Я рада бы, пустила,
Да нечем вас принять!
Салов настаивал, повторяя:
Не надо нам, хозяйка,
Не надо ничего!
Алексей, улыбаясь, вслушивался в полузабытые, наивные в своей простоте слова песни, которую когда-то певали в поселке.
Пригорюнившись, Пяткин выспрашивал партнера с грустным томлением в голосе:
Сыночек, ты, сыночек,
И где же ты пропадал?
Вытаращив глаза и рубя воздух рукой, Салов завершил песню:
Я был на красном фронте,
Буржуев убивал!
Хозяин полез целовать Салова, а тот, освободившись от пылких объятий вновь обретенного друга, растроганно проокал:
— Сколь хорошо-то, а?
Алексей поднялся, вышел в коридор, постучал легонько в дверь своей квартиры. Спустя немного за дверью спросили приглушенно:
— Кто там?
— Откройте! — показавшимся чужим голосом сказал Алексей. — Это я.
Дверь, знакомо взвизгнув петлями, отворилась, и Алексей шагнул в прихожую, в которой стояла сухощавая, черноглазая, с желтым лицом женщина.
— Здравствуйте, — протянул он руку. — Филатов… Это… Это моя квартира, — и смущенно, как бы оправдываясь, усмехнулся: — Наверное, знаете?.
— Здравствуйте, Алексей Игнатьевич! — спокойно ответила Глафира, словно не замечая его замешательства. — Я очень рада, что вы вернулись. Все здесь в целости и сохранности, так что не беспокойтесь. Я живу в этой комнате, а ключ от вашей в столе на кухне, как мы с Андрейкой договорились.
Глафира принесла ключ, подала Алексею. Прислонившись к стене, стояла молча, зябко кутаясь в платок, смотрела, как он неуверенно тычет ключом в замочную скважину. Наконец, он открыл дверь и шагнул в комнату.
— Включайте свет, шторы опущены, — негромко сказала Глафира. — Я там иногда убираю. Ну, устраивайтесь, если чего нужно, позовете меня.
Вот ты и дома, Алексей… Смотри, кругом все знакомое и родное. Высокая, со взбитыми подушками кровать. Стулья. Помнишь, ты тащил их с ярмарки? Огромную вязанку стульев, одну из первых семейных покупок. А этот шкаф с почерневшим по краям зеркалом? Помнишь, как долго делал шкаф поселковый столяр? Сейчас он не кажется тебе таким большим, не правда ли?
А вот столетник. Все такой же колючий, с толстыми, сочными листьями. Дуня говорила, что цветет раз в сто лет. Ты помнишь, еще спросил, кому нужен такой цветок? А Дуня ответила со смехом: вот давай и доживем до этой поры, будем с тобой вовсе старенькими, женим Андрейку, станем растить внучат. И оба засмеялись, потому что никак не могли представить, что будут когда-нибудь стариками…
Он, наконец, решился взглянуть на портрет жены. Она улыбалась, с чуть приметной грустинкой смотрела на него: «Вернулся, родной? Очень я по тебе соскучилась. А ты, наверное, измучился? Ну, ничего, ничего! Отдыхай, родной!»
Алексей осторожно, словно опасаясь спугнуть стылую тишину комнаты, отодвинул стул, присел к столу и, положив голову на сплетенные пальцы рук, долго смотрел на жену.
Старательный, но не очень искусный ретушер не украсил ее лицо, а просто сделал моложе. Или, может, она действительно в то время была такой молодой?
Тупая, гнетущая пустота квартиры усиливала сознание одиночества.
Он привык к тому, что Дуня всегда была с ним, не мыслил себе жизни без нее, а теперь вдруг все надо начинать по-новому, а как именно, он не представляет… И тут он вспомнил о сыне и неожиданно почувствовал себя виноватым за то, что не был рядом с ним в самую тяжелую минуту, когда Андрейка переживал смерть матери. Слова оправдания, беспомощные и неловкие, пронеслись в его сознании, когда он продолжал безмолвный и саднящий душу разговор с портретом жены.
Чувство собственного бессилия и слабости все больше и больше овладевало Алексеем, приводя его в отчаяние. Наконец, он поднялся со стула, ладонью вытер мокрые от слез глаза и направился к двери, нарушая шагами тишину, которая казалась ему страшнее рыданий и разрывов снарядов.
Глафира стояла в прихожей, все в той же напряженно-ожидающей позе. Увидев ее, Алексей принужденно усмехнулся:
— Вот как все получается… И свидеться не довелось… Где хоть схоронили ее?
Квартирантка ответила.
— Завтра схожу. — Он открыл наружную дверь. Из квартиры Пяткина доносилось нестройное пение. Алексей вздохнул. — Все правильно. Живые за столом, мертвые в могиле.
— Дядя Иван, а на войне страшно? — спросил Андрейка, когда Иван, Сережка и Витюшка остались в избе, проводив Пелагею на молотьбу.
Сыновья укоризненно посмотрели на Андрейку, а Иван сказал:
— А ты как думаешь? Это ведь в книгах да в песнях только красиво получается. Там ведь убивают.
— Ну, а тебе-то страшно было? — допытывался Андрейка.
— И мне страшно было, — спокойно сознался Иван. — Что я не такой, что ли, как все?
— А он нас на фронт звал, — поведал отцу меньшой. — Эх, и попало нам с Сережкой!
— Правильно попало! Во всяком случае свое ремесло знать надо, а без толку чего лезть?
