вроде необходимости прыгать с завязанными глазами или подтягиваться с полным ртом воды, которую ни в коем случае нельзя было расплескать. Не останавливаясь на этом, Брюкнер старался еще как–нибудь испытать Кемпке, дать задание на грани его возможностей — облачал на пробежку в «рыцарские латы», полотняный костюм с зашитыми в него тяжелыми свинцовыми пластинами, или заставлял боксировать одной рукой, в то время как сам вовсю орудовал двумя. Но Кемпке всегда достойно справлялся с его тренерскими каверзами, и в 10:00, когда занятия заканчивались, довольный баварец ставил ему в журнале высший балл.
После ледяного душа и растирания наставал черед центрифуги. Расположенная в большом полуподвальном помещении, эта чудо–машина предназначалась для имитации перегрузок, с которыми пилоту «Фау» предстояло столкнуться в плотных слоях атмосферы. Механик Вернер, выполнявший роль оператора центрифуги, щелкал клавишей, вместо красной лампочки на стене загоралась зеленая, оживали роторы, и гондола с Кемпке начинала вращаться, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, сдавливая его грудную клетку все возрастающей тяжестью. В воздухе повисал горячий запах машинного масла, и мир становился полосатым: звуконепроницаемая обшивка стен превращалась в широкую синюю полосу, окно — в узкую желтую, флаг НСДАП над пультом — в красную прожилку с черными и белыми всполохами. Таким же полосатым, неустойчивым он оставался и некоторое время после того, как гондола, описав положенные ей семьдесят оборотов, замедляла свой ход и останавливалась: механик Вернер двоился, троился в глазах Кемпке, норовя поставить ему в журнале сразу три дрожащие галочки вместо одной.
В 10:30, заглянув мимоходом в ватерклозет, Кемпке поднимался на второй этаж. Там в пронизанном светом лампионов кабинете его уже поджидал доктор Феликс Штайнер, хромоногий профессор медицины, специалист по физиологии человека в экстремальных условиях. Смерив Кемпке своим пронзительным — из–под кустистых бровей — визионерским взглядом, Штайнер принимал у него баночку с мочой, которую внимательно изучал на свет, периодически взбалтывая и проверяя, нет ли осадка, и в подробностях расспрашивал его о пищеварении, мочеиспускании и сне. Когда с мочой и опросом бывало покончено, доктор выдавал пациенту пилюли — всегда одни и те же, от запора, хотя ничем подобным тот никогда не страдал, после чего передавал его в руки своей ассистентки, фрау Шосс, аппетитной, чуть полноватой брюнетки с вишневыми губами и томным, очень томным выражением обжигающе–черных глаз, от которого эсэсовцы блеяли, как овцы, а штатный садовник Лютц, толстозадый барбос в розовых подтяжках, таял, как мороженое в жаркий полдень. Фрау Шосс игриво улыбалась Кемпке, мерила ему давление и пульс (при этом старалась пощекотать или ущипнуть — маленькая, сугубо дружеская вольность) и, шаловливо погрозив ему пальчиком, подталкивала к барокамере. Когда люк за ним закрывался и Кемпке поудобнее устраивался в прорезиненном кресле, в маленькой, пахнущей спиртом и горным воздухом камере слышался свист: постепенно понижая давление и содержание кислорода, его «поднимали» сначала на высоту Альп, затем Гималаев, а иногда и выше — в те пределы, где обитают одни лишь перистые облака. Продержав положенное время в заоблачной выси, астронавта мягко «спускали» на землю и переходили к испытанию шумом. Через динамик в камеру поступали записанные на магнитную ленту хаотичные звуки — рев симфонического оркестра, гул автострады, вопли рожающей женщины, визг закалываемого к Рождеству поросенка. По возможности игнорируя их, Кемпке должен был быстро произносить различные бессмысленные слова — вымя, сковородка, Санчо Панса, Шпицберген, корабли лавировали лавировали, ку–ку, тра–та–та, вышла кошка за кота. Предполагалось, что в тот момент, когда космический корабль вырвется на орбиту, в радиоэфир хлынут сигналы сразу всех радиостанций земли, и поддерживать связь с центром пилот сможет, лишь пробиваясь через многочисленные помехи. В определенный момент поток магнитной бессмыслицы прерывал мелодичный звонок — сигнал об успешном выполнении задания. За терпение фрау Шосс вознаграждала его конфетой, которую церемонно протягивала на красивой ладошке.
Далее следовал перерыв на обед, который Кемпке подавали в отдельной маленькой столовой при центре. Джиральдини, обритый налысо, как дуче, повар из Южного Тироля, преподносил ему дежурную тарелку овсянки с изюмом и стакан коровьего молока — диета, прописанная доктором Штайнером. Особенность этого обеда заключалась в том, что его нужно было съесть вверх ногами — так проходила подготовка к питанию в невесомости. Кемпке закрепляли ремнями на специальной деревянной раме с мягкой подставкой для головы и вручали тарелку. Сложнее всего было справиться с первой ложкой — с ней у пищевода еще возникали некоторые трудности, но вторая и третья проходили уже значительно легче, и через минуту Кемпке с аппетитом уплетал сладкую овсянку маэстро Джиральдини и потягивал через соломинку густое пармское молоко. Напротив, в застекленном шкафу, ждал своего часа скафандр, и Кемпке любовался совершенством его форм, черными раструбами космических перчаток, серебристыми голенищами космических сапог, обтекаемостью гермошлема, в лакированном отливе которого, как муха в янтаре, застывал он сам с тарелкой в руках. Он был первым из будущего рыцарского ордена астронавтов, а это были его доспехи — предмет, один вид которого мог вдохновить Кемпке на любые ратные подвиги.
