У штурманов свое: продержаться навигацию, а зимой выпускные экзамены в техникуме и непременно новые назначения. Для них даже еще лучше, что «Гряду» выпустили из затона, они ее знают, работать на ней привычнее, а зимой все равно они уйдут.
Не с матросами же заводить Немцеву дружбу. Кто знает, чем еще это обернется. Скажут, дешевый авторитет зарабатывает штурман или, что тоже не исключено, вот, мол, какой у него уровень: ни с кем из комсостава не дружит, а с матросами — пожалуйста.
Откровенно говоря, и матросы-то неинтересные. Один Тежиков. Все валиком норовит: день прожил, и слава богу. Другой — Серега Досов. От этого еще навозом пахнет, только что из борозды. Чуть что — смотрит, словно баран на новые ворота. Остальные матросы тоже рядовые товарищи. То ли дело на «Севастополе»…
Погруженный в воспоминания о прежней красивой жизни, Немцев прослыл на «Гряде» человеком высокомерным и замкнутым, что, конечно, не способствовало сближению его с сослуживцами. Но вскоре на «Гряде» произошло событие, которое несколько изменило мрачные взгляды штурмана Немцева на жизнь.
Однажды Сергей Досов застал своего соседа по каюте за необычным занятием. Тежиков сидел за столом, на котором лежали листки из ученической тетради, и что-то писал.
— Слышь-ка, — Тежиков обернулся к Сергею. — Как писать в слове «расчет»: два раза «сэ» или один?
— А ты чего, расчет просишь, что ли? — полюбопытствовал Сергей, объяснив, что писать следует одну букву.
— Что это? — Тежиков обиженно засопел. — С какой стати? Мне и здесь не кисло. Думаешь, на вас одних, что ли, флот держится? Ни хрена подобного! Да я, если хочешь знать, всем вам нос утру!
— Ну-ну, — добродушно сказал Сергей, с любопытством поглядывая на Тежикова: вроде бы трезвый, чего же раскипятился?
— Расчет, — не унимался Тежиков, — скажет тоже! Хочешь знать, я вовсе рацпредложение пишу.
— Чего-о? — Сергей привстал на койке и засмеялся. — Да ты и к машине-то не знаешь, с какой стороны подойти. Для тебя что шатун, что кривошип. Рационализатор!
— Ты погоди ржать-то, — серьезно сказал Тежиков. — Я не по машине, а по другому делу. Я, брат, такое придумал, ахнут все. Я только вот не знаю, как это на бумаге написать. — В голосе у Тежикова было такое искреннее отчаяние, что Сергей перестал смеяться.
— Покажи, — попросил он и потянулся к листкам.
— Ничего я не написал, — Тежиков сокрушенно вздохнул. — Я же всего две группы прошел, а ты ржешь. Я виноват, что при царе родился? Это вам все как на блюдечке принесли.
— Ну, ладно, ладно, — пристыженно сказал Сергей, почувствовав в словах матроса укор за свои семь классов и училище механизации, которое окончил перед армией. — Ты мне так расскажи.
По словам Тежикова, рацпредложение состояло в следующем. Он давно приметил, что большие самоходки в узкостях вначале тянут за собой воду, а как пройдут, вода прибывает. И еще он знает, если ребенка, к примеру, кладут в таз, вода из таза выплескивается, ровно больше ее делается. Так вот, если настроить больших пароходов и самоходок да пустить их в реку, значит, воды в ней сразу прибавится. И не нужно тогда никаких землечерпалок, не будут страшны перекаты и отмели. Вот он и хочет написать, чтобы строили отныне только большущие суда, получится выгода и экономия.
— Да-а, — ошарашенно произнес Сергей, когда Тежиков кончил свой косноязычный и сбивчивый рассказ. Он живо представил себе, как льется вода из шайки, если забраться в нее. Видывал он, и как заливает заплеск, когда мимо проходит самоходка или огромный транзитный теплоход. Выходит, Тежиков все говорит правильно. Вот тебе и выпивоха!
— Давай бумагу, — решительно сказал Сергей и уселся на стол. — Сейчас мы с тобой все это нарисуем. Вот у нас, значит, река. Тут пароход.
— Самоходка, — поправил Тежиков, — она больше. Большущие надо, в этом главное.
— Ладно, — согласился Сергей и озабоченно наморщил лоб. — Теперь вспомним закон Архимеда. — Он поднял глаза к потолку и забормотал: — На погруженное в жидкость тело действует выталкивающая сила… Тьфу, черт, забыл!
— Ты не торопись, торопиться-то некуда, — возбужденно сказал Тежиков и попросил Сергея: — Ты хорошенько вспоминай!
Сергей опять принялся негромко бормотать преподанный еще в семилетке и до этой поры не понадобившийся закон. Он никак не мог сосредоточиться: лезли в голову мысли о недогадливых ученых, о растяпистом с виду Тежикове, который — вот тебе на! — опередил их всех, мешало бормотание самого изобретателя, сулившего поделиться с Серегой деньгами, когда предложение примут. И вот он вдруг подумал: а откуда же возьмется лишняя вода? Ведь пароход вытеснит воду временно, а вообще-то ее остается столько же, сколько и было. Поэтому-то, как только судно пройдет, река снова входит в берега, и никакой прибыли нет и в помине.
Он растерянно посмотрел на Тежикова.
— Ну чего же ты? — участливо спросил матрос. — Может, за пол-литром сбегать? — Он с надеждой посмотрел на Сергея. — Примем по лампадке, быстрей напишешь.