— А мы разведчиками! — Андрейка нахмурил жиденькие белесые брови. — Где бы взрослому нельзя, туда бы мы пробрались.
— Вы бы вот лучше пробрались к прорану да окуней на блесну натаскали.
— Так блесен же нет, — протянул Серега. — Я просил у мамы, не дала. Отец вернется, говорит, ему понадобятся.
Иван, прихрамывая, вышел в сени, принес в избу небольшой ящик, где хранились крючки, лески из конского волоса и блесны.
Андрейке он первому дал небольшую тускло-серую блесну.
— Самая уловистая! Из серебряного полтинника сделал. Потри ее суконкой да золой, сразу засияет.
— А мне? — скривился Витюшка. — Все Андрейке да Андрейке! И кусок толще, и…
После затрещины Витюшка взревнул, но негромко, а просто для того, чтобы не досталась вторая. Отец сердито сказал:
— Чтоб больше не слышал! Гляди у меня!
Андрейка вздохнул и вежливо предложил:
— Может, правда, дядя Иван, мне другую? Я ведь никогда не блеснил, мне все равно какой.
Иван промолчал, достал из ящика брусок.
— Вот, смотрите, как затачивать надо крючки. Видите, он без бородки? А почему? Подсек и тащи на лед, только подальше от лунки… И варежку снимать не надо, рыба сама сойдет. Вот так надо, смотрите.
Потом извлек из ящика обрывки красной пряжи и велел навязать на каждую блесну по шерстинке.
— Потеплей оденьтесь, — сказал Иван напоследок, — да смотрите, пешню не упустите! А ты, Андрейка, топор возьми! Быстрее лунки продолбите.
…Ребятишки гуськом стали спускаться к реке, стараясь ступать след в след, чтобы не попасть в сугроб, заваливший тропинку. Прежде, до войны, Иван всю зиму следил за тропинкой: подравнивал ступеньки, сгребал снег, чтобы легче было Пелагее подниматься в гору с ведрами. А сейчас, когда нет хозяйского догляда, ой, как, наверное, тяжело ей приходится тут. «Ладно, — решил он, — завтра расчищу».
— А знаешь чего, — сказал Андрейка Сереге, когда они очутились на реке, — давай вон туда пойдем, — он указал на черные разводья полыней, — тогда и лунки не надо.
— Что ты! — испугался Серега. — Там же ключи бьют. Я же тебе говорил. Там лед тонкий, провалишься.
— А мы с краешку, — настаивал Андрейка. — Это большим нельзя, а нас-то выдержит.
— Нет, — твердо ответил Сережка, — давай вот здесь! — и ткнул пешней в зеленую наледь.
Сменяя друг друга, Андрейка и Серега стали долбить лунку. Они решили ее отдать Витюшке, приплясывавшему от нетерпения возле них, а самим продолбить еще одну.
— Тут провозишься, — недовольно сказал Андрейка, когда они принялись за вторую лунку, — да стуком всю рыбу распугаешь. Ты как хочешь, а я — туда.
Иван, он стоял возле плетня, над обрывом, заметил, как Андрейка метнулся к черной глянцевитой проплешине, заметил и обеспокоенно крикнул:
— Эй, вернись!
Но Андрейка то ли впрямь не слышал оклика, то ли решил показать свою находчивость, быстро приближался к облюбованному месту.
Топор он заткнул за пояс, в одной руке держал блесну, в другой — короткое деревянное удилище, на мотовильце которого была намотана толстая, в четыре конских волоса, леска. Подняв руки, Андрейка осторожно ступил ногой на черную, скользкую с виду поверхность. На чесанках у него были новые, еще не стершиеся галоши, поэтому нога почувствовала себя на льду устойчиво. Для верности Андрейка пристукнул пяткой, как делали обычно поселковые мальчишки, чтобы проверить прочность первого льда на осенних лужах. Лед выдержал, и тогда Андрейка ступил другой ногой.
— Андрейка, не ходи! — закричал Сережка и хотел было двинуться к нему, но тут его отвлек ликующий возглас брата.
Витюшка, высоко подняв удилище и перехватив леску, показывал ему большого красноперого окуня, трепыхавшегося на блесне, раздув жабры.
— Кинь на лед! — нетерпеливо крикнул Сережка и, забыв про Андрейку, побежал к брату. — На лед кидай, говорю!
Андрейка тоже слышал восторженный голос Витюшки и крикнул:
— А я больше поймаю, вот увидите!
Он, не поднимая ног, заскользил к застывшей полынье. Под ногами, словно в черном зеркале, видна была перевернутая мурзихинская гора, избы с белыми сугробами крыш, церковь, темная прорезь взвоза. А по тропинке спускался дядя Иван.
Внезапно лед треснул, и Андрейка, не успев даже крикнуть, окунулся в густую и неожиданно теплую, как ему показалось, воду. Но он не скрылся под водой: полы подпоясанного пальто вздулись пузырями и удержали его. От испуга Андрейка выронил топор, блесну с удилищем, сбросил варежки и, обламывая ногти, стал хвататься за кромки зеленоватого льда…
— Держи! — услышал он голос Сережки. Тот, присев на корточки возле полыньи, протягивал ему пешню.
Андрейка ухватился за холодное, скользкое железо, покрытое тонкой пленкой замерзшей воды. Серега потянул, но пешня выскользнула из руки Андрейки.
— Погоди, Серега! — предостерегающе крикнул издали Иван. — Оставь!