Прибежал Витюшка и сказал, что тетку Марию он не нашел, но велел хозяйке передать, чтобы, как вернется, шла к ним. За находчивость он получил кусок сахару и принялся со скрежетом грызть его. Впрочем, Андрейке и Сережке тоже выдали лакомство, а вдобавок и книгу «Хмурое утро». Они было намеревались остаться, но мать прогнала их, сказав, что нечего в такую теплынь торчать в избе.
— А ты вроде бы скупее на слова-то стал? — посетовал Иван, когда Алексей стал разливать по третьему разу. — Или на что в обиде?
— Работа, — ответил Алексей. — Молчком все больше приходится, в одиночку. А одному-то, знаешь, как? Никак нельзя одному долго быть. Думать начинаешь зря много. Того и гляди, свихнешься.
— Нельзя, нельзя одному-то, — поддакнула Пелагея, которая тоже пригубила и тотчас же опрятно вытерла фартуком тонкие губы. — А ты ешь, Алешенька.
— Ладно, ты! — пресек жену Иван. — Дай с человеком поговорить. Ты вот мне, Алеха, скажи теперь, как же это получается? — Он говорил медленно, морщась, словно отдирая слова, как отдирают от раны присохший бинт. — Ты ведь вот с большими людьми водишься, они-то чего думают?
— Я так думаю, — медленно заговорил Алексеи. — Мы ведь не для больших, как ты их называешь, людей воюем и живем не для них… Мы для себя все это делаем, понимаешь? А от власти, если она настоящая, одно требуется: чтобы каждому дать возможность все сделать, для чего он родился. И с самой большой пользой. На сто процентов чтобы. Чтобы вхолостую не прокрутились. Так?
— Нет, погоди-и! — Иван откинулся, прислонился спиной к простенку между окнами. — По-твоему, выходит, это и для нас верно, и для немцев тоже вроде бы правильно… А отличка-то должна быть?
— Она и есть! — Алексей прямо взглянул на Ивана. — Ты ее в себе ищи! Да не в словах, на это мы с тобой не горазды, а в делах своих ищи! Ну, хочешь, вот сейчас проверим?
— Как это? — усмехнулся Иван и принялся свертывать цигарку. — Давай проверяй, коли на то пошло.
— Хочешь, поедем со мной на завод? Приду к директору, и оставят тебя, бронь дадут! — краешком глаза Алексей заметил, как просветлело лицо у Пелагеи. — И на фронт не придется идти, и жив останешься.
— Ты этим не шути! — Иван дернулся на скамейке, качнулся к Алексею. — Не шути, говорю! Я таких шуток не понимаю вовсе! Я, может, через это ночей не сплю, а ты мне такое предлагаешь!
— А вот я же пошел на завод?
— Каждый по-своему с ума сходит, — сердито возразил Иван. — Еще разберутся, кто прав, кто виноват, разберутся и спросят.
— Это ты верно сказал: разберутся и спросят. Но только я тебе скажу, Иван Сергеевич. Я так полагаю, иногда человек своей личной выгодой большую пользу всем может принести.
— О выгоде печешься? А знаешь, как ее люди понимают? Эх! — почти выкрикнул Иван и скрипнул зубами. — Я бы тебе рассказал про выгоду! — Он смолк и провел по лицу рукой, как бы стирая внезапно мелькнувшее в его сознании воспоминание.
…Оружием удалось разживиться после первого же боя. Малосильный Кольча Савинов обменял свою трехлинейку на полуавтомат СВТ — самозарядную винтовку Токарева: понравилось, что у полуавтомата был плоский обоюдоострый с канавками штык, похожий на кинжал, чем Кольча Савинов особенно гордился.
В одной из колхозных кузниц Кольче удалось довести лезвие штыка на точиле до бритвенной остроты, и он потом все время холил эту остроту, которая, как он полагал, пригодится при рукопашной. Кольча с презрением отверг предложение поменять штык на две гранаты-лимонки, которые он отцепил от пояса убитого бойца, когда взвод занимал оборону на берегу какой-то речушки возле Юхнова.
…Они сидят в одном из колен неглубокой траншеи, наспех отрытой у развилки дорог. Слева от Ивана синеет худое лицо Кольчи Савинова, справа, жадно затягиваясь самокруткой и жидко сплевывая, полулежит на дне окопа рано взматеревший, плечистый Степан Тарасов, двое самых последних земляков-мурзихинцев.
На бруствере окопа смерзшийся комьями песок, присыпанный реденьким снегом. Холодный, пронизывающий ветер шелестит по брустверу, осыпает мелкие, словно молотая соль, снежинки.
— Кипяточку бы, — со вздохом произносит Савинов, еле шевеля тонкими, лиловатыми от стужи губами. — Эх, дурак я, дурак! Бывало, мать зовет чай пить, а я отнекиваюсь, на молочко все надеялся. А сейчас бы за мое-мое кипяточку попил.
— Вот-вот, — ворчит Тарасов, — как у нас дед говорит: пошли, господи, беду для нашей же пользы. Значит, война на пользу пойдет.
— Или бы водочки! — мечтательно говорит Кольча, морща худое, грязное лицо, на котором курчавится чахлая поросль русой бороденки.
— Ишь чего! — возится на дне Тарасов. — Может, к мамке на печку или девку?
— Нет, девку мне не надо, — серьезным тоном отзывается Кольча, — отощал, не до баб… А вот я помню один случай, летошней зимой был. Мы как раз с тятей на базар ездили. Расторговались, батя бутылку купил. А где выпить? К свату заехали, он у нас в ассенобозе… Ба-альшие деньги гребет.
— Ну, дак ведь, знамо дело! — ржет Тарасов. Иван тоже невольно ухмыляется. — Сплошное золото выгребает! Не зря золотарями и зовут.
