Таким образом, моя зарплата удвоилась, а вскоре утроилась. Но суть даже не в этом. Прежде всего я гордился тем, что стал полноправным членом рабочего коллектива; во-вторых, мою работу и старание оценили; а главное — меня поразило великодушие моих старших товарищей. При всем добром отношении ко мне, они могли ограничиться просто похвалой, и я этим вполне бы удовлетворился. Зачем бы им отрывать от себя нелегко доставшиеся рубли? Но они оторвали, не желая и слушать мои робкие протесты. Уверен, что инициаторами этого «сговора» явились Лебедев-младший и пожилой финн.
Я не случайно остановился на этом маленьком эпизоде. Он имеет отношение не столько ко мне, сколько к моим товарищам. Следует помнить, что все это происходило во время нэпа, когда дух барыша витал всюду, развращая порой хороших и честных людей. Более того, этот случай, как кажется мне, кое-что объясняет в финале нашей трудовой эпопеи, о чем речь еще впереди.
А пока следует сказать, что первые полтора месяца были для всех невыгодными. Дело новое, незнакомое, такие высоковольтные линии сооружались в Советском Союзе впервые; приехавший на несколько дней инженер из управления «Волховстроя» и наш постоянный техник Селицкий не могли нам сразу помочь: они тоже никогда не имели дела с монтажом подобного рода; до всего пришлось доходить как бы ощупью, по десять раз начиная и переделывая, натягивая и перетягивая, без конца совершая ошибки, терпя неудачи и срывы.
Изоляторы, рассчитанные на высокое напряжение, закупались в Швеции на столь ценную для нашего небогатого в те времена государства валюту. Каждая изоляторная гирлянда состояла из семи сцепленных одна с другой глазурованных черных фарфоровых тарелок; на каждой анкерной опоре таких гирлянд было шесть пар — значит, 84 тарелки, а стоили эти тарелки чуть ли не по семь золотых рублей штука. Так по крайней мере нам говорили, желая предостеречь, чтобы мы зря не били эти драгоценные изоляторы. Зря мы не били, но неприятности все же случались, как случаются они при любом, тем более новом деле. В предыдущее лето приключилось и не такое: когда ставили опоры, одна из них повалилась и, говорят, чуть не придавила самого Графтио, создателя проекта Волховской ГЭС, посетившего в этот день трассу.
Словом, первый километр линии электропередачи мы прошли примерно за месяц, а остальные тридцать девять километров предстояло пройти за… три месяца! Такие жесткие сроки были обусловлены не только планом, но и природным календарем — стихией. И вот здесь — здесь сыграло решающую роль то, ради чего я вспомнил эту давнюю историю.
Как я уже сказал раньше, весь путь от «Волховстроя» до Ленинграда был разделен натрое. Три партии, три бригады, монтировали эти участки. Я не бывал на других участках трассы, не встречался с теми рабочими, теми техниками, — лишь однажды, в выходной день, в воскресенье, случайно встретился в гостях в Ленинграде с таким же учеником, как я, может быть, немного постарше и понаряднее одетым: в синем шевиотовом костюме, в модных в те годы плоскостопных, с утиными носами «шимми», в которых удобно не столько ходить, сколько танцевать чарльстон. Мы осторожно пытались выведать друг у друга, как идут дела в «чужой» бригаде, надеется ли она кончить свой монтаж к сроку, следовательно получить новый, особый заказ…
Дело в том, что, кроме трех сорокакилометровых участков, существовал и четвертый, чуть не в сорок раз менее длинный, но зато неизмеримо более «высокий»; это переход через Неву, почти в черте города, за Уткиной заводью. Четыре высоченные металлические мачты сложной конструкции стояли на невских берегах и ждали, когда придет их час: явятся верхолазы и перебросят шесть проводов, скрученных из девятнадцати медных жил, с одного берега на другой, с левого на правый, присоединив их — через понижающую трансформаторную подстанцию — к городской энергетической сети; после этого Ленинград к приему волховского тока будет готов — дело за самой Волховской ГЭС!
Начальство в середине зимы объявило: невский переход поручат той бригаде, которая раньше закончит работу на своем участке. И закипело негласное соревнование. Негласное? В сущности, да. Никто его не организовывал, не подводил каждодневных или хотя бы еженедельных итогов: мы работали и не знали, как обстоят дела у соседей; техперсонал, может, и знал, да помалкивал. Окончательно выяснилось все только к весне.
Зима стояла холодная, болота промерзли, и там, где летом ставили опоры на зыбкую почву, укрепляя ее сваями, всюду можно было спокойно ходить. Каждые десять километров пути я отмечал переездом на новое местожительство, меняя квартиру, чтобы быть поближе к месту работы. Самое дальнее, что можно было еще преодолеть пешком по шпалам, — это четыре-пять километров утром и столько же вечером, вперед или назад, смотря по тому, где оказывался мой временный дом. Запомнились ранние утра, с встающим из морозной мглы красным солнцем, и оранжевые закаты, с неумолимой точностью прекращавшие нашу работу. Домой я возвращался уже в поздние сумерки, шел и кричал:
В черных сучьях дерев обнаженных
Желтый зимний закат за окном.
К эшафоту на казнь осужденных
Поведут на закате таком.
