Лиза добежала до конца квартала, свернула в тихую поперечную улицу и бежала до середины длинного квартала. Запыхавшись, она остановилась. Прислушалась: никто не гнался за ней. Тихи и темны были маленькие домики, и только откуда-то издалека четко слышались звуки ружейной стрельбы. Порой мерно стучал пулемет. Время от времени порывами начинал дуть ветер. Лизе в одной гимнастерке стало холодно, дрожь пробегала по спине и рукам.
Стало уже светать. Она шла вперед и тихо плакала, шла в оцепенении, совсем забыв о себе, шла очень долго возле серых заборов, из-за которых свисли голые ветки деревьев. Вложив пальцы в рукава, сцепив руки калачиком, сильно промерзнув, она вся съежилась…
Вдруг она остановилась, увидев на голубом снегу, возле самого забора, бесформенную кучу. Ей показалось, что перед ней опять страшные очертания человеческих тел.
Хотелось закричать и убежать. Но она превозмогла себя и боязливо стала подходить к забору, силясь разгадать пока еще неясные очертания темной кучи. Она подходила все ближе, ноги тонули в глубоком сугробе, и вдруг как-то сразу увидела, узнала и, тихо вскрикнув, села на снег.
Изодранная одежда, сквозь которую синеет нагое тело, — женская одежда, женское тело; темная рана выше обнаженной левой груди; разметавшиеся голые руки и лицо… Зажмуренные крепко глаза, закушенные губы, распущенные, втоптанные в снег кудрявые волосы… Анюта Симкова.
Не кричала теперь Лиза и не плакала. По влажному снегу подползла она к трупу, приподняла мертвую голову, коснулась ладонями холодных щек.
А небо голубело, все в мире наливалось красками: маленькие домики окраины, бурая дорога, голые деревья. Край неба алел все ярче и ярче, как будто там разгорался костер. Оттуда должно было встать солнце, и сугробы и крыши домов к бело-голубому прибавили чистый и почти неуловимый розовый отсвет.
Лиза все яснее видела гримасу отвращения и муки на лице Симковой, на бледном лице с мертвыми, зажмуренными глазами, которые она недавно видела прекрасными и налитыми радостью жизни.
И она с недоумением смотрела на простую и радостную красоту весеннего восхода… Кому нужна эта чудесная прозрачность воздуха, эти живые, веселые краски? Ей казалось, что жизнь человеческая пришла к концу. Остались пустые, мертвые домишки, назойливо-мерный и тоже точно мертвый стук пулемета. И зачем так радостно звонят в церкви?
Она оглянулась… Маленькие домишки с закрытыми ставнями, синие сугробы, белесое небо. И этот труп — все, что осталось от красивой, радостной, живой девушки… Ведь великий пост не кончился — значит, священники пасхальным звоном колоколов приветствуют этот день насилия и смерти? Но теперь уже с двух сторон слышен был стук пулеметов. И когда вдруг совсем близко за этими маленькими домиками и серыми заборами вспыхнула и разгорелась перестрелка, Лиза обрадовалась и сама себе удивилась. Коммунисты… они где-то здесь, близко. И они продолжают бороться.
Лиза поднялась. Прикрыла тело Симковой, поцеловала ее холодный лоб. Бог, где же он? Ступни у Лизы окоченели так сильно, что она с трудом привстала и, как могла, быстро побежала в ту сторону, откуда все ближе и ближе беспорядочно сыпались выстрелы…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Дверь на несколько секунд открылась… В темноту и сырость подвала упал колеблющийся луч электрического фонаря. Несколько ругательств, ударов — и Климина втолкнули в подвал. Опять темнота, стук удаляющихся по лестнице шагов, неясный переплет подвального окна.
От удара Климин упал… Приподнялся и прислушался. Ему казалось, что он слышит какой-то шорох.
— Кто здесь?
— Климин!
— Стальмахов?
По голосам узнали друг друга, и руки на ощупь сошлись в темноте. Вдруг Климин застонал.
— Осторожней, Стальмахов, у меня плечо прострелено. — И сразу вспомнили, где они и что с ними.
— В один мы капкан попали, Климин… И все же я рад, что именно с тобой проведу последнюю ночь моей жизни…
— Ну, ничего, может, фартанет еще, а? Ты Караулова нашел?
— Нет, он куда-то уехал. Может, в монастырь… Эх, Климин, был бы ты там с товарищами, мне было бы спокойней. И все-таки я рад! Как ты попал, Климин?
— Меня нашел Горных. Я направил его на станцию, а сам скорей в Чека. Но чекисты меня не дождались и, отстреливаясь, отошли к вокзалу. Оттого я, верно, стрельбу слышал не со стороны Чека, а как будто бы левее, в стороне… Около самой Чека я попал в засаду. Мне прострелили правое плечо. Ну и сразу правая рука выбыла. А то я б живьем в руки не дался. Узнали они меня, конечно, сразу, — кто из этой сволочи Климина не знает! Но теперь им, Стальмахов, не до нас, пожалуй. Со стороны вокзала такая стрельба поднялась, видно, жарко им стало; они даже меня в покое оставили.
— Меня тоже из засады взяли. Одного я все-таки уложил. Третьим выстрелом себя хотел — осечка. Убьют — это ничего. Ведь я разверстку собирал во всех волостях, и крепко от меня кулакам досталось. Мучить будут. Но пока еще не узнали. А до чего мне, Климин, курить охота — сил нету терпеть. И еще больше, чем курить, хочется жить. — Он попробовал засмеяться, но только прерывисто вздохнул. — Климин, ты здесь, и я уже надеюсь на спасение. Это оттого, что один раз ты меня спас от смерти. Помнишь?