— Да, зашли, — не смущается Кольча, — а сваха, значит, печь топит. Тятя ей и говорит: «Погрей-ка, Груня, бутылку-то, а то горло простудим». На шестке как раз пол-ведерный чугун с кипятком. Она туда и сунь бутылку-то. Маленько погодя вынимает, а донышка нет!
— Гы-гы-гы, — смеется Тарасов, — так вам и надо! Да кто же ее греет, водку-то?
— Ладно, — отмахивается Кольча. — Скребет, стало быть, тятя бороду, сват тоже кряхтит, матерятся оба, а меня смех берет. Ну, думаю, за второй бежать придется. Хвать, не тут-то было! Тятя и говорит: «Давай, сваха, ковш! Не пропадать же добру!»
— Неужели выпили? — таращит круглые, желтоватые, точно пуговицы на гимнастерке, глаза Тарасов.
— Ага, как есть всю до капельки. Тятя потом всю дорогу мучался, я думал, изойдет водой. Эх, а сейчас бы такой чугунок! — мечтательно повторяет Кольча и вытирает рукавом ствольную коробку винтовки.
Иван смотрит на припорошенных снегом соседей, усмехается: ишь как сказанул Тарасов, пошли, господи, беду на нашу же пользу.
«Конечно, лучше, если бы беда была поменьше, а польза побольше, — невесело думает Иван, вытягивая застывшие ноги, — да тут выбирать не приходится».
— Воздух! — слышится возглас из глубины траншеи.
Пикировщики, взревывая моторами, затягивают в небе петлю-удавку, строятся в боевой порядок.
— Ну, Кольча! — кричит Тарасов. — Хлебнем горяченького до слез! Вон какие самовары!
…Иван почти оглох от взрывов, задыхался от острого запаха взрывчатки, ломило спину, избитую комьями земли, першило в горле, занемели руки, до черноты впаявшиеся в винтовку, но, главное, он был жив.
Он выглянул из окна: танки были еще далеко, пока доберутся, еще не один задымится.
«А ребята как?» — спохватился Иван, утирая лицо полой шинели.
Кольча Савинов лежал ничком на дне окопа, вытянув вперед руки, словно силился достать отлетевший полуавтомат. Шинель на спине у него вспухла горбом, и из-под нее виднелось желто-белое тело, рассеченное багровой кровоточащей раной.
— Тарасов! — крикнул Иван, кидаясь к Кольче. — Зови санитара!
Ответа он не услышал. Раненый застонал, судорожно засучил ногами со сбившимися обмотками и тихонько, совсем по-детски, заплакал. Иван оторопело смотрел на искромсанные, страшные в своей наготе ребра Савинова.
— Мама-а, — жалобно сказал Кольча и забормотал, судорожно скосив на Ивана глаз: — Дядя Ваня, мне ведь нельзя умирать!
— Тарасов! — опять позвал Иван и, не услышав ответа, обернулся.
Тарасов стоял на коленях, уткнувшись лицом в песчаную стену окопа, а его левая рука с зажатой дымящейся еще цигаркой валялась на снегу.
— Дядя Ваня, чего же ты! — забормотал снова Кольча. И при каждом слове у него на губах вздувались кровавые пузыри. — Спаси меня, дядя Ваня! Тебя же ведь тятя просил, чтобы не бросал…
Иван выглянул из-за бруствера. Немецкие танки были уже недалеко. За ними стлались в беге серо-зеленые фигурки автоматчиков. По соседству редко и нестройно хлопали винтовочные выстрелы. Звонко и часто ударяли сорокапятки. Оглянувшись на Савинова, Иван сморщился, схватил винтовку и, уперев ее в плечо, принялся стрелять.
В траншею, шурша плащ-палаткой, втиснулся комвзвода.
— Ну, что у вас тут? Чего он так орет? — спросил лейтенант Ивана. — Эх, как разворотило!
— Санитаров бы, товарищ лейтенант! — попросил Иван. — Один он у родителей-то, нельзя ему помирать! Ведь вовсе корень их кончится.
— Не чуди, Досов! Один не один… Какая теперь разница! — лейтенант поправил бинт на голове. — Какие тут санитары? Нас для прикрытия оставили. Либо своих дождемся, либо все поляжем.
— Дядя Ваня, дядя Ваня! — крикнул снова Кольча. — Что же ты?
— Тому лучше! — кивнул лейтенант на Тарасова. — Раз — и четыре сбоку! Ты забери у них, Досов, документы. В случае чего родным отпишем, если живы останемся. И патроны собери, пригодятся еще.
— А с ним как же? — спросил Иван и с тоской взглянул на лейтенанта. — Он же мучается.
— А я знаю?.. — ответил лейтенант.
Иван склонился над раненым, расстегнул ему ремень, оправил шинель на спине, подложил под голову Кольче тощий солдатский мешок, сказал ласково:
— Ты полежи, Кольча, скоро придут наши, отправим тебя в медсанбат. Мне лейтенант сказал, скоро наши придут. Полежи спокойно!
Лейтенант достал обоймы из вещевого мешка Тарасова, вынул из кармана гимнастерки документы, сунул их в свой нагрудный карман. Потом подобрал Кольчин полуавтомат.
Кольча сказал неожиданно твердым, чистым голосом:
— Докончи меня, дядя Ваня! Прошу, докончи.
— Потерпи! Скоро наши придут!
— Не ври, дядя Ваня! Я же слышал, что лейтенант сказал… Докончи! Ору ведь я, вам же хуже! А-а-а-а! — И Кольча завозился на дне окопа, пачкая снег сразу же густевшей кровью.
— Ну, чего, Савинов? Успокойся! Потерпи! — лейтенант поморщился. — Нечем помочь тебе, понимаешь, дорогой?