Старинная повесть
Степь. Горит прошлогодняя сухая трава. Ветер гонит к опушке леса неяркое среди бела дня пламя. Впереди катится тлеющий травяной клубок — перекати-поле, оставляя за собой дымящуюся дорожку.
Горит лес. Пылают, как свечи, смолистые сосны. Огненные языки лижут ствол молодой березы. Чернеет, закручивается береста, — пламя охватило все деревцо, корчатся в огне длинные кудрявые ветви.
Горит подожженная с двух концов деревня. Жарко полыхают соломенные кровли.
Возле уцелевшей избы через тын перемахивает татарский всадник. Молча бегут от него две крестьянки. Летит аркан, петля захлестывает шею упавшей старухи. Резкий поворот коня — и тело ее волочится по огородным грядкам, — татарин устремился за молодой. Из-за угла избы выбежал парень. Татарин небрежно, едва повернув оскалившееся лицо, пускает в него топориком. Тот увернулся, прыгнул, за ногу сдергивает татарина наземь.
В городе звуки набата. Остановившись посреди улицы, тревожно прислушивается к ним пожилой боярин. Истово перекрестился:
— Господи! Отнеси ты этих проклятых татар… — секунду подумал, договорил с чувством: — на соседнее княжество!
Мимо него пробегают с обнаженными тесаками два ратника. Один успел погрозить на бегу:
— А соседи не русские, что ли?
Другой, поворачивая за угол, громко крикнул ему, как глухому:
— Боярин, да ты горишь!
Тот с испугом оглядывается на свои хоромы. Дымящаяся стрела вонзилась в разукрашенный деревянный конек, струйка горящей жидкости стекает по скату крыши. Заохав, боярин бежит к калитке.
Жестокое, хитрое, в глубоких морщинах лицо. Сощурив и без того узкие глаза, татарский лучник ударил кресалом по кремню. Загорелась намоченная в нефти пакля, которой обмотана стрела. Татарин натянул тетиву. Отпустил…
Мчится конная лава. На низкорослых мохнатых лошадях, в долгополых шубах шерстью наружу, в собачьих малахаях, с визгом и лаем скачут татары, заполнив все необъятное поле.
Сотни зажигательных стрел летят огненным косым дождем в белокаменный осажденный город.
Катапульты бросают в город огромные камни. Возле метательных машин суетится много людей.
Ржут лошади, скрипят телеги, ревут верблюды, — татарский лагерь занимает больше места, чем самый город.
Городская стена. Толстенное, подвешенное на цепях бревно, окованное железом, бьет и бьет в городские ворота.
— Урус, держись! — хвастливо кричит монгол, по чьей команде сотня людей раскачивает таран.
Внутри крепости старики, женщины, дети торопливо возводят позади ворот защитную стену. Все громче и громче удары тарана.
Ворота падают. С победным кличем врываются в открывшийся широкий проход татарские воины, но — перед ними стена. Злобно визжит монгол-сотник, хлеща по стене нагайкой. Исступленно воют татары.
Внезапно на плечи к ним прыгают со стены защитники крепости. Вооруженные лишь ножами, они вступают в единоборство с многочисленным разъяренным врагом. Проход мгновенно загромождается трупами татар; лишь немногие успевают бежать из этой ловушки, путь откуда закрыт обломками ворот и стенобитной машиной, — русские успели ее поджечь, перед тем как взобраться по спущенным канатам обратно на стену.
Но вот в наступающей темноте видно, как пылает город. Горят сотни домов. Рушится с жалобным стоном колокол.
Торжествующе пляшут у городских стен освещенные пожаром татарские всадники. То одного, то другого выбивают из седел пущенные меткой рукой дротики: город продолжает обороняться.
Ночь. Горит все кругом. Багровый дым застилает окрестность. Вздымаются мириады искр. Земля как огромный костер. И над ней — черное, глухое, беззвездное небо.
По дороге, залитой кровавым заревом, татары гонят скот и людей. Привязанные к коровьим хвостам, спотыкаясь под ударами плети, бредут русские пленницы. Мычит скот, плачут дети, — зловещий треск чудовищного пожара заглушает все звуки.
Зима. Седая, припорошенная инеем равнина. Вблизи — редкие холмы и лощины. Далеко впереди — зубчатая линия гор.
Конный отряд монголов столпился вокруг холма, на котором водружено пятиугольное белое знамя с золотым кречетом, когтями раздирающим ворона. Бьются, полощутся на ветру широкие ленты, украшающие древко и знамя. Рядом со знаменем хищно вглядывается вперед Батый — на огненно-рыжем коне, в кожаном шлеме, в шубе из белых песцов, крытой желтым блестящим шелком. Немного сзади и ниже его по склону холма мешковато сидят на конях три европейца.
Батый оглянулся через плечо, небрежно кивнул. Старший из европейцев послушно приблизился.
— Там земли франков? — спрашивает Батый, указав плетью по направлению к горам.
— Ты прав, как всегда, Непобедимый, — угодливо отвечает европеец. — Там дрожат, услыхав о твоем приближении, несчастные франки. Я отсюда слышу, как они молят бога, чтоб он защитил их. Но ты — божий меч, ниспосланный им за высокомерие. Ты покоришь их земли, как навсегда покорил землю русских, убив не только их воинов, но даже малейший помысел о сопротивлении.
— Как называли ваши купцы землю урусов? — спрашивает подобревший от лести завоеватель.
— Страной городов, — почтительно отвечает европеец.
