Все в эти предзакатные часы исполнено значения и серьезности. И пассажиры понимают это. Стихает гомон, взвизги гармошки, девичий смех и гогот парней. И только слышно, как натруженно и гулко работает старенькая машина — компаунд «Гряды» да частят-торопятся тяжеленные гребные колеса парохода…
В один из таких вечеров — дело было прошлой осенью — боцман Михалев увидел на носу «Гряды», возле брашпиля, женщину. Он рассердился — не видит, написано: «Посторонним вход запрещен». Тут среди кнехтов, киповых планок и якорных цепей его хозяйство: полосатые наметки, бухты цинковых тросов, мотки веревочных легостей, спасательные круги. А эта вошла и сидит, уткнув лицо в ладони. Боцман уже приготовился зыкнуть на женщину, но она обернулась, и он узнал затонскую сварщицу Галку Спиридонову. Она была в светлом, с какими-то пестрыми цветками платье, в темном полушалке. Возле нее стоял небольшой коричневый чемодан.
— Ты чего тут? — спросил Михалев, поздоровавшись с Галкой за руку, как обычно, когда она работала на «Гряде». — Я и не заметил, где села. Правда, тебя не узнаешь. Все больше в робе видел.
Галка сказала, что села она в Рыбной Слободе. На «Ракету» опоздала, да, впрочем, и спешить ей особенно некуда, завтра выходной. И вообще…
Тут она заплакала, приговаривая, точно стыдясь своих слез:
— Я сейчас, дядя Семен, я сейчас…
Этому извиняющемуся тону боцман изумился, полез за сигаретами.
— Да ты что? Обидел, что ли, кто?
— Маму схоронила, — Галка всхлипнула и снова закрыла лицо руками.
— Да-а… — Боцман вздохнул и подумал, что никогда и никто, наверное, не придумает слов, которые могут утешить человека, потерявшего мать. И что он может сказать сейчас девушке, если не знает ни ее мыслей, ни вообще, что за человек Галка Спиридонова?
Зубастая? Значит, знает цену себе, да и среди котельщиков нельзя быть иной. Люди-то они хорошие, да с железом дело имеют, деликатности не жди, невольно станешь зубастой. И он, Михалев, тоже хорош. Чуть что — Галочка, помоги! А ушла с судна, и думать о ней забыл. Сколько раз сулил воблы привезти, яблок из Камского Устья. Действительно, когда просишь — города сулишь, а получишь — деревеньки жалко.
Отругав себя, боцман сказал:
— Может, в каюту ко мне пойдешь? Возьми ключ. Я мешать не стану. Ляг, отдохни. До Камска-то еще долго. Да и холодно стало. Пойдем!
Боцман наклонился, хотел взять чемодан, но Галка придвинула багаж к себе.
— Спасибо, дядя Семен! Ты только не ругайся, что я тут уселась. Чай, я не посторонняя.
Она опять всхлипнула, отмахнулась рукой, как бы прогоняя боцмана, и он, виновато и беспомощно потоптавшись, ушел, осторожно прикрыв решетчатую дверку, преграждавшую вход на нос судна.
Семен Семенович встал возле борта, облокотился на поручень, загляделся на переливчатый, золотом взблескивающий на темной воде огонек из иллюминатора.
«Вот так же, — подумалось ему, — когда-то скажут и обо мне: «Папу схоронили». Приедут сыновья с невестками и внуками. Будут вздыхать, смаргивать слезы, глядя на его пожелтевшее, с запавшими глазами лицо. Потом его понесут из клуба речников, а «Гряда» будет идти тихим ходом вдоль берега и надрывать душу протяжными свистками, как было, когда позапрошлым летом хоронили капитана с «Олонки».
Но тут боцман вспомнил о Галке и пристыдил себя: черт старый! Что-то когда-то будет, а тут у них на пароходе едет человек со своим горем, а он о себе тужит. Семен Семенович поднялся на мостик, на вахте был капитан, рассказал ему о Галкином горе. В рубке, где и без того тихо, стало еще тише. Только изредка погромыхивала цепь в рулевой колонке, когда перекатывали штурвал, да сипло вырывался пар из плохо подтянутых сальников изношенной рулевой машины. Капитан завздыхал, закурил, угостил боцмана и рулевого.
— А что сделаешь, Семен Семенович? — сказал капитан. — Все там будем, только не в одно время. Ты-то что предлагаешь?
— Сходить бы тебе к председателю завкома. Или вместе пойдем. Пусть ей путевку в дом отдыха дадут. Или еще что-нибудь. Помочь надо.
Про путевку капитан ответил, что и без ходатайства небось на заводе подумали. А что еще сделать, он не знает. Как тут поможешь?
И хотя капитан, в сущности, был прав: не сухари работают в завкоме, Михалеву стало обидно. Раздосадованный, он ушел из рубки, спустился на нижнюю палубу.
В пролете толпились пассажиры, подвыпивший парень лез без очереди к буфетному окну, его отталкивали. Все было как всегда, и случись это не сегодня, прошел бы Михалев прямо к себе в каюту. Но тут при мысли о том, что рядом сидит и плачет Галка, а он ничем не может ей помочь, боцман вдруг вспылил и стал оттаскивать нахала от буфета. На крик боцмана прибежали двое вахтенных матросов, скрутили парня. Впрочем, тот и не думал сопротивляться, а только улыбался и говорил:
— Тихо, папаня! Чапай думать будет!
Боцман яростно и громко сказал этому парню, хотелось, чтобы слышали все:
— Совести у вас нет! Ясно? Совесть надо иметь. По-человечески надо. Понятно?
