Из последних сил раненый приподнялся на локтях и смотрит вслед татарскому войску. Его лицо сурово-торжественно: он видит не эту картину, он видит будущую великую битву, где татары, бросая все, бегут от русских… Вот плывут они через реку, тонут… Вот настиг он вождя монголов — это уже не Батый, это кто-то другой — и заносит над ним свой меч…
Поле пусто, татары промчались. На земле лежит мертвый витязь, раздетый и ограбленный.
Вечер. Тревожно звонят церковные колокола в Риме. Прилегающая к храму площадь полна народу и освещена факелами. Факелы движутся, сталкиваются, рассыпают искры и куски пламени. На площади слышен гул голосов. Желающие попасть в храм с трудом пробиваются к паперти.
— Покайтесь! — провозглашает грозный бас. — Скоро придет последний час… — Сквозь толпу шествует гигант-монах с увесистым медным распятием. За ним поспешает другой, поменьше, объявляя надтреснутым тенором:
— Жертвуйте и молитесь! Молитесь и жертвуйте! Да спасет вас святая апостольская церковь от сонма язычников!
На груди его висит большая кружка, в которую мужчины бросают монеты, а женщины — ценные украшения. Вот женщина с двумя детьми упала перед монахами на колени:
— Спасите моих детей!
Она исступленно вырывает из своих ушей серьги. Монах бережно опускает их в кружку.
На другом конце площади горожанин спрашивает соседа ученого вида, в черной шапочке:
— Почему никто не слыхал о них раньше? Откуда они взялись, эти монголы?
— Из адского пламени, — уверенно отвечает тот. — В последнее время чертей в аду стало родиться больше, чем нужно, и лишних из них Вельзевул выпустил на землю в виде кочевников: Так было уже однажды: восемь веков назад такие же черти напали на Римскую империю. Тогда они назывались — гунны.
— Все-то вы знаете, синьор! — вздыхает первый горожанин. — Как хорошо быть ученым, образованным человеком!..
Молебствие. В центре храма кардиналы, епископы, аббаты, монахи различных, орденов. На хорах — певчие. Остальное пространство заполнено молящимися.
Совершает богослужение старейший из кардиналов. Все возвышеннее становятся возгласы этого древнего, тощего, без кровинки в лице, человека в красном облачении:
— Да спасет нас всеблагий господь, да сохранит нас пресвятая дева Мария от жестоких, вероломных язычников! Помолимся господу нашему Иисусу Христу, дабы укрепил он в душах смиренное повиновение наместнику божию на земле и главе нашей церкви — первосвященнику римскому епископу Григорию, идущему следом за милостью спасителя нашего. Аминь!
— Аминь!
Все взволнованнее откликается хор. Звуки пения и органа потрясают душу молящихся. То там, то здесь слышатся истерические выкрики. И вдруг все замолкло, остался один чистый, прекрасный альт. Он улетает под купол, расписанный множеством ангельских фигур с отверстыми ртами, как бы вместе с ним славословящих господа.
Кардинал поднимает святую чашу. Альт звучит еще звонче и сладкогласнее. И вот мы видим на хорах его обладателя: лет пятидесяти, небольшого роста, с пухленьким обвислым лицом кастрат…
Через ряды духовенства пробирается, склонив голову, францисканский монах, босой, в подпоясанной веревкой рясе. С равнодушным лицом прошептал он что-то одному из епископов, который быстро подавляет волнение, вызванное полученным известием.
Монах направляется к группе молящихся, среди которых мы узнаем трех венецианских купцов, сопровождавших Батыя. В этот момент скорбные звуки органа и хора сменяются, как нередко бывает в католическом богослужении, торжествующим победительным хоралом. В храме вспыхивают сотни новых свечей. Доверчивые, впечатлительные итальянцы радостно подымают голову, словно музыка и пение действительно возвестили о чем-то праздничном.
Предводительствуемый францисканским монахом епископ идет через анфиладу залов, в которых толпятся различные видные лица церковной иерархии. Чем дальше, тем поклоны епископа, сначала сдержанные и даже небрежные, становятся все учтивее и смиреннее. Вот дорогу ему преграждает двойная шеренга закованных в латы рыцарей. Францисканец делает знак — и их пропускают. Они оказываются среди наиболее приближенных к папе кардиналов-советников. Эти всесильные люди в красных мантиях тихо и озабоченно переговариваются. Долетают лишь отдельные фразы:
— Но монголы уже в Далмации…
— Там ставка хана.
— А что сообщили секретные посетители его святейшества?
Один из советников приблизился к епископу.
— Вас посылали в северную Европу, — сухо говорит он, — для свершения различных дел, благополезных апостольскому престолу. Вы готовы к отчету?
Епископ покорно наклоняет голову:
— Да. — Он бросает опасливый взгляд на угрюмо молчащего францисканца. — Но когда я ехал сюда через занятые кочевниками Силезию, Угрию и Далмацию, я подумал.
Кардинал резко обрывает:
— Пока не трудитесь думать, брат мой. Церковь укажет вам. Ждите! — Властно кивнул, отходя от епископа.
Тот растерянно оглядывается. Францисканец грубо оттесняет его обратно в соседнюю комнату, отгороженную от этой шпалерой рыцарей.
