо работали. Должно быть, ему пришлось дать приличную взятку полиции, чтобы иметь возможность поступать так, но не в этом дело. О, я уверен, что он ценит людей.
— Васёк, дурачок ты мой в тридцать два года, да ведь он тебя уморит, затем лишь и взял… Ничего-то не знаешь ты… Секрета не знаешь, а секрет-то простой…
— Обождите, — строго остановил Базиль, — дайте мне досказать. Я пришел попросить вас не сообщать Павлу Сергеевичу о месте моей работы. Вы-то сами такой всезнайка, что и без меня бы все обо мне узнали. Но вам нынче нет корысти меня выдавать. Прошу вас! Между тем в это время я успею добиться чего хочу. Несмотря на многие неудачи, я продолжаю чувствовать уверенность в себе. Не подумайте, что я поступаю к Берду с отчаяния, — напротив, я знаю, за что бы я сейчас ни принялся, я во всем успею. Дайте мне честное слово, что вы не станете мне мешать. По рукам?
— Обожди теперь ты, — строго сказал Шихин, — дай спросить: к работе еще не приступал?
— Нет.
— В мастерской еще не был?
— Не был.
Шихин начал опять ухмыляться.
— В таком случае по рукам! Даю слово, что умолчу и к этапу тебя не представлю. Потому что ты раньше срока с завода сам убежишь без задних ног.
— Вы меня, должно быть, не знаете, — сказал Базиль, — прощайте.
Глава двадцать восьмая
На Гутуевском острове, приморской окраине Петербурга, ранним осенним утром, под дождиком, моросившим с вечера, стояли перед конторой вновь принятые рабочие. Их было более десятка, стояли они шеренгой, как приказал мистер Берд.
Сам мистер Берд производил опрос рабочих, чтобы узнать, кто к чему годен, кого можно приставить к самостоятельному и трудному делу, кого сдать в подручные.
— Кто из вас будет смышленый малый? — спросил мистер Берд.
Шеренга молчала, понурив головы. Только один человек, стоявший на левом фланге, пошевелился как бы в нерешительности.
— Кто смышленый малый, выйди вперед, — повторил англичанин.
Человек на краю шеренги шагнул вперед. Англичанин уставился на него.
— Ты?
— Я.
— А почему ты смышленый малый?
— Я обучался в Париже.
— Дворянин?
— Дворовый.
— Чему же ты обучался в Париже — господские тарелки лизать?
— Я обучался архитектуре.
— Значит, не очень смышленый малый, если обучался архитектуре в Париже, а нынче пришел ко мне наниматься тереть мочалкой и нюхать ртуть!
Мистер Берд засмеялся, довольный своей шуткой. Базиль побледнел от обиды, хотя ничего не понял из его слов.
— Но, но! — сказал Берд, нахмурясь. — Если ты такой нежный, не к чему было приходить сюда. Пойдешь в подручные.
Мастерская представляла собой обширный сарай, без пола, без потолка. Когда Базиль впервые вошел сюда, еще будучи полон обиды на Берда, в мастерской было тихо. Эта работа не походила ни на какую работу большого механического завода: здесь не ковали, не прокатывали, не плавили и не отливали, не резали, не сверлили и не обтачивали металл. Не было оглушающего грома молотов, ослепляющего сверканья вагранок, пронзительного визга напильников. Длилась какая-то тихая, малоподвижная работа, люди над чем-то склонялись в разных местах в полутьме сарая, и что-то поблескивало под их руками и ниже — у их ног и еще где-то сбоку. Сразу нельзя было понять, что это блестели разные вещи, блестели по-разному, и все отличительные особенности мастерской заключались в этих разных блесках.
Тлели не слишком раздутые угли особенных очагов, открытых сверху, широких и плоских, с двумя решетками, на одной из которых лежали угли; отсвечивали листы красной меди, очищенные кислотами, приготовленные к покрытию амальгамой; совсем тускло и жидко мерцала ртуть в каменных чашках, и, наконец, присутствовал как бы совершенно отличный от всех этих незатейливых технических блесков, единственный в мире, ни с чем не сравнимый блеск — сияние золота.
Золото было не в слитках. Это золото было тончайшим слоем в малую долю миллиметра наведено на медь, но тем ярче оно горело. Можно себе представить, как оно будет гореть под солнцем! Знатоки предсказывали, что позолоченный купол Исаакиевского собора будет виден в окрестностях за сорок верст. Знатоки уже разглашали это на всю Европу.
— Раззява! Эй, раззява, пошел на место! — так крикнул мастер в самые уши Базилю.
Так начался его трудовой день. Базиль послушно отправился к ближайшему горну, куда его послали чуть не тычком, и с усердием принялся за дело.