Меня ничуть не смущало разительное несоответствие: стихи мрачные, даже трагические, а настроение у меня превосходное, — все равно строчки Блока звучали для меня как марш! Иногда солнца вообще не было, вместо этого задувала метель. Из густой снежной мглы вдруг вырывался луч паровоза-снегоочистителя, и мне приходилось, уступая ему дорогу, прыгать с насыпи в канаву, погружаясь в пушистый снег до подмышек, а вращающиеся мощные щетки накрывали меня с головой снежной тучей, поднятой с железнодорожного полотна.
Когда место работы приблизилось к Мге, свободного времени по вечерам стало больше, и я ходил к вечернему поезду за газетой: на этой станции останавливались пассажирские и почтовые поезда и имелся газетный киоск. Шел тропой между деревьями, между сугробами, мимо пустой, сложенной из старых шпал сторожки. Рассказывали, что подле нее расстреляли троих бандитов; почему именно здесь и что за бандиты — так и осталось для меня жутковатой тайной.
Однажды, в конце декабря, в один из самых темных и длинных вечеров года, придя на станцию и купив «Красную вечернюю газету», я почему-то сразу ее развернул (обычно я оставлял это удовольствие на потом, когда вернусь домой и разденусь: я жил у линейного волховстроевского сторожа, единственной книгой в доме которого оказалось «Путешествие к центру земли» Жюля Верна, выученное мной чуть ли не наизусть), развернул и прочел траурное известие о смерти Сергея Есенина. Есенина я никогда не видел, только читал, кое-что знал наизусть, но сообщение это меня потрясло, и когда я шел лесом обратно, в глухой темноте я явственно ощущал зловещесть этой сгустившейся тьмы, сгустившейся вокруг тайны есенинской смерти.
Я отвлекся от главного, отвлекся сознательно: хочется, хоть немного обрисовать свое тогдашнее житье-бытье. Правда, в нем абсолютно отсутствовали какие-либо личные события: слишком мало у меня оставалось свободного времени. Возвращаясь, усталый, с мороза, в теплое жилье, я едва успевал пообедать, чуточку почитать, написать письмо, потолковать минут десять с хозяевами, перед сном пройтись вокруг дома или на станцию под торжественно звездным небом, в заговорщически молчаливом лесу, и погрузиться в крепкий молодой сон до утра, сон без тревог и забот. Почти все мои интересы были сосредоточены на работе — настолько она была для меня нова и увлекательна. Юношеское самолюбие с первого дня потребовало не отставать от других.
В эти зимние месяцы, по мере продвижения трассы, я четыре раза сменил квартиру. Дважды жил у линейных сторожей, охранявших трассу, месяц прожил у финна, возившего на своей крупной и сильной лошади нашу бригаду, рабочий инвентарь, лебедки, полутораметрового диаметра «катушки» с кабелем (грузовой автомашины в нашем распоряжении не было, да и не могло тогда быть); три недели — у латыша-хуторянина, семья которого состояла из жены, бывшей адмиральши, тотчас же после исчезновения царского адмирала вышедшей замуж за своего дачного хозяина, ее дочери, учившейся в ленинградской консерватории (о ней я, только без конца слышал от адмиральши), и ее двадцатилетнего сына, здоровенного бездельника, который каждое утро, к моему ужасу, пил чуть ли не литровыми кружками растопленное свиное сало с горячим молоком. Сама адмиральша деятельно занималась хуторским хозяйством. Убедившись, что я сравнительно «приличный мальчик», она разрешила мне спать в гостиной, — так по крайней мере именовалось это изрядно холодное помещение, сплошь уставленное крынками и горшками с отстаивавшимися сливками: молочное хозяйство у Карла Ивановича было заведено на широкую ногу. Любопытно, что в этом доме я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь взял в руки книгу или газету, тогда как у финна, простого возчика, веселого, краснощекого здоровяка, вечерами в семье читали вслух. Что читали? В бытность мою у них — «Анну Каренину» на финском языке.
Таким образом, проводя дни с моими товарищами на работе, жил я зимой на отшибе, отдельно от всех. Почему? Просто так получилось, что на первую квартиру меня устроил десятник, сам проживавший на станции Мга, вблизи от которой находился домик линейного сторожа, а потом меня передавали, как эстафету, из рук в руки разным хозяевам.
Но вот пришел март и ознаменовался феноменальным событием. Наша бригада одержала победу над остальными — первой пришла к финишу и награде. В чем состояла награда, я сказал раньше: переход через Неву, монтаж линии передачи на сверхвысоких для того времени и того уровня электротехники каркасных мачтах. Восемьдесят, даже, кажется, восемьдесят пять метров — не шутка! Кроме почти отвесной железной лесенки с перилами и крохотной промежуточной площадкой, мачты были даже оборудованы специальным лифтом для подъема тяжестей — людей, изоляторов, инструментов. Лифты действовали опять же через посредство лебедки, но уже не ручной, а от привода к локомобилю, стоявшему рядом с мачтой. Не помню, чтобы я хоть однажды воспользовался этим лифтом: наверх я поднимался по лестнице, даже без отдыха на средней площадке (за зиму, на открытом воздухе, накопил сил), а обратно скользил по перилам на животе или скатывался тем же манером по раскосам и стойкам, опять же в точности так, как проделывал это Степанов.