Парень взматывал головой, у него кривилось лицо, он морщился: матросы больно держали его за руки. И уже давно угомонилась очередь, а Михалев не мог успокоиться, Кто-то крикнул издали, от машинного фонаря:
— Чего человека мучаете? Чего тут старый хрыч раскомандовался?
И тогда злость боцмана перекинулась на матросов.
— Да отпустите его! — приказал он. — Чего вцепились? Скоро пристань, а у вас на палубе черт ногу сломит!
Матросы отпустили парня, переглянулись с усмешкой, как показалось Михалеву, от этого он вспылил еще больше. Матросы проворно вытащили из-за створки дверей швабру, ведро, один ловко зачерпнул воду из-за борта, — начали приборку. И боцман оценил их деликатность: перечить не стали, хотя, он знал, палубу скатывали всего час назад.
— Вот это другое дело, — похвалил он и ушел из пролета на нос. Там было уже темно, и лишь смутно белело платье Галки, все так же сидевшей за решетчатой дверкой, на которой была укреплена невидимая в темноте строгая табличка: «Посторонним вход запрещен».
Глава 3
У «Гряды» узкий длинный корпус, отбитый красной линией на уровне воды, белая двухъярусная надстройка с полукруглыми заплатами колесного кожуха посредине, высоченная, с черной полосой труба. Иные жители прибрежных сел успели состариться, умереть, а «Гряда» все так же шлепала плицами, появляясь весной на реке вместе с последними льдинами и уходя осенью в затон, когда шло сало. И мало кто представлял, как достается «Гряде» долговечность, а особенно нынешняя навигация…
Ранним утром Галку Спиридонову с нарочным вызвали в затон: на «Гряде» течь в дымогарных трубках котла.
— Работнички! — ругается невыспавшаяся Галка, перетаскивая с берега кабель и ящик с электродами. — Не успели месяц проплавать, снова в затон. — Заметив на палубе боцмана Михалева и Сергея, она насмешливо здоровается: — Доброе утро! Не на зимний ли отстой собрались?
Боцман глухо бормочет:
— Кому доброе, а кому нет!
С Галкой боцману препираться не хочется; сейчас от нее зависит, как скоро уйдет «Гряда» из затона. На язвительность намека можно и не обращать внимания, но надо же на ком-то сорвать досаду из-за аварии? Боцман сердито ворчит на Сергея:
— Спишь, ленивой матери сын! Помоги человеку.
Сергей поспешно хватает ящик с электродами, несет его следом за Галкой. За сварщицей ужом извивается кабель. Злость у Галки прошла, и ей даже делается жалко парня, ни за что обиженного Михалевым.
— Иди-ка! — зовет она Сергея, прежде чем спуститься в котельное отделение. Сергей наклоняется к ней. — Ты знаешь, какая самая длинная снасть на судне? — Галка оглядывается на Михалева. — Язык у боцмана.
Сергей сконфуженно улыбается и тоже оглядывается. Но боцману не до них: заметил покосившуюся дверь машинного фонаря, головой покачивает, примеряется, наверное, как ловчее исправить.
Галка, видимо, поняв Сергея, миролюбиво добавляет:
— Это так вообще говорят. Фольклор.
— Я знаю, — Сергей улыбается. Но в этот момент Галка дергает его за козырек фуражки. Фуражка налезает на глаза, а когда Сергей снимает фуражку, сварщицы рядом уже нет: она спускается в пышущее жаром котельное отделение.
— Оторва! — Сергей косит глазом на боцмана: неужели видел?
Боцман хохочет и подходит к Сергею:
— Понял? Не приставать и не чалиться! Ты-то что! Самого капитана, понимаешь, Леонтия Васильевича отбрила раз. Тот, конечно, расстроимшись был, стал родителей упоминать при ней. А она про партком ему. И капитан сразу — полный назад! А так девка что надо!
На палубе пусто: пассажиров высадили, они-то и знать не знали, что еле доплюхали до Камска. Зато, наверное, те, кто ждет на пристани, будут клясть, если пароход опоздает.
Из трюма поднимается Тежиков. Лицо его помято, в волосах запуталось перо, тельняшка неряшливо заправлена в брюки. Шаркая галошами, обутыми на босу ногу, он пробирается на корму. Заметив боцмана и Сергея, стоящих возле входа в котельное, он подходит к ним и заглядывает вниз, туда, где полыхает пламя сварки.
— Скоро? — спрашивает он у боцмана и, не дождавшись ответа, кричит вниз: — Эй, ты, ковыряло затонское, скоро?
В котельном шумно: гудит форсунка в одном из котлов, шипит пар, с треском плещется пламя сварки, окутывая Галку клубами дыма. Поэтому внизу, как предполагает Сергей, крики Тежикова не слышны. Но зачем человеку-то мешать? Срывающимся голосом он говорит:
— Тежиков, перестань! Не тронь ее лучше!
— Што-о? — удивленно тянет Тежиков. — Да ты кто такой?
Кулаки у Сергея сжаты. Боцман всовывается плечом между матросами и укоризненно произносит:
— Не авраль, Тежиков! Правильно тебе сказано: не тронь. Давай, давай! — Михалев легонько подталкивает матроса.
— А чего он, понимаешь, свою капрызность выставляет! — бубнит Тежиков, шлепая по палубе галошами. — Если девка нравится, так бы и говорил, а то — не тронь!
Сергей разжимает кулаки и с облегчением вздыхает. Он не видит, что сзади стоит Галка, которая слышала крик Тежикова, слышала и перебранку, но не могла оторваться от работы, а вот сейчас поднялась на палубу и смотрит, как боцман уводит матроса.