— Да не в этом дело. — Сергей встал. — Чепуховину ты сморозил, а я поверил. Вода-то откуда берется? Да потому, что пароход ее вытесняет, вот и все. А сколько ее было, столько и останется. Умора с тобой, честное слово!
— Не хочешь, стало быть, писать? — обиделся Тежиков. — Так и скажи. — Он сгреб со стола листки и спрятал их в карман. — Без сопливых обойдусь! Присунешься! Тежиков еще вам всем покажет!
— Давай, давай! — Сергей фыркнул. — На вахту не опоздай, а то тебе боцман покажет!
— Шел бы ты со своим боцманом, — начал было Тежиков, но, взглянув на будильник, торопливо облачился в старенький бумажный китель, натянул мятую фуражку и вышел из каюты.
«А может, он меня разыграл?» — подумалось Сергею. От этой мысли ему расхотелось спать, хотя до вахты было еще порядочно. Он представил, как Тежиков стоит где-нибудь сейчас в пролете и треплется, смешит вахтенных: вот, мол, опять купил этого лопоухого. Матросы, наверное, хохочут, а глядя на них, и пассажиры улыбаются, интересуются. Не дай бог, кто-нибудь из мурзихинских тут, пойдет звон по всему селу.
«Пойду посмотрю, — решился Сергей, — при мне небось посовестится трепаться. А то и я в случае чего могу рассказать, как его разыграл». И он заулыбался, вспомнив, как однажды Тежиков битый час с разинутым ртом слушал рассказы его, Сергея, о рыбацкой жизни. О том, как сомы высасывают молоко, когда в жару коровы заходят в реку, как кричат белуги по ночам и как каспийская селедка режет костистым брюхом любую рыбу, попавшуюся ей в пору икромета.
Пока он поднимался на палубу, раздался гудок.
«Гряда» подходила к пристани. В пролете загомонили пассажиры. Впереди них стоял Тежиков, разбирая канат.
На палубе зажгли лампочки. Из рубки на крыло мостика вышел штурман Немцев. Нагнувшись к переговорной трубке, штурман скомандовал. Колеса «Гряды» на секунду замерли, а потом заработали на задний ход. До пристани осталось несколько метров, когда Немцев отчаянно крикнул:
— Вахтенный, кранцы опусти! Кранцы!
Тежиков выскочил на обнос и, держась рукой за поручни, поднял плечом кранец — толстое бревно, подвешенное одним концом к надстройке, ссунул его. Заторопившись к другому кранцу, он поскользнулся и, нелепо взмахнув руками, свалился за борт в густую, дегтярную воду.
Через мгновение он вынырнул, ошалело мотая головой. Течение, быстрое и верткое в узком пространстве между бортами судна и пристани, затянуло его под колесо «Гряды». Одна из плиц медленно, словно нехотя, ударила Тежикова по голове, и он скрылся под водой.
Сергей, стоявший в толпе на палубе, вздрогнул от истошного женского крика. Он увидел, как в воздухе мелькнуло несколько спасательных кругов. Боцман, расталкивая пассажиров, с багром в руках пробирался на корму.
«Не успеет», — подумал Сергей и, еще сам не понимая, что делает, прыгнул за борт.
Глава 4
Река, точно жизнь, течет по своим законам. Весеннее торопливое водополье сменяется меженью, средолетьем, самой рабочей порой для реки. В межень река бессонна. Ей нельзя уставать. Так борется в страду с усталостью много живший, заботливый человек, который знает цену урочному часу.
Глянешь в межень с горы на реку, будто ребра от натуги проступили: обнажились песчаные, добела отмытые косы и заструги по берегам.
Меженной порой Кама ласковая, спокойная, словно понимает: доверены ей горы всяких нужных товаров, по ней сплавляют лес, везут в самоходках соль и хлеб, нефть и гравий. Она нежит и ласкает тех, кто любуется ею на битком набитых туристских лайнерах, на «Ракетах» и «Метеорах». И пожалуй, не найти среди этих тысяч, кто не запомнил бы величавый бег Камы вдоль песчаных берегов, осиянные солнцем плесы, мелкую тугую рябь на отмелях, мосолок дальней церквушки, опрокинутой в реке, — не сразу и поймешь, которая из них явь.
А Кама манит и завораживает… Сойти бы на этой тихой пристани, приткнувшейся под крутыми изгибами цветных пластов. Пробраться к мысу, о красную глину которого бьется волна. Тут непременно возьмешь на закидную язя или выведешь медлительного и осторожного леща. А чем хуже вон тот остров? Продерешься сквозь тальники и очутишься на тихой, солнечной поляне. Оглянешься и ахнешь: ежевики-то! Черно-сизая, она чуть кисловата и терпка. Стоишь и смотришь, словно околдованный звенящей тишиной, провожаешь взглядом цаплю, которая медленно взмыла над островом и, как бы маня, взмахивает темными широкими крыльями.
Но не бывать тебе здесь, пароход спешит все дальше… За этим яром — суводь. Течение тут внезапно меняется, тянет назад вдоль берега щепу, кусты, кору. Как это происходит, зачем, почему? Только вспомнив, усмехнешься: не зря суводь зовут тещиным языком, это он, утверждают, всегда бормочет впоперек.
Кама, река моя! С детства несу сыновье почтение и нежность к твоим могучим водам, к твоему работящему и крепкому нраву. Помню тебя от самого устья. Хочу попасть к твоим истокам, истоки всегда манят. Люблю тебя всякую. И когда лежишь ты спокойная, неоглядная, не шелохнешься, прогретая солнцем. Люблю тебя в бурю, когда закамский, с уральских отрогов ветер сдирает твое взблескивающее покрывало и ты сердишься, вскипаешь крутыми волнами.