— Помню. Пустяки.
— Нет, брат, не пустяки: ведь у меня петля на шее была, когда ты прискакал со своими чекистами; ты принес мне спасение. Может, и сейчас так будет?
— Я хорошо запомнил тебя, когда тебе веревку на руках шашкой резали. Тогда ведь мы и познакомились…
— Да, правильно, полтора года. Знаешь, что я тебе скажу, Климин: всегда я радовался, когда тебя видел… А ведь при встрече всегда: «здравствуй», «прощай», «дай закурить», — конец разговору.
Оба замолчали. Стрельба уходила в сторону железной дороги, становилась все глуше и глуше. От побоев, от потери крови, от перенесенного волнения Климиным овладела усталость. Он лег на пол и лбом коснулся холодных каменных плит. Подумал о Сурикове… Что ж, такова борьба, и он ко всему готов.
Но вдруг вспомнил он об Анюте Симковой. Анюта! Он больше ее не увидит… Нет, этого быть не может. Он жадно огляделся. Мысленно он цеплялся за крепкие дубовые затворы дверей, рвался в маленькое подвальное окошечко… Но, как председатель Чека, слишком хорошо знал он, что за все время его работы не было ни одного случая бегства из этого подвала. Становилось ясно: спасения нет…
А стрельба стала слышнее и ближе.
— Наши подходят, — сказал Климин.
Стальмахов выругался, но ругань эта звучала нотами горячей надежды.
За дверью раздался стук шагов и щелканье замка.
— За нами, — сказал Стальмахов.
И не успел еще Климин ответить, как их уже подхватили, толкали, били…
Климин пробовал отбиваться, но его ударили дубинкой по голове. Он потерял сознание, и, как тяжелый мешок, тащили его вверх по узенькой лестнице с деревянными прогнившими ступенями. Стальмахов шел сам, и, как всегда, спокойно было его залитое кровью рябое лицо.
Ночь совсем рассеялась. Раннее утро, далекий розовый восток. Стальмахов искоса взглянул на бледное лицо Климина, которого тащили под руки, и жадно оглядел весь большой внутренний двор Чека, окруженный двухэтажными зданиями и высоким каменным забором. Голубое знамя бандитов прислонено к стене маленького домика, в котором раньше помещалась столовая сотрудников Чека. Навалена куча винтовок, и парнишка с голубой кокардой на кубанке подбирает к ним затворы. У Стальмахова от свежего ветерка засаднила разорванная кожа на лбу.
— Ах, кого мы видим… Товарищ Стальмахов! Ну как, аккуратно собрали разверстку с Дмитровской волости? Вот, оказывается, какую мы птичку поймали! — услышал Стальмахов злобно-насмешливые слова.
Из-под мохнатой папахи с чисто выбритого лица глядели на него серые дерзкие, ненавидящие глаза. Стройная фигура, перехваченная в талии широким офицерским ремнем.
— Не узнаёте? А ведь старые знакомые! Неужто не припоминаете? Да и виделись недавно: военспец Репин; помните, документы во время облавы просматривали на квартире у полковника Ростовцева? За аккуратный сбор разверстки отблагодарить вас тогда не пришлось. Но мы теперь сквитаемся.
После ведра холодной воды Климин пришел в себя и сразу, шатаясь, встал на ноги. Его трясло от холода, и голова, казалось, разлеталась на части.
И только встал, увидал он Стальмахова — его держали за руки два молодых парня. Третий, в одной синей исподней рубахе, наотмашь стегал Стальмахова по спине, и удовольствие сияло на его скуластом, безбровом лице. Стальмахов порой стонал, и вместе со стоном каждый раз вылетала злая ругань. Репин стоял на крыльце. Потом повернулся к Климину, улыбнулся злобно и нагло, хотел что-то сказать, но в этот момент его окликнули из дома, и он нехотя ушел. Через двор пронесли на руках раненого. Его бледное лицо корчилось от боли, но он, с трудом приподняв голову с плеча товарища, крикнул тем, что избивали Стальмахова:
— Так его, братцы, так… Давай наяривай, Васька!
Не далее как в полуверсте трещали ружейные выстрелы, и порой над двором рикошетом пролетала пуля, ведя за собой звенящую, рыдающую струну. И вдруг, прорвав однообразную трескотню перестрелки, хлынула могучая волна криков торжества и злобы, пронизанная воплями и стонами. Стрельба сразу приблизилась. Пули все чаще летели над двором, поминутно разбивая окна в верхнем этаже здания. На двор вбежал Репин и с ним еще один офицер.
— Запрягай лошадей! — крикнул Репин, и оба торопливо вышли за ворота.
Избиение Стальмахова прекратилось, бандиты кинулись запрягать лошадей, и Стальмахов, не поддерживаемый никем, зашатался, упал на снег, и со спины его потекли тоненькие струйки крови.
Климин подбежал и, пачкая руки в липкой крови, стал помогать ему встать на ноги. Стальмахов стонал, дрожал и ругался и все же, шатаясь, вставал. С тоской смотрел в глаза Климину и шептал серыми губами:
— Холодно… Вот и смерть, видно, пришла… Товарищ мой, товарищ… товарищ… — твердил он, и видно, что дороже этого слова не было у него никакого другого.