Наверно, всем было нелегко, даже прокурор, посторонний к событию человек, приехавший сюда по службе, произнес со вздохом:
– Вот ведь как получается: не угадаешь, где несчастье настигнет. Чистая случайность.
Дудырев, к которому он обратился, промолчал.
В это время следователь и врачиха поднялись возле медвежьей туши. Кряхтя, с усилием опираясь о палку и ствол дерева, встал прокурор.
– Ну как?…
Следователь развел длинными руками.
– Нет пули.
– Не проглотил же ее потапыч?
– Прошла навылет. И собака-то рвала загривок потому, что там было выходное отверстие. Где кровь, рвала.
– Вы уверены, что пуля вылетела?
– Врач уверен, а я не имею права ей не доверять.
– Поискать если кругом…– несмело предложил прокурор, но, взглянув на склон позади медведя, заросший травой и молодой порослью ольхи, на буйно подымающиеся кусты по берегу речки, махнул рукой. – Бесполезно. Давайте закругляться – да домой…
Врачиха, стянув резиновые перчатки, собрав инструменты, направилась к реке мыть руки. Лицо у нее было потным и усталым.
12
Всех дома ждали дела. Всех, даже Митягина. На берегу лесной речонки остались только Семен и Михайлa Лысков.
Лишь потоптанная трава да брошенные то там, то сям окурки напоминали о недавнем нашествии.
Изменилась еще поза медведя. Он теперь лежал на боку, чья-то рука прикрыла лапой раскромсанную морду. Над ней уже снова вились мухи.
Семен подошел к Михайле, выводившему из леса лошадь.
– Помочь тебе довезти парня-то? На оврагах поди один не удержишь – завалишься.
– Ну, коль нетрудно…
Они уложили на сено убитого, поудобнее приладили все время косо сваливающуюся на один бок голову. Михайлo разобрал вожжи, молча тронулись в лес.
Но, не проехав и двадцати шагов, Михайло выронил вожжи, шагнул в сторонку, опустился на землю.
– Чтой-то со мной делается… Ноги не держат.
Маленький, узкоплечий, крупноголовый, с раздавленными работой кистями рук, сложенными на коленях, под глазами набрякшие мешки, крупный, мясистый нос уныло висит… И от чужого горя, невысказанного, непоправимого, безропотного, у Семена Тетерина перехватило горло. Он вновь почувствовал странный разлад в душе. Тянуло уйти в сторонку, спрятаться в лесу и без свидетелей, ну, не плакать – где уж! – а просто забыться. Семен переминался возле Михайлы, с мученическим лицом, почтительно глядя в сторону.
Михайло глубоко и прерывисто вздохнул, вяло пошевелился, стал подыматься.
– Садись, что ли, наперед, – посоветовал Семен. – А вожжи мне дай.
– Ничего. Полегчало… Дойду.
Разбирая вожжи, Михайло негромко сообщил:
– Двух-то старших у меня в войну убило… Этот последыш.
И они снова молча пошли. Михайло, придерживая вожжи, чуть впереди, Семен – отступя от него шагов на пять.
Покатые плечи, сквозь выгоревшую рубаху проступают острые лопатки, шея темная, забуревшая, походка расчетливо спорая, не размашистая, как у всех пожилых крестьян, которым еще пришлось-таки походить на веку за плугом. Семен шагал сзади, глядел в проступавшие сквозь рубаху лопатки…
Он опять вспомнил парня-шофера, разглядывавшего медведя. Медведь удивил, а беда Михайлы прошла мимо! Он даже и не заметил, поди, Михайлу, тихо сидевшего в сторонке. Спокойненько потешал себя: мол, эко чудо-юдо зверь лежит!… Да возмутись же, обидься за другого – живая душа мается! Такая же живая, как твоя собственная. Прими ее боль, как свою. Можешь помочь – помоги, не можешь – просто пойми человека. Понять – это, пожалуй, самое важное. Совсем от бед и напастей мир не спасешь – они были, они будут! Сколько бы умные люди ни раздумывали, как бы удачнее устроить жизнь на земле, как прибавить всем счастья, – все равно и при новом счастье, и при удобно налаженной жизни дети будут оплакивать умерших родителей, красные девки лить слезы, что суженому понравилась другая, все равно станут случаться такие вот нелепицы с негаданной смертью или увечьем. Худо в беде быть едину! Ежели мир напрочь забудет эти слова,
то какие– то несчастья проще обойти, а неминуемые -вынести.
Семен не смог бы складно высказать свои мысли, он только чувствовал: что-то значительное, слишком сложное, чтоб объяснить словами, тяжело засело сейчас в нем.
До Пожневки добрались без особых хлопот. Бригадир Михайло Лысков жил на другом конце, пришлось ехать через всю деревню.
Выходил народ. Детишки, женщины, старухи медленно, с угрюмым молчанием двинулись к избе бригадира вслед за подводой.
С крыльца сбежала жена Михайлы, жидкие волосы растрепаны, ворот кофты распахнут на тощей груди. С силой расталкивая людей, она прорвалась к подводе, прижалась к сыну и заголосила:
– Золотко ненаглядное! Головушка горемышная! Покинул ты меня, сирую да убогую! Мне б лучше заместо тебя помереть такой смерти-и-ю!…
Ее плач подхватили другие бабы. Средь собравшихся поднялся ропот.
– Охотнички!
– Помогли, нечего сказать!
– Душегубы проклятые!
