более грустным.
Через полчаса вода на асфальте высохла, и корка соли на нем стала похожей на седую косматую прядь.
По местному радио было велено наклеить на окна крест-накрест бумажные полосы, которые, как говорили, спасают окна при бомбежке. А однажды вечером всех пригласили поглядеть, как будут тушить зажигательные бомбы.
К вечеру на пустырь, где происходило учение, было не пробиться. Заводские пожарники отгоняли детвору, которая норовила стать поближе к бомбам, уложенным на песчаной подсыпке. Тут же стояли ящики с песком, бочки с водой.
По команде пожарники подожгли бомбы. Металлические бутылки зафыркали, заплевались ослепительными струями огня, задымили. Мальчишки восторженно закричали, женщины опасливо подались в стороны, а пожарники неумело принялись орудовать зажигалками, наваливаясь впятером на каждую бомбу.
Женщины, стоявшие возле Дуни с Андрейкой, вздыхали:
— Нешто нам с ней справиться?
— Вон какие мужики гладкохарие — и то не сразу ее!
— А ну-ка на платье капнет? Сожгет ведь!
— Она и металл прожигает, — солидно разъяснил Андрейка. — Это термит. Смесь алюминия и магния. Мы в кружке проходили.
— Вон чего! — ахнула соседка Пяткина. — А вы подумайте, люди добрые, и неужели это все для нас? И-их, бабоньки, лучше уж сейчас в землю зарыться.
— А вот, тетка, и велят для этого щели рыть, — решил припугнуть Пяткину кто-то из молодых пожарников. — Неужто не догадалась?
В поселке, действительно, всем велено было копать щели-бомбоубежища. Копали азартно, соревнуясь дом с домом, кто сделает быстрее, лучше обиходит щель изнутри досками, чтобы не осыпались стены.
— Будет тебе, полоротый! — Пяткина поспешила перейти в наступление. — Небось быстрее моего зароешься!
— Пойдем, Андрейка, — позвала мать. — Стыдно слушать, чего плетет.
— Куда же ты, Дуня, куда? — окликнула ее Пяткина. — Чай, и я с вами домой пойду!
— Нет, мы к Дворцу пойдем, — неохотно ответила Дуня, — может, отца увидим… Да, Андрейка? А вдруг и завтра их не отправят? У меня бы квас поспел к завтраму. Больно уж он его любит.
— Тетя Дуня, Андрейка! — послышался издали мальчишеский голос.
— Это Мишка Пяткин, — недовольно сказал Андрейка и спросил подбежавшего: — Ну, чего орешь?
— А я не к тебе. Тетя Дуня! — Мальчишка еле переводил дух. — Дядя Алексей велел сказать, чтобы быстрее, значит, к Дворцу… Их нынче отправляют, говорит… Меня увидел, позови, говорит, моих-то! — И не удержался, похвастался: — А мне он пустой патрон дал! Что, завидно? А у тебя нет!
Возле Дворца было людно. Из дверей зрительного зала, из вестибюля все выходили и выходили поселковые мужчины, ставшие вроде бы чужими и незнакомыми в военной форме. В руках они держали винтовки с примкнутыми штыками, на спине у каждого горбом торчал вещмешок, толстым серым жгутом наискось висела скатка. И все они были словно бы на одно лицо, настолько одинаковым у каждого было выражение суровой сосредоточенности, отрешенности и в то же время желание найти в толпе женщин и детей своих родных. Слитный топот сотен ног, поблескивание штыков, негромкие команды, крепкий запах ваксы и оружейного масла — все это остановило женщин, и они оцепенело смотрели, как выстраиваются в походный порядок те, которые вчера еще были аппаратчиками, машинистами, слесарями, мастерами, служащими, кадровыми работниками химического завода, а теперь стали красноармейцами и сейчас уходили на фронт.
Кто-то вскрикнул в толпе женщин, испуганно заплакали дети, в колонне обеспокоенно закрутили головами, зашелестел невнятный гул.
— Товарищи красноармейцы! — раздался зычный голос где-то впереди колонны. — Можно разойтись на четверть часа!
Андрейка с матерью увидели отца под балконом, на котором обычно играл по вечерам духовой оркестр. Прислонив винтовку к стене, он жадно затягивался папироской и озабоченно говорил что-то своему родичу Александру Суханову.
— Алешенька-а, — всхлипнула Дуня, — неужели сейчас?
— Ну, ладно, ладно, — Алексей погладил жену по плечам. — Ты погоди реветь-то! Давай лучше об Андрейке и тебе поговорим. Вот тут мне Санега хорошую мысль подкинул… Ну, слушай, что ли!
— Ты, Дуня, действительно, обожди маленько реветь! — просительно и словно бы виновато проговорил Суханов. — Чего реветь-то! Реветь-то нечего!
— Значит так, — Алексей притянул к себе сына. — Во-первых, слушать во всем маму. Дальше. Я разговаривал с главным инженером Утрисовым. Он возьмет, Андрейка, тебя в завод. Пойдешь в девятый цех.
— Да ты что? — Дуня подняла на мужа полные слез глаза. — Парню тринадцать годов, а ты его в цех? Хватит, чай, если я одна буду работать… Мы же с тобой говорили, что я пойду к нему, — она кивнула на Суханова. — Так ведь, Александр?
— Слушай, — нетерпеливо перебил ее муж. — У него сын тоже идет в этот цех. Там не вредное производство. Ясно? Вот Андрейка с Володькой и будут там на пару.