Батый усмехнулся:
— Больше там нет городов: я их разрушил. — Он неприязненно оглядел собеседника. — Мне почти жаль одного из них: Кы-ив… Это вы просили его уничтожить. Зачем? (Европеец молчит.) Затем, что его красота и богатство были не ваши. Теперь они ничьи, их нет. Вы довольны?
Европеец опасливо ежится под пристальным взглядом Батыя, затем говорит, кланяясь:
— Еще раз от имени Венецианского государства благодарю тебя, Покоритель вселенной! Этот большой русский город давно мешал нам возить к тебе наши самые лучшие товары и редкости. Ныне это препятствие устранено. Да поможет тебе господь одержать еще тысячу тысяч побед на твоем славном пути от края до края мира! — он протянул руку к горам.
Батый насмешливо хмыкнул.
— А если я прикажу повернуть коней на твою страну? — плеткой он показал налево.
Красноречивый венецианец чуть не упал с лошади.
— Ты обещал… Ты не сделаешь этого, Ослепительный!
— Почему? Моим воинам и коням будет только приятно топтать траву этой теплой, благоуханной равнины. Уж не ты ли нам запретишь это?
Тот поспешно ищет вескую причину:
— Но тогда… мы не сможем с тобой торговать…
— Не надо. Я все возьму даром.
— Но это… это… — собеседник Батыя судорожно глотает воздух. — Это значило бы… зарезать курицу, умеющую нести золотые яйца!
Батый хохочет, довольный растерянностью венецианца. Ему деликатно вторят приободрившиеся европейцы. Осклабились всегда безмолвные скороходы в белых кафтанах, в белых сапогах и белых высоких шапках, сливающихся со снегом. Зычно хохочет под холмом весь монгольский отряд, ни слова не слышавший из этой беседы.
Батый оборвал смех, и вокруг все замерло. Ноздри его раздулись, лицо стало злым и настороженным. Он заметил вдали, на снежной равнине, вооруженных всадников. Телохранители тоже встревожились. Гортанный окрик — и десять из них поскакали навстречу. Остальные плотною цепью окружили холм.
Батый молча следит за тем, как два отряда, мирно соединившись, быстро приближаются к холму. Между конями висит связанный человек. Его одежда, доспехи — знатного воина. Глаза закрыты, неизвестно, живой это или мертвый.
Соскочив с коня, сотник отряда распластывается на снегу перед Батыем:
— Благословен твой приказ — доставлять тебе, Покоритель вселенной, все, что похоже на чудо и может тебя развлечь! — Он делает повелительный знак — перед Батыем кладут связанного человека. — Мы пять дней везли этого русского витязя. Его люди напали на нас из развалин города, где, казалось, не было ничего, кроме трупов. Их начальника не могли взять ни мечи, ни копья. Мы подвезли машину и зарядили ее самым большим камнем, какой только могли поднять четыре могучих воина. Нам посчастливилось попасть в этого витязя с первого раза…
— Вам посчастливилось! — провизжал Батый, уничтожающе глядя на сотника. — Ах, счастливцы! Сколько было русских?
— Более сотни!
— Сколько они убили моих воинов?
— Около девяти сотен…
Батый скрипнул зубами.
— Ты знаешь, что ждет тебя за такие вести?
Сотник утвердительно наклоняет голову. Два дюжих монгола подскакивают к нему, валят ничком на землю. Один наступил сапогом ему на спину, другой дважды обернул шелковым шнуркам его шею. Батый с удовольствием следит за этими приготовлениями. Концы шнурка натянулись, дернулись — безжизненное тело сотника оттаскивают в сторону. Батый переводит поскучневший взгляд на пленного. Оживился, увидев, что тот открыл глаза. Спрашивает:
— Можешь понимать по-нашему?
Тот с усилием опускает и вновь поднимает веки.
— Ты знаешь, кто я?
Пленник отвечает слабым голосом:
— Ты… окаянный Батыга.
Батый снисходительно щурится:
— Брань поверженного врага ласкает ухо.
Он поискал взглядом. Подбежал врач-китаец. Батый указал на раненого:
— Он будет жить?
Врач осторожно ощупал раненого, стер выступившую у него на губах кровавую пену.
— Нет, Ослепительный. У него раздавлено все внутри. Он умрет к вечеру.
Батый подъехал к лежащему на земле воину так близко, что конь зафыркал и попятился от умирающего.
— Слышал? — спрашивает Батый. — Сегодня умрешь. Может, скажешь мне перед смертью, зачем кусаете меня за пятки, зачем гневите меня, когда я уже навеки покорил вашу землю?
Витязь смотрит снизу вверх на Батыя. Укоризненно поморгав, говорит негромко:
— Ну и бахвал ты, Батыга! Горит земля наша у тебя под ногами! Чуешь, несет от тебя паленым копытом? (Едва превозмог одышку. Просительно.) Отойди, хочу вздохнуть вольно… (Угрожающе.) Эй, уйди, не то!.. — Он поднял руку, чтобы отогнать Батыя, но рука бессильно упала, витязь вздохнул и с досадой отворотился.
Батый хмуро оглянулся на свиту и на венецианцев — не слышали ли чего лишнего, — тронул коня, отъехал в сторону. Венецианцы, хранящие скромный вид и молчание, быстро переглянулись. Батый бешено вытянул плетью рыжего скакуна, взревели дудки, и все всадники разом кинулись вслед за Батыем на запад. Все огромное поле, точно по волшебству, вдруг заполнилось войском: из лощин, из-за холмов, отовсюду, где они до сих пор были скрыты, скачут татары. Мы видим алое закатное небо, а на его фоне — стремительно движущееся ханское знамя и бесконечный лес копий. Начался поход на Европу.