Стряслось несчастье, и люди не находили ничего лучшего, как искать виновников, попрекать их. Семен Тетерин стоял опустив голову.
13
Михайло, не в пример всем, не считал Семена виновным, он заставил его взять лошадь…
– Не на себе же зверя потащишь. Чего уж… Нам со старухой легче не будет, коль этот медведь пропадет зазря…
Доброта, как и озлобление, бывает заразительной. Сразу же смолкли недружелюбные выкрики, двое парней вызвались помочь Семену.
Всю обратную дорогу Семен жаловался ребятам. Толкнуло же его связаться с Митягиным, ружья, должно, не держал в руках, хвалился, мол, баловался… Думалось, трудно ли уберечь непутевого от зверя, ан вон как обернулось – от него самого нужно беречься, близко к такой забаве не подпускать… Проще всего успокоить себя – это указать пальцем на другого: не я, а он виноват. И Семен жаловался, охаивал Митягина, проникался к нему обидой. Оба парня из Пожневки сочувственно его слушали, охотно соглашались.
Обычно Семен привозил в село добычу торжественно. Стар и мал выскакивали навстречу, помогали стащить убитого зверя с телеги, рассматривали его, трогали, охали, дивились. На этот раз подъехали к дому глухой ночью, свалили тушу в сарай. Ребята простились, забрались в телегу. А Семен, разбудив старуху, наскоро перекусил – больше суток маковой росинки не было во рту, – завалился на койку и заснул мертвым сном.
Встал утром по привычке рано. Едва ополоснув лицо, направился к сараю, где лежал убитый зверь. У дверей сарая уже дежурила Калинка, при виде хозяина вскочила, скупо махнула хвостом.
Голова зверя была искромсана врачихой, с нее свисали клочья кожи, сквозь мясо торчали кости. Семен решил для начала отнять голову, разрубить на куски, выбросить Калинке, которая привычно сидела в распахнутых воротах, не скуля, терпеливо ожидая своей доли.
Работая ножом, Семен почувствовал, что верхний позвонок, который соединяет шею с черепом, перебит. Он ковырнул ножом, и на разостланную мешковину, прямо под колени, выпал какой-то темный кусочек, смахивающий на речную гальку. Семен поднял его. Он был не по размерам увесист. Пуля! Та самая, что искала врачиха! Сплющенный свинцовый слиток, какие Семен сам обкатывал и вбивал в патроны.
Отложив нож, зажав пулю в ладони, Семен поднялся, отогнал Калинку, прикрыл ворота и зашагал к дому.
У крыльца его перехватила Настасья – жена Митягина. Худая, с плоской грудью, с остановившимися сердитыми глазами, с горбатым, угрожающе направленным носом – недаром же по селу прозвали ее «Сова», – она стала на пути, уперла тощие кулаки в поясницу.
– Вы чего это – компанией нашкодили, а на одного всю вину сваливаете? – начала она своим резким голосом, чуть не подымающимся до надсадного крика.
– Ну полно! – Семен, сжимая в кулаке пулю, хотел пройти мимо.
Но фельдшерица не пустила его.
– Прячешь глаза-то! Совестно. А ты видишь их?…– Она тряхнула подолом, за который цеплялись два меньших из митягинских детишек: круглые чумазые рожицы, выпученные светлые глазенки – истинные совята. – Отца отнять хотите! Шуточное дело – человека убили. Испугались, что холодком пахнуло, давай, мол, сунем в зубы овцу попроще, авось нас не тронут. А он-то сразу раскис, хоть ложкой собирай. Пользуетесь, что безответный. А я не спущу! Не-ет, не спущу-у!…– Настасья заголосила.
Ребятишки, привыкшие к крику матери, продолжали пялить из-за юбки глаза на Семена. А Семен, хорошо знавший, что более взбалмошной бабы, чем Настя Сова, по селу нет, переступал с ноги на ногу, глядел диковато, исподлобья, изредка ронял:
– Ну чего взбеленилась? Эко!
– Я все знаю! Ты-то небось в сторонке останешься: мол, не стрелял. А другой высоко сидит – рукой не достанешь. Кому быть в ответе, как не моему дураку!…
– Ну, чего ты…
Голос Настасьи неожиданно сорвался, она уткнулась носом в конец платка и заплакала:
– Совести у вас нету… Пятеро же на его шее сидят. Нам, выходит, теперь одно остается – в чужие окна стучись… И за что я наказана? Надо же было выйти за непутного, всю жизнь из-за него маюсь…
От слез Насти, от отчаяния, зазвучавшего в ее голосе, а больше всего от бездумно вытаращенных ребячьих глаз Семен ощутил одуряющий разлад в душе, точно такой, какой он испытывал, когда врачиха ковырялась в медведе.
– Брось хныкать! Никто и не мыслит твоего Василия топить, – сказал он и, отстранив плечом, прошел мимо.
Возле печи Семен отыскал две чугунные сковороды – одну большую, другую поменьше. Прихватив их, он закрылся в боковушке, где висели у него ружья, где обычно готовил себе охотничьи припасы. Бросив сплющенную пулю на большую сковороду, он принялся ее раскатывать, придавливая сверху маленькой сковородкой.
Семен катал неровный кусок свинца, а сам думал, что сейчас каждое его движение ведет Митягина к беде. Прокурор давеча сказал – дело плохо, кто-то должен сесть в тюрьму. И ежели он, Семен, положит на стол пулю, скажет, что вынул ее из медведя, – Митягину не отвертеться.