(быстро, ласково говорит, что пришло на ум). Пойдем, пойдем со мной, Зина. Никого не слушай, что они понимают? Ты же их всех сильнее. Пойдем к Пашке. Пашка умный, сильный, в тебя. Тишку возьмем с собой. Он тоже такой вырастет, нисколько не хуже. Они о тебе заботятся, любят. Не говорят, что любят, а любят. Они на тебя похожи, Зинуша, точь-в-точь такие же. Пойдем, а это оставь, потом докончишь, потом. (Берет у нее ножницы, передает Егорычу и уводит Ченцову из цеха.)
Тишка бредет за ними. Молчание. Тишина.
Е г о р ы ч (с тоской). Ох, перебьют молодых! Ох, перебьют!
Через цех идет С у р о в ы й с т а р и к, неся на плече огромный сверток брезента.
С у р о в ы й с т а р и к (Реброву). Заводское добро где попало не оставляй. Со склада выкатил — отдай кому следует по наряду. (Сбросил тюк на пол.)
Р е б р о в (растерялся, пробирается к Вересову). Сейчас… спрошу у директора.
В е р е с о в а (вполголоса, мужу). Егор, какой ужас! Наше счастье, что Виктория в ателье, в подвале… Но помни, ты обещал нас отправить. Я стану буквально считать минуты.
Вересов направляется за перегородку. Вересова идет за ним.
В е р е с о в (снял телефонную трубку). Райком. Товарищ Пчелка? Вересов говорит. Можешь принять меня по неотложному делу? Иду. (Повесил трубку.) Иду. (Реброву.) Возьми тачку и отвези в ателье брезент и олифу.
Картина пятая
Блиндаж в стороне от передовых траншей. На стенке висят проолифленные брезентовые костюмы, ярко-желтые, почти нарядные от светящего в открытую дверь вечернего солнца. На земляной ступеньке сидит В и к т о р и я и вслух негромко перечитывает свое письмо.
В и к т о р и я. «Милый папа! Мы так редко с тобой расставались, что я за всю жизнь не успела написать тебе ни одного письма. Пишу сейчас потому, что вдруг оказалось трудно сказать на словах то, что хочется. Дело в том, что даже в эти страшные месяцы, даже сегодня, я не могу не думать о вас с мамой. Получилось, что вы опять рядом, к тому же в такое время, когда невольно ищут опору друг в друге. Пойми, папа, что мама тебе не опора. Ты с ней никогда не будешь счастлив, не будешь самим собой. Мама как-то умеет убедить тебя, а иногда и других, что ты скучнее, беднее, меньше, чем на самом деле. Меня всю буквально переворачивало, я готова была орать от злости, когда она, пусть даже в шутку, ласково, называла тебя «сереньким»… Ты, папа, извини, что я об этом пишу, но сегодня я не могу иначе. И не удивляйся, пожалуйста, что я так говорю о маме. По-своему я ее тоже люблю, желаю ей получить свое счастье, но гораздо сильнее желаю этого тебе, папа. Если хочешь знать, я когда-то хотела вас помирить. Мне было больно, что люди так слепо жестоки в своем увлечении, топчут ногами самых им близких… Теперь я стала, как видно, грубее, потому что мне кажется, что ты должен забыть маму… и полюбить — не знаю, удивишься ли ты, кого я сейчас назову, — Аглаю. Да-да, папа, она такая хорошая женщина. Молодая, красивая, веселая, добрая. И любит тебя. Любит, это же видно. Совсем недавно она была взбалмошной и даже немного трепливой бабенкой (это ее выражение) — и вдруг на моих глазах так чудесно преобразилась… Это сделала любовь, папа! Вот я пишу и чувствую, что ты улыбаешься: «Дочка моя вздумала играть в опытную, умудренную годами женщину!» Что ж, пускай так, мне приятно, что ты улыбаешься… Обнимаю и нежно целую тебя. Твоя Виктория.
P. S. Солнце светит на наши доспехи и веселит мое сердце. Как я рада, что ты не отверг десант, не счел его глупой фантазией, как этот упрямец Микишев. Куда мне спрятать письмо, чтобы ты прочитал его только завтра? Еще раз тебя обнимаю и желаю успеха всем, всем, даже Микишеву…».
В окоп спускается М и к и ш е в — спиной к нам и Виктории, так что в первый момент мы можем его не узнать.
(Сунув письмо за пазуху, порывисто вскакивает.) Папа?
Микишев хмуро обернулся.
Простите, я думала… Здравствуйте, товарищ командир батальона.
М и к и ш е в. Здравствуйте, девица Вересова. А где?.. (Огляделся.)
В и к т о р и я. Сейчас придет. Подождете его, товарищ командир батальона?
Микишев молча садится.
(Помедлив, садится поодаль.) Товарищ комбат, я давно хотела спросить, почему вы ко мне всегда так обращаетесь: девица Вересова да девица Вересова.
М и к и ш е в. А как надо к вам обращаться?
В и к т о р и я. Ну, я не знаю… Товарищ Вересова или товарищ боец. Как со всеми. Или Витя, в конце концов…
М и к и ш е в (потрогал висящие брезентовые костюмы). Который тут вересовский?
В и к т о р и я (удивленно). Папин — этот.
М и к и ш е в (снял со стенки костюм, подержал в руках, словно собираясь примерить, снова повесил). Витя… Вы же не мальчик. Вы именно девица, хотя временно в армии.
