Наконец, когда все приветствия и пожелания отзвучали, настал черед последних приготовлений. В стороне от смотровой площадки была оборудована пляжная кабинка, и, поощряемый сальными шуточками гостей, Кемпке уединился в ней для облачения в скафандр. Ставший на страже Вилли Хуберман отгонял корреспондента «Фелькише Беобахтер», норовившего заснять исторический момент перевоплощения. Когда все было готово и астронавт показался из кабинки в оранжевом космическом комбинезоне с шлемом под мышкой, грянул бурный аплодисмент. Фон Зиммель потуже затянул на скафандре ремни, проверил надежность крепления гермоперчаток, поглубже запихнул в нагрудный карман космический платок. Некоторые подошли сфотографироваться с Кемпке, кто–то в шутку попросил примерить шлем. Эрих Хуберман взял у астронавта автограф, и его почин немедленно подхватили и остальные.
Внимание гостей, сумбур и мишура проводов несколько смутили Кемпке, притупили пульсацию того чувства, что тлело в нем по дороге на космодром. Но нечто, случившееся под занавес протокольной части, вновь пробудило в нем это волнение.
Высокий подтянутый генерал что–то с сахарной улыбкой проговорил ему, но Кемпке не расслышал, что, ибо вдали вдруг залаяли собаки. Лай донесся с восточной оконечности космодрома, где располагался продовольственный склад, и звонко заметался над пустошью, слегка приглушенный плотным утренним воздухом. Это могли быть только Энцо и Ланцо, его звездные псы, так же шумно выражавшие свою радость всякий раз, когда Кемпке показывался у вольера. Овчарки, вероятно, почуяли его издали и теперь приветствовали своего космического собрата, желали ему счастливого пути. Никто не обратил на лай никакого внимания, но в Кемпке он произвел сильную перемену. Так, словно это было в другой, теперь уже безвозвратно ускользающей от него жизни, он вдруг вспомнил, как играл с Энцо и Ланцо, как они танцевали для него свой звездный танец, и ему отчаянно захотелось попрощаться с этими чудесными псами, потрепать их по загривку, зарыться носом в их теплую пахучую шерсть. Кемпке ощутил всю горечь своего расставания с миром, краткого или навечного — он не знал, ибо не мог поручиться за благополучный исход предстоящего полета. Ему даже показалось на миг, что Энцо и Ланцо не хотят его отпускать, что они как будто пытаются о чем–то предупредить его напоследок, и в третий раз за утро что–то горячее, мокрое заклокотало у него внутри. Собаки вскоре утихли — Гельмут, вероятно, дал им подачку, но чувство, пробужденное ими, уже не покидало Кемпке, не покидало и тогда, когда он вместе с гостями направился к ракете.
Перед стартом оркестр и хор под руководством штурмбанфюрера Куммерсдорфа исполнил «Хорста Весселя» и «Дойчланд». Песня про сутенера, павшего в бою с красными реакционерами, прошла на ура. Эсэсовцы горланили ее во всю глотку, братья Хуберман стояли навытяжку, вскинув руку в приветствии (Эрих незаметно застегнул пуговицу на брюках), доктор Штайнер подтягивал скрипучим тоненьким голоском. Шевелил для виду усами фон Бюллов, садовник Лютц старательно открывал рот, хотя и не пел, так как стыдился своего девичьего голоса.
Но Кемпке слушал рассеянно. Странное, неведомое прежде смятение поднималось у него в душе, и он лишь кротко улыбался всему, что происходило вокруг. Это смятение зрело в нем с самого пробуждения и черпало свою силу во всем, что он видел по дороге на космодром, но лай Энцо и Ланцо стал последней каплей, переполнившей чашу.
В этом смятении он под барабанный бой вступил в сдвоенный строй эсэсовцев, живой коридор, ведущий прямиком к «Фау». Солдаты были облачены в парадные аспидно–черные мундиры, солнечные зайчики с начищенных пуговиц и пряжек ослепительно сверкали вокруг, как цирк серебряных мух. По рукаву Рихарда, которого Кемпке миновал первым, ползла красная усатая букашка с черными точками на спине, барабан Эмиля был заляпан белой краской.
И тут произошло нечто необыкновенное. Кемпке в последний раз посмотрел на деревья, на облака, на шпиль церковенки вдалеке, и необходимость прямо сейчас расстаться с тем, что он успел так сильно полюбить, заставила его дрогнуть, гибельно и непоправимо. В ногах появилась предательская слабость, сыпавшийся отовсюду барабанный бой зазвучал устрашающе громко, подошвы космических ботинок, шлем под мышкой, самый воздух досадно отяжелели. Он все еще улыбался, но шел к ракете уже не так уверенно, с каждым шагом теряя власть над собственным телом. В надежде получить поддержку он посмотрел на курносое лицо Гюнтера, контральто, на загорелую физиономию Ганса, баритона из Вестфалии, но эсэсовцы с подобающей моменту серьезностью смотрели куда–то мимо, и Кемпке словно повис на краю пропасти, где ему больше не за что было удержаться. И когда между ним и «Фау» никого не осталось, он рухнул на примятую траву и зарыдал, содрогаясь и всхлипывая, как ребенок, зарыдал от нежности к этому миру, расставание с которым показалось ему вдруг таким непосильным. Какой–то глухой, совиный звук заметался у него в груди, и, безуспешно пытаясь им разродиться, Кемпке выдавал взамен другие, обманные, промежуточные звуки, от которых новая волна жалости накатывала на него и новая судорога плача проходила по его беспомощному телу. Ему хотелось целовать траву, целовать землю, признаваться миру в любви и еще хоть немного побыть здесь, прежде чем унестись в черную зияющую бездну, где всего этого может и не быть.
