— Да не надо мне никаких денег. — Алексей достал платок, утерся: от волнения пот выступил на лбу. — Пусть все идет в фонд обороны. На фронте мне зачем они? Главное, чтобы в дело все пошло.
— Ну, спасибо! Спасибо, Алексей Игнатьич, — Утрисов пристально посмотрел на бывшего мастера. Одернув китель, на петлицах которого желтели шитые генеральские звезды, он вышел из-за стола, приземистый, растучневший, казавшийся еще шире от вздувшихся, с алыми лампасами брюк, заправленных в белые бурки, подошел к Алексею, уселся в кресло напротив.
Он смотрел на худощавое, со свежими порезами от бритья лицо Алексея Филатова и дивился характеру этого человека, которого он знал вот уже полтора десятка лет, с той самой поры, когда грузчик берегового хозяйства Алеха Филатов, смущаясь и робея, отдавал свои деньги голодающим забастовщикам неведомой и далекой Англии.
Утрисов помнил его бригадиром, когда строили аммиачный цех, помнил морозную зиму монтажа цеха азотной кислоты, когда у рабочих примерзали руки к швеллерным балкам, помнил Алеху, беседующего с Калининым, приезжавшим на завод лютым январем тридцатого года.
Помнил и всегда поражался тому, как мудро и верно ведет себя этот вчерашний лапотник, приехавший в город заработать на сапоги, а затем собиравшийся снова вернуться в Мурзиху, но так и оставшийся на заводе.
— Послушай, Алексей, — произнес директор, — я хочу сейчас с тобой поговорить очень откровенно. Доверительно. — Он сделал паузу. — Просьбу твоего хитрого командира я выполню. — Алексей обрадованно ворохнулся в кресле. Утрисов усмехнулся одними губами, глаза за выпуклыми стеклами были серьезны и строги. — Это мне нетрудно. Я о другом. Я хочу просить тебя остаться на заводе! — И он откинулся в кресле. — Что скажешь на это?
— Как же так? — Алексей нахмурился, вспомнив, как вчера плел о хитрости сосед Илья Пяткин. — Люди подумают: от фронта решил открутиться. Нет, на это я не согласен!
— Так, — словно бы черту подвел Утрисов, — ясно. Ну, а что скажут люди, если ты пойдешь в пятое производство, да не кем-нибудь, а вместо Бармина?
— Но ведь я же ничего там не знаю, что за производство? — растерянно произнес Алексей. — Слышал, носил он чего-то, а что, не знаю.
— Узнаешь. Впрочем, могу сказать и сам. Гремучую ртуть знаешь? Для запалов и взрывателей? Ну, такая серенькая, на пепел похожа? Да ты видел, наверное, в капсюлях. Ртуть, обработанная азотной кислотой. Это тебе, как химику, понятно? Вещь капризная. Держать ее больше чем, — директор назвал вес, — нельзя, это ее критическая масса. Может рвануть от собственного веса. Понимаешь?
Алексей промолчал, уставившись взглядом в окно, за которым вдали нещадно дымила высоченная труба котельной, рвались в небо желтые, зеленоватые и просто белые заводские дымы, а на заснеженных крышах цехов виднелись счетверенные зенитные пулеметы. Он смутно помнил: на курсах мастеров им что-то читали об этих инициирующих веществах: гремучей ртути, азиде свинца и о других столь же мощных средствах. Мощность их взрыва была в сотни раз сильнее, чем у тротила. А уж он успел повидать, что бывает от взрыва фугасного снаряда ила авиабомбы. Так чего же хочет от него Утрисов? Чтобы он согласился?
Взгляд его встретился со взглядом Утрисова.
— Ну, что примолк? Понимаешь, я не могу приказом заставить кого-либо выполнять эту работу. Не тот случай. Нужно, чтобы человек сам пошел на это. Провинившиеся идут, у них выбор ограниченный. Но я им не могу доверить именно потому, что они вынуждены делать такой выбор. А тебя я прошу. Разница? С твоим начальством я договорюсь сам. Ну, что скажешь?
— Мне надо подумать, — медленно ответил Алексей, поднимаясь с кресла.
— Ну, о чем разговор? Конечно же, подумай, — Утрисов встал тоже. — Завтра придешь и скажешь. Только основательно подумай, Алексей! Будь здоров! — и он тиснул вялую руку Филатова.
Салов, он сидел в приемной, уважительно посмотрел на Алексея, спросил шепотом:
— Неужели все время с тобой?
Алексей молча кивнул, попрощался с секретаршей, которая протянула ему листок с четырьмя цифрами.
— Что это? — спросил он.
— Номер машины, директор велел дать ее вам.
— А-а, — вспомнил Алексей. — Спасибо!
Они уселись в черную, высоко поднятую на колесах директорскую легковушку, и Алексей велел отвезти их домой. В машине он сказал Салову, что все будет в порядке, а пока пусть он посидит дома или сходит в баню: ему, Алексею, надо в одно место. Высадив Салова возле дома, Алексей вылез тоже, отпустил машину и зашагал в Черное село, где было кладбище.
Он миновал последние бараки поселка, вышел на тропинку, протоптанную в высоких, начинающих оседать сугробах, прошел Болотом, как звали поселковые это место, хотя уже никакого болота тут давно не было, а просто размещалась заводская свалка. Тревоги и волнения, связанные с поездкой, разговор с директором — все это сейчас казалось ему мелким по сравнению с тем, что предстояло испытать и пережить там, возле могилы жены.