То, что заставили его делать, было несложно, «смышленый малый», каким в самом деле был Базиль, мог надеяться скоро перейти на другую работу, более самостоятельную.
Да и весь процесс золочения был несложен, Ртуть подогревали в каменных тиглях, растворяли в ней золото, образовавшуюся амальгаму заворачивали в кусок кожи и обжимали для отделения от нее избытка ртути. Очистив наждачными порошками поверхность медного листа, подлежащего золочению, смачивали ее слабою азотной кислотой и затем с помощью щеточек из латунной проволоки накладывали на металл амальгаму, распределяя ее как можно ровнее по поверхности. После этого медный лист подвергали слабому нагреванию над горящими углями для того, чтобы выпарить ртуть. С целью получить по возможности ровную позолоту обрабатывали при этом амальгамированную поверхность мягкой щеткой или тряпкой. Когда ртуть испарялась, что узнавалось по золотистому цвету поверхности, для быстрого охлаждения лист погружали в холодную воду. Обычно золотили не за один, а за два раза, — повторные операции производились точно таким же путем. Затем посредством стальных гладил наводили политуру на золотую поверхность. Наконец после всего, обмыв и просушив позолоченный лист, его натирали различными порошками.
Несмотря на то что Базиль обучался в архитектурной школе, общее техническое образование его было крайне невелико: он почти не имел представления о металлургии с ее многообразными отраслями и производствами, к которым принадлежало и золочение металлов. Базиль, как и все его школьные сверстники, плохо знал, а теперь уже и вовсе перезабыл основы химии. Амальгамирование для него явилось совершенно новым делом, которым он, как и всяким новым делом, относящимся к технике или к искусству, всерьез заинтересовался. К сожалению, ему некогда было наблюдать за всеми подробностями процесса, а сегодняшняя его работа подручного была слишком проста и груба. Он придерживал медный лист на верхней решетке над очагом, в то время как наводчик-мастеровой растирал по листу амальгаму; подбрасывал в очаг угли, раздувал их, менял воду в чане, вдвоем с мастеровым переносил листы с места на место, подносил другие вещи. Хотя работа эта была не очень тяжелая, с непривычки Базиль скоро устал. Но все-таки он был молод, здоров и за время обеда успел отдохнуть; кроме того, физические силы его поддерживала нервная энергия, и потому, несмотря на усталость, он смог кое-как дотянуть до конца долгого заводского дня. Пошатываясь, он добрался до бараков, где предстояло ему отныне жить вместе с другими рабочими. Ничего не замечая вокруг себя, он свалился на нары и в ту же секунду заснул. Заснул еще крепче, чем в тот день юности, когда он плыл на судне к Архипу Шихину и спал прямо на палубе, по-простецки всхрапывая.
Глава двадцать девятая
Утром Базиль встал вместе со всеми. Тело немного ломило, но он быстро размялся и снова принялся работать. В сущности, его, как и прежде, как и всегда, воодушевляла надежда на будущее, близкое будущее или далекое — все равно. Он знал, как делаются инженерами в чужеземных странах: образованные молодые люди работают по выбранной специальности начиная с самого низа, с подручной работы, и, овладев таким образом всеми, деталями мастерства, умея нее делать собственными руками, становятся наконец инженерами. Такого инженера уже никто не собьет с толку, не сможет ни обмануть, ни ввести в заблуждение, такой инженер знает все секреты.
Так и Базиль. Он быстро продвинется: из подручного превратится в мастерового, из мастерового — в мастера, из мастера — в инженера. Причем вовсе не обязательно быть ему инженером по металлургии: когда Берд увидит, оценит его способности и узнает его желания, он непременно представит Базиля в архитектурных кругах Петербурга как подающего большие надежды молодого практика. Рекомендация этого богатого англичанина много значит. Главное, что он иностранец. Правда, он обрусел, и обрусел больше, чем Монферран, но тем бо́льшие у него связи, он единственно крупный в Петербурге заводчик: все правительственные заказы на механическое оборудование для чего бы то ни было отдаются ему. Монферран — легкомысленный карьерист; Берд — трезвого ума практик. Пусть он груб с Базилем, это также входит в систему своеобразного испытания. Да к грубости Базиль уже привык раньше: разве не был иной раз груб, издевательски груб Шихин, и разве не хуже того во сто крат вежливый деспотизм Павла Сергеевича? Конечно, Базилю придется здесь жить среди особенной грубости: бок о бок с рабочими и мастеровыми. Это темный, понурый народ, живущий дико и грязно; мало радости спать и есть вместе с ними, но и это Базиль принимает как испытание. К тому же это опрощенное состояние ненадолго. Да что толковать, Базиль знает, что все превозможет, любые временные лишения, лишь бы выбиться из постоянного положения неудачника, лишь бы высокие люди его оценили — сначала Берд, потом в комитете.