Где–то вдали, словно на другом берегу, произошло замешательство. Барабанный бой захлебнулся и сник, послышался ропот недоумения и протеста. Сквозь застившую ему глаза пелену Кемпке видел, как, багровея апоплексически–красным лицом, бежит к нему по дорожке фон Зиммель, как ковыляет за ним с чемоданчиком в руке хромоногий доктор Штайнер, специалист по физиологии человека в экстремальных условиях. Казалось, они так далеко, что будут бежать целую вечность, и только к концу следующего тысячелетия, когда они, наконец, добегут, он расскажет им о своем открытии и покажет поля цветущего рапса, и те ульи у обочины, и пышнотелую рощу, и тогда они поймут, обязательно поймут его и согласятся отложить запуск. Прополз по травинке и посмотрел на него, шевеля антеннками, муравей, вылитый марсианин, беззаботный пришелец, важно шествующий по своим делам.
В чувство Кемпке привел удар, рухнувший откуда–то сверху сочно, мокро, точно упавшая с дерева большая переспелая груша. Тяжело дыша, фон Зиммель ударил его еще и еще раз, и только навалившийся сзади доктор Штайнер удержал инженера от нового замаха. Двое эсэсовцев — Йохан и Теодор — подхватили Кемпке под руки и поволокли к ракете. Оказавшийся тут как тут Отто помог втащить его по лестнице наверх. После недолгой борьбы Кемпке, с заплаканным и обезумевшим от счастья лицом, с разбитой вдрызг губой, кровь из которой капала на порванный и перемазанный в земле скафандр, был посажен в кабину и пристегнут в кресло пилота. Захлопнулась крышка люка, послышался звук поворачиваемой рукоятки. Убрали лестницу. В иллюминатор было видно, как разбегаются от ракеты люди, как мечется по плацу с пирогом в руке яйцеголовый, пламенеющий лысиной Джиральдини, как, споткнувшись, ворочается в грязи неуклюжий фон Бюллов. На лужайке, где валялся забытый впопыхах шлем, доктор Штайнер делал искусственное дыхание неподвижному фон Зиммелю. Но Кемпке этого уже не видел. Он улетал от них к звездам, и душа его птицей рвалась из груди, как черный дрозд, что, чертя в воздухе крыльями, медленно и прекрасно пролетел над космодромом.
В 9:07 по берлинскому времени, обдав площадку вихрем раскаленных газов, ракета пошла на старт.
Первый день творения
Летом 1937 года в альпийском городке Граньер, что в кантоне Вале, появилась удивительная машина, которая одним напоминала кокон, другим сигару, а третьим огромное, ослепительно сверкающее на солнце веретено. Винтообразный нос этой машины был нацелен в чрево горы Эдельберг, белоголового гиганта, подпиравшего долину с запада, и дальше, сквозь горный массив, в сторону французского города Шамони-Мон-Блан, в страну галлов и сыра пармезан, бургундских вин и Эйфелевой башни, клошаров и куртизанок, словом, в другой мир, куда из Граньера вела дорога через Мартиньи, Триан и Валорсин. Вела, однако, в обход, делая крюк в добрых шестьдесят пять километров, сорок миль или почти двенадцать сухопутных лье. Именно эти километры, мили и лье машине и предстояло спрямить, проложив в страну галлов большой трансальпийский тоннель.
«Антипод» — а именно так называлось сверкающее веретено — был одним из самых грандиозных механизмов в истории, в сравнении с которым даже легендарные баллисты Калигулы показались бы бельевыми прищепками. Он был настолько велик, что его собирали прямо на склоне Эдельберга, ибо никакой в мире кран не смог бы перетащить такую махину. Над заснеженной площадкой, на которой строился «Антипод», реяли гирлянды из цветных флажков: работы уже заканчивались, и приближался день торжественного испытания. На складе ждали своего часа трубы и барабаны, две тысячи фунтов отличного граубюнденского мороженого и восемьсот пятьдесят бутылок «Вдовы Клико», одну из которых предстояло символически разбить о корпус машины. Тоннель в Шамони-Мон-Блан должен был стать первой вехой земного пути «Антипода» — в дальнейшем такие тоннели планировалось проложить по всей стране. «Мы сделаем швейцарские горы как швейцарский сыр!» — обещал огромный плакат, установленный на въезде в Граньер. Изображенный на плакате рабочий «Швейцарской тоннельной компании», на которую власти альпийской республики возложили эту ответственную задачу, своей белозубой улыбкой как бы удостоверял возможность прогрызть дыру в любом сыре, а равно и в самой твердой из горных пород.
Единственным, кому перспектива бурения альпийских хребтов не казалась достаточно впечатляющей, был, как ни странно, сам создатель «Антипода», главный распорядитель работ инженер Берцеллиус. Вдохновленный книгами Жюля Верна и Эдгара По, он задумывал свою машину, по сути, как аппарат для путешествия под землей, но деньги на строительство получил лишь с условием, что его замысел послужит целям Компании. В будущем, однако, Берцеллиус надеялся вынести проект за рамки Швейцарии и придать ему, ни много ни мало, планетарный масштаб. Так, в названии машины отразилась мечта инженера соединить когда–нибудь грандиозным тоннелем противоположные точки земного шара, антиподы: такой «планетарный лифт», по его убеждению, совершил бы настоящую революцию в транспортной сфере и принес бы громадную пользу всему человечеству.