Он шел и думал о том, как, в сущности, нелепо устроена жизнь, если человек уходит из нее, а кругом все остается неизменным, вечным. Ушла из жизни Дуня, а что изменилось?
Сзади него в заводе тяжело и печально вздыхали компрессоры аммиачного цеха, словно тужили вместе с ним.
Двое самых родных было у него на свете: жена и сын. Теперь нет возле него никого. «Хоть умри сейчас, хоть бросайся в стынущую полынью у берега, пробитую родником-живуном, никто не удержит тебя, никто не окликнет, не отговорит», — с отчаянием думал Алексей, тоскливо озирая осиянную неярким предзакатным солнцем реку, чинные, строгие сосны, застывшие поодаль от кладбища. Все это показалось ему угрожающе чужим, безучастно взирающим на него, маленького, крохотного человечка, затерявшегося среди заснеженного поля, придавленного красно-желтыми, под самое небо соснами, хранящими на себе следы зорь и закатов.
«Маленький, да? Раздавить можно, да? — внезапно обозлился Алексей, почувствовал, как вместе с этой злостью приходит спокойствие. — А вот и нет! Я еще похожу по земле!» Он остановился, обернулся и увидел на краю горизонта трубы завода, цветные гривы дымов, бараки и дома поселка, а за ними громады новых цехов, градирню, гигантские полусферы газгольдеров, баков и четкие линии тепловых трасс. Это его завод, его поселок… Как же трудно все это оставить вновь!
«Что это я все о себе?» — спохватился он и, подхлестываемый этой мыслью, предчувствием тяжелой и трудной встречи, заторопился к реденьким домишкам села, на окраине которого было кладбище.
Увязая в снегу, скользя взглядом по надписям на крестах, обелисках, на гранитных плитах, Алексей медленно двигался в дальний угол кладбища, где, как сказала ему квартирантка, находилась могила Дуни.
«Как много уже умерло!» — поразился он, встречая знакомые фамилии. Всех их он помнил, знал, встречался с ними на заводе и в поселке. Одни уходили из жизни негромко, словно уезжали куда-то, и он забывал о них, а они, оказывается, все живы в его памяти; других провожали сюда под тяжелые стоны оркестра, которым дирижировал Коля Балетник, слесарь из водородного цеха.
Алексей шел и вспоминал их: высоких и низеньких, гневливых и радующихся, нарядно одетых и облаченных в спецовки, буйных во хмелю в дни праздников и неразговорчивых в будни. Даже сейчас, когда тление превратило их в ничто, Алексей не думал о них как о мертвых. Они, оказывается, остались для него такими, какими запомнил он их при жизни. Может, потому, что никого из них не видел собранными в последнюю дорогу? Может, оттого, что ни разу не был здесь, на этом старом кладбище, обнесенном краснокирпичной стеной с крестовым орнаментом, заботливо укутанным пуховыми сугробами, сровнявшими все холмики, но так и не выровнявшими то, что составляло характеры этих знакомых ему людей? Ему показалось, что высокий сломанный крест с полувыцветшей фамилией Урядова, давнего соседа по бараку, так же нескладен, как сам Урядов. Приземистая, основательная пирамида из стального листа — под стать мастеру Давыдову из сернокислотного цеха, могучему, кряжистому старику, которому, казалось, век не будет износа.
Потом крестов стало меньше, тут хоронили уже недавно, когда старое кладбище стало тесным. Рядком стояли невысокие пирамиды с металлическими звездами и выцветшими фотокарточками под стеклом: целиком смена во главе с начальником — молодым инженером, погибшим во время бомбежки.
«Значит, где-то здесь», — подумал Алексей и тотчас же увидел припорошенную снегом пирамиду. Мокрый снег залепил часть пирамиды, загородил черные буквы трехстрочной записи, оставив странно звучащие окончания:
докия
яновна
латова
Низкие, темные облака проносились над кладбищем, с прутяным шелестом шевелились голые ветви берез и сирени, росших поблизости, назойливо и надсадно орали вороны, устраиваясь на ночлег.
Алексей снял шапку, смахнул налипший снег, царапнув обелиск звездочкой ушанки, опустился на колени, успев заметить каким-то отсутствующим взглядом тоненькую цепочку птичьих следов на зернистом, начинающем оседать снегу, неуверенно сказал:
— Ну, здравствуй, Дуня!
И похолодел, почувствовав, как нелепо и беспомощно прозвучали эти слова здесь, на старом погосте, среди безлюдья и тишины, и умолк, ощущая, как подкатывает к горлу саднящий душу крик, но он сдержал его и только глухо всхлипнул…
У него озябли колени и стыла непокрытая голова, но он медлил подниматься, не отводя взгляд от металлической пирамиды. Ее готовили, видимо, наспех: он заметил неровные, искромсанные ножницами края, подтеки и прожоги от электрической сварки, торопливые мазки краски, на которой остались отпечатки чьих-то пальцев. Видимо, обелиск не успел просохнуть, так быстро он понадобился, хотя ведь, конечно же, надгробия никогда не готовят впрок.
Он встал, услышав донесшийся с порывами тугого весеннего ветра заводской гудок. Его голос заставил вспомнить о разговоре с директором.
Алексей надел нахолодавшую ушанку, заторопился, норовя попасть в следы, оставшиеся, когда он шел сюда. Но все же остановился, увидев на массивном металлическом обелиске фамилию Бармина. Оказывается, его звали Хрисанфом Степановичем и прожил он шестьдесят пять лет.