В и к т о р и я (скучным голосом). Вот вы, товарищ комбат, не чувствуете, что девица — устаревшее слово. Дурову называли «девица-кавалерист», так она жила, слава богу, в начале прошлого века. Может, верно, во мне есть что-нибудь архаичное? (Одернула гимнастерку, выпрямилась.)
М и к и ш е в (взглянул на нее повнимательнее). Архаичное? Да нет, вы девица нормальная. (Кивнув на костюм.) Надевали? Удобно?
В и к т о р и я (оживилась). Очень.
М и к и ш е в. Можете легко двигаться, владеть оружием?
В и к т о р и я. Ну конечно, товарищ комбат. Хотите, сейчас покажу.
М и к и ш е в. Не надо.
В и к т о р и я. Да это совсем не сложно. Смотрите, раз!..
М и к и ш е в (командирским голосом). Отставить!
В и к т о р и я. Как хотите. (Садится.) Но все равно я рада, что вы больше не сердитесь.
М и к и ш е в. На что я сердился?
В и к т о р и я. Что наш десант разрешили.
Пауза.
М и к и ш е в. Так. Решили меня уязвить. Мол, ты, бюрократ, помни, что недопонял наш гениальный план, не то что другие некоторые…
В и к т о р и я. Обиделись. Жалко. А я-то вообразила… Но отчего все-таки, товарищ комбат, вы ни на одну секунду тогда не прислушались? Оттого, что начальник должен сразу решать, не показывать, что раздумывает? Не может быть, это вы на себя напустили… Мне кто-то сказал, что вы без души и что вы зазнались. Неверно. Я спорила. Душа у вас есть, только она не на все резонирует. Знаете, как гитара на стенке висит, и вдруг одна струнка на ней откликнется. У вас это редко… Нет, войну вы очень переживаете. Наверно, еще больше нас. Но вы как-то зажимаетесь. Я, например, в гостях руки не знаю куда девать: сожмешь кулак, разожмешь, пальцы разглядываешь. А для чего, спрашивается? Я не слишком длинно говорю?
М и к и ш е в. Не слишком.
В и к т о р и я. Я знаю, это нахальство. Но мне хотелось вам высказать, потому что… потому что мне кажется, что вы хороший мужик… Ох, простите, у меня не то слово выскочило!
М и к и ш е в. Сколько вам лет?
В и к т о р и я. Семнадцать. (С испугом.) Это очень мало?
М и к и ш е в. Нет. Достаточно. (Вдруг.) Моя мать шестнадцати лет вышла замуж. В семнадцать родила меня и умерла. Отец три года ни с кем не разговаривал. Со мной тоже. Потом женился. На вдове с детьми. Еще пошли дети. Нужен я им всем был… как комар в лесу на потную шею. Однако кормили, не подох с голоду. Даже учиться отдали. Кончил техникум. Вступил в партию. Стал работать по линии коммунального хозяйства. Выбрали председателем городского Совета депутатов трудящихся. А тут война. Доверили батальон… Как, по-вашему, мало это для меня значит? Кому я больше обязан — папе с мамой или родному государству? Служить ему — утеха для меня или долг жизни? Так при чем тут зазнайство, девушка? Душа, говорите, не резонирует. Да подчас она так… (Не договорил.) Хорошо, допустим, она бы всегда звенела, как балалайка, кто бы тогда мне, народному слуге, верил? (Искоса поглядел на Викторию.) Может, я неясно объясняю, товарищ… Витя? Один человек предположил, что у меня в голове каша. Гречневая.
В и к т о р и я. Почему гречневая?
М и к и ш е в. Сам себя хвалю, так, очевидно.
Пауза.
В и к т о р и я (тихо). Вы очень самолюбивый человек, товарищ командир батальона. (Помолчав.) Это хорошо.
М и к и ш е в (подозрительно). Хорошо?
В и к т о р и я (убежденно). Вы как раз и должны быть самолюбивым, гордым… и стараться этого не показывать.
М и к и ш е в. А я показываю?
В и к т о р и я (вздохнув). Показываете. Наверно, это иногда нужно. А то никто гордости не заметит и проживешь всю жизнь смирный, смирный…
М и к и ш е в. Как червь.
В и к т о р и я (послушно). Как червь. Но червь и внутри не гордый, он насквозь смирный… Александр Михайлович, вам уже много лет?
М и к и ш е в. Тридцать два. Это очень много?
В и к т о р и я (не поддержав шутку). Ну, не слишком, но для меня… Я очень вам благодарна за то, что вы так со мной разговаривали.
М и к и ш е в (резко). Зря.
В и к т о р и я. Что — зря?
М и к и ш е в. Терпеть не могу эти интеллигентские расшаркиванья! И начнут и начнут извиваться…
В и к т о р и я (оскорбленно). Я не извиваюсь!.. Я… Ну хорошо, ну простите! (Стремительно к нему придвигается и целует в щеку; так же стремительно отодвинулась.)
М и к и ш е в (смущенно потирает щеку). По ошибке, вместо папы поцеловали?
В и к т о р и я (страстно). Вы очень испорченный человек, товарищ Микишев.
В окоп спускается В е р е с о в, в военной форме, бодрый, подтянутый.
(Радостно.) Папа, а мы тебя ждем!
В е р е с о в (положил ладонь на голову дочери; вопросительно глядит на Микишева). И давно ждете?
М и к и ш е в (встал). Зашел к тебе по одному делу, товарищ Вересов.