С часу до трех вновь следовали испытания — хождение на ходулях, вращение на гимнастическом колесе, виброкабина — аппарат для имитации тряски корабля на заключительном этапе полета, спуске на землю (с начала мая установка была неисправна, и вместо двигателя кабину трясли четыре дюжих эсэсовца, ухватывавших ее с разных сторон). Кульминационной частью программы был аттракцион «живой снаряд» — задание, придуманное лично фон Зиммелем. Кемпке сажали в цельнометаллическую капсулу, завинчивали крышку, заряжали в сорокадюймовую помповую пушку и выстреливали им в сторону маленького озерца, расположенного на границе космодрома с лесом. Задачей Кемпке было в течение десяти секунд — до затопления снаряда — выбраться наружу и выплыть на берег, где его ждали эсэсовцы с полотенцем и горячим чаем. Так отрабатывалась эвакуация с корабля на случай приземления в водоем. Для пущей безопасности в лодке посреди озерца дежурила спасательная команда, целиком набранная из сборной Рейха по синхронному плаванию. Затем снаряд вылавливали, после чего трюк повторялся, иногда до трех раз.
Кемпке переносил все эти испытания с легкостью, ибо страстно верил в то дело, которое ему суждено было совершить. В последнее воскресенье мая он стартует с космодрома под Мариенкирхе, прорвет плотные слои атмосферы и трижды облетит Землю, тем самым как бы перекрестив ее, после чего приземлится в заданном районе Восточной Пруссии. С этой минуты история необратимо изменит свой ход: настанет время, когда взгляды и помыслы всех людей обратятся в космос.
Предчувствие этого дня жило в Кемпке еще в ту пору, когда он был простым пилотом люфтваффе и испытывал новые модели истребителей и штурмовиков. Уже тогда, выписывая в воздухе виражи на «Юнкерсах» и «Мессершмиттах», он чувствовал: подлинный удел человечества находится в небе, только оно может стать домом человеческому духу, для которого земля с ее городами слишком обременительна и тесна.
По–настоящему он понял это месяц тому назад, когда выполнял по приказу командования сложный полет в Тирольских Альпах. Его новенький «Bf‑109» тогда потерпел аварию в труднодоступном районе, на границе с Швейцарией: Кемпке с трудом посадил неуправляемую машину на заснеженный горный хребет. Покинуть место крушения он смог, заведя за скалу свой бесконечно длинный летный шарф, но дальнейшему спуску помешала сгустившаяся мгла, и ночь он провел в окружении грозных вершин и мерцающих ледников. Кемпке и поныне вспоминал эту ночь как некую поворотную точку, момент, окончательно изменивший его взгляд на мир. Запахнувшись в теплую кожаную куртку и обмотавшись все тем же шарфом почти по самые брови, он сел на камень и стал дожидаться утра. Коротать время помогала жестянка с «Вкусными мясными пастилками» Шиммербаха, предусмотрительно сунутая в карман штормовки перед вылетом. Пастилки оставляли на языке приятный солоноватый вкус копченой свинины, такой домашний, земной, что с ним даже эта суровая ночь казалась уютней, и, стараясь растянуть содержимое жестянки, Кемпке наслаждался альпийскими видами. Внизу, укрытая периной облака, ночевала долина, на склоне соседней горы голубел изрезанный трещинами ледопад, чуть правее, в ущелье, змеилась малахитовая в лунном свете река. Но главное были звезды — здесь, в горах, они были такой невероятной величины, что, казалось, можно разглядеть пылинки вращающихся вокруг них планет. Кемпке точно увидел их впервые. То, что прежде вызывало в нем лишь беглое, безотчетное любование, какое могла вызвать корова или цветок, здесь поразило его необыкновенно сильно, ибо вдруг открылось ему как гигантское непознанное пространство — тот самый новый дом для человечества, о котором грезила его душа. Пораженный, он все смотрел и смотрел на них, словно узрел землю обетованную, звездную палестину, куда человеку суждено когда–нибудь возвратиться. Именно в ту ночь Кемпке загорелся мечтой о полете к звездам, и желание это было столь сильно, что, если бы не поломка, он тогда же унесся бы к ним на своем черном «Мессере».
Наутро произошло еще одно важное событие. Из сахарной белизны рассвета появились стремительные, как ракеты, лыжники в солнцезащитных очках–консервах и белых маскхалатах с нашивками пограничного патруля. Ничего не спрашивая и ни слова не говоря, они посадили Кемпке на сани и так же стремительно доставили его на тирольскую горную заставу. Там его уже ждали любезный офицер люфтваффе с флягой коньяка и теплыми еловыми рукавицами и сутулый человек в поношенном плаще, представившийся Генрихом фон Зиммелем, руководителем сверхсекретного проекта «Шварцфогель», ищущим кандидата для первого пилотируемого полета в космос. Так Кемпке попал в Мариенкирхе, и его мечта, едва зародившись, стала близка к осуществлению — верный знак, что на эту роль его выбрала сама судьба.