Мирно горят высокие белые свечи, освещая папские покои, где Григорий IX принимает венецианцев. Он стар, сед, морщинист, у него высохшие синие руки, желтые пергаментные веки прикрывают ввалившиеся глаза. Неизвестно, спит он или слушает, что говорит, склонившись перед ним, старший из купцов:
— Вот самое важное из того, что мы узнали и поняли, ваше святейшество, сопровождая хана в его походе на русских. Повторяю, страну эту нельзя считать покоренной, в ней все еще тлеют искры гнева и возмущения против завоевателей. Батыю хотя и удалось войти в Угрию и Далмацию, но он как стрела на излете. Его войско ослаблено в битвах с русскими, он не решится идти далеко на запад…
Венецианец склонился еще ниже, однако зорко следит из-под нависших бровей, стараясь не пропустить ни одного движения папы.
Папа Григорий поднял тяжелые веки. Его большие, сверкающие глаза словно пронизывают венецианца насквозь. При взгляде на это лицо становится ясно, что папа запомнил каждое слово.
Венецианцы подобострастно целуют папскую туфлю, помещающуюся на особой скамеечке, обитой красным бархатом. Кто-то невидимый открывает парчовый занавес и выпускает их через потайную дверь.
— О следующем поручении узнаете после, — говорит этот невидимый, — если сведения ваши не ложны…
Перед папой уже стоит епископ Моденский. Голос его звучит глухо, но твердо:
— Имею счастье донести вашему святейшеству, что на севере все в готовности. Объединенные с моей смиренной помощью силы шведов, датчан и рыцарей Тевтонского ордена ждут лишь сигнала, чтобы в священном порыве обрушиться на богатый и знаменитый, единственно уцелевший от нашествия монголов, северный русский край. Все благоприятствует крестовому походу: новгородский князь совсем юноша, среди правящих краем знатных господ раздоры, соседние княжества разорены монголами и не смогут прийти на помощь… — Епископ вглядывается в бесстрастное лицо папы и вдруг говорит дрогнувшим голосом: — Ваше святейшество, неужели похода не будет?
Папа безмолвен. Епископ с горечью восклицает:
— О, я понимаю! Если бы римской церкви самой здесь не угрожала опасность от диких кочевников!…
Глаза Григория IX гневно сверкнули. Синие губы его зашевелились. Неожиданно звучно, молодо, непреклонно звучит его голос:
— Какое дело Гильому Моденскому до юга, когда ему доверен север? Владения русских на севере должны быть от них отторгнуты и даже имя их там предано забвению! Пусть все русские еретики, все языческие и полуязыческие народы, населяющие балтийские берега, со слезами покорности приползут к престолу святого Петра и станут целовать мои ноги! — Папа вперяет ликующе-мрачный взгляд в испуганное лицо епископа. — Да запомнит робкий ягненок, называющий себя моим полномочным легатом, что я предоставил ему право вязать и развязывать, искоренять и разить, рассеивать и истреблять, воздвигать и насаждать, лишь бы все это было во имя господне… Идите, возлюбленный сын мой. Идите с миром и действуйте огнем и мечом во славу Христа!
Папа благословляет епископа сухонькой ручкой, на которой горит драгоценный перстень. На осунувшемся и постаревшем за время этой беседы лице епископа написано невыразимое счастье.
Звенят серебряные бубенцы на упряжи. По зимним улицам Новгорода летят одни за другими нарядные, убранные коврами и дорогими мехами сани. Хороши гладкие, сытые лошади, еще лучше осанистые, богатые седоки; в каждых санях боярин с боярыней.
Улицы полны народу, движущегося в ту же сторону. На перекрестке попал в середину толпы древний слепой старик. Его затолкали, он беспомощно поворачивается:
— Куда бежите, ребятушки? На вече аль на пожар?
— На свадьбу, дедушка! Князь Александр женится, — отвечает румяная молодайка.
— Ох, возьмите меня с собой! Поди, князю уже годков десять, в самый раз жениться…
— Ему уж все двадцать, дедушка. Такой молодец да красавец! Да ты слепой, не увидишь!
— А може, как-нибудь исхитрюсь!
Смеясь, подхватывают его под руки.
Идут купцы, солидно помалкивая. Вот еще один запер лавку, догоняет соседей.
Идут мастера-ремесленники, несут изделия своего ремесла, — это оружейники, кольчужники, кузнецы, медники.
Выходят со своего двора, огороженного высоким частоколом, заморские зимние гости, переговариваясь не по-нашему. В открывшиеся на момент ворота видны суетливо бегающие по застроенному крепкими домами и амбарами двору свирепые псы на цепях.
По лесным и полевым дорогам едут к Новгороду бояре из других городов и княжеств. Вот в укрытых медвежьей шубой пошевнях важно сидят псковский посадник с супругой. Борода Твердилы Иванковича заиндевела, морозный пар вырывается изо рта обоих.
— Сколько раз тебе повторять? — сердито говорит посадничиха, молодая женщина с злым, красивым лицом. — Не зевай! Гляди, все тебя обогнали.
— Не обгонят, — возражает Твердило, лениво толкнув кучера в спину. — Вон за тем поворотом ка-ак жахнем! Мигом в Новгороде!..