— В чем дело, товарищ? — спросил Арефьев.
Мальчик шагнул с правой ноги, подошел к столу, положил какие-то бумаги и вытянулся. Жесты у него были такие, точно он передразнивал военных, но лицо — серьезно и взволнованно. Оглядев его с головы до ног, Арефьев скрыл улыбку, склонившись над его бумагами.
— Косихин Сергей? Член губкома РКСМ, мобилизованный в армию? Кстати! — одобрил Арефьев, искоса поглядывая на мальчика.
— А вы где-нибудь вели кружки? — спросил Миндлов, просматривая бумаги Косихина.
— Да, я руководил марксистским кружком центрального городского клуба РКСМ, — ломающимся голосом сказал подросток.
— Ну, ладно. Вот товарищ Миндлов, начучполит, ваше непосредственное начальство… А мне пора в округ. Я оставляю вам, Миндлов, листок с моими выводами. Особо обратите внимание, в каком направлении следует переработать вашу программу… — сказал Арефьев, машинальным жестом оправляя и охорашивая ворот гимнастерки и манжеты рукавов.
— Я все уже понял, все, — ответил Миндлов.
— И поскорее. Тянуть это