— Мама, — затеребил Андрейка мать, — ты думаешь, я маленький, что ли? Отец в мои годы уже пахал. Потом я же не один, мы же с Володькой будем.
— В общем так, Дуня, — голос у Алексея звучал спокойно, — война неизвестно сколько будет, вернусь я или нет… А парню ремесло пригодится. — Он снял пилотку, повертел ее, надел опять, расправил складки под ремнем. — Давай поцелуемся, что ли! Время уже вышло.
— Папа, можно мы пойдем с тобой до станции? — спросил Андрейка.
Поймав во взгляде жены тот же вопрос, Алексей улыбнулся:
— Ладно, топайте! Да, чуть не забыл! Придут эвакуированные, прими, комнату дай. Уплотнять всех будут. Ясно?
— Ну, Алеха, — виновато усмехнувшись, сказал Суханов, — счастливо тебе! Мне на смену пора. За Дуню и Андрейку не беспокойся!
— Становись! — донеслась команда.
Алексей вскинул винтовку на плечо, поудобнее приладил ремень и зашагал к строящемуся полку.
В голове колонны командир добровольцев, седоватый майор, недоуменно разводя руками и мотая головой, отбивался от поселковых музыкантов, которых привел Коля Балетник.
— Вы же штатские, а это воинская часть! Какие могут быть разговоры? — не соглашался майор. — Да вы понимаете, что мне за это будет?
— Ну, хоть до завода только, — умолял Коля, гордый и независимый Коля, кумир поселковых мальчишек, — ну, до главной проходной! Родные ведь люди уходят.
— Товарищ командир, дозвольте, — гомонили музыканты, на спинах которых белели листки с нотами. — До проходной только же!
— А-а, — майор надвинул фуражку, поправил пистолет и противогазную сумку. — Давай на мою голову! — И, повернувшись, звонко и раздельно выкрикнул: — По-олк! Шагом арш!
Коля Балетник, бледный, строгий, при этих словах взмахнул кларнетом, и оркестр заиграл, заглушив плач и возгласы женщин.
Заняв по ширине все шоссе, покачивая штыками, глухо и мерно громыхая сотнями ног, шел добровольческий полк химиков мимо завода, мимо цехов, туда, где багряным заревом догорало вечернее небо.
По распоряжению главного инженера завода Андрейку Филатова и Володю Суханова оформили в отделе кадров, как говорят, в два счета. Правда, кадровик поморщился, уж больно несолидно выглядели новоиспеченные рабочие, но после ухода полка завод нуждался в людях.
Ребятам выдали продуктовые карточки, пропуска и взяли подписку о неразглашении тайны.
Карточкам матери обрадовались. Как-никак на них ежедневно должны были выдавать хлеб.
Новенькие коричневые пропуска тоже придали ребятам весу в глазах матерей: вместо прежних полуимен, которыми звали их матери, в пропусках четко значились полностью имя и отчество.
А про подписку ребята умолчали — не для женщин.
Возле цеха на складе штабелями высились квадратные зеленые ящики и длинные цилиндры из реек, наподобие тех, которыми ограждают молоденькие деревца после посадки.
Начальник цеха, высокий, худой мужчина в синей спецовке, на которой белели швы, критически оглядел мальчишек и невесело пошутил:
— Ну, что мне с вами делать? У меня ведь не детский сад тут. Ну ладно, пошли!
И ребята гуськом тронулись за начальником меж двух длинных обшитых листовым железом столов, за которыми стояли люди.
Да, это был не детский сад… Проворные руки снимали с вагонеток продолговатые деревянные лотки, в которых тупорылыми рыбами лежали заляпанные желтыми подтеками мины.
У Андрейки вспотели ладони и сердце забилось где-то в глотке, когда рабочий с грохотом вывалил мины в металлический желоб и они, одна за другой, заскользили на конвейер.
Володька тоже, видимо, испугался, потому что когда Андрейка взглянул на него, глаза у Володьки были точь-в-точь такими же застывшими, как в тот раз, когда в его руках разорвалась бутылка с карбидом.
И наверное, их испуг заметил начальник, потому что он рассмеялся и сказал:
— Не бойтесь! Тротил взрывается только от детонации, а так им можно печки топить… Вот если бомба упадет сюда — другое дело.
Мины на конвейере менялись прямо на глазах. Они очищались от желтых подтеков тротила, начинали лаково поблескивать, к ним приделывался стабилизатор, на корпусе ставились какие-то цифры, и, наконец, мины исчезали в зеленых с белым нутром ящиках.
— Вот, — сказал начальник цеха, — здесь будете, на укупорке.
Он позвал одну из работниц:
— Глафира!
Женщина повернулась, и Андрейка узнал в ней недавнюю их соседку, одинокую, эвакуированную откуда-то с Украины тетку Глашу. Андрейка удивился, а она ни капельки, только негромко сказала:
— Здравствуйте, ребята. Значит, к нам?
— Ну вот, она вас и научит, как надо укладывать продукцию, — сказал начальник и ушел.
Дело оказалось нехитрым. Главное, чтобы не прищемило палец, когда опускаешь скользкую, тяжелую рыбину-мину в пазы перегородок ящика.
Через неделю Володька и Андрейка были как все в девятом цехе. Их, из девятого, можно было сразу узнать в толпе рабочих, когда шли на обед или возвращались домой со смены. Как все, они стали желтоглазыми, рыжеволосыми, даже ногти на руках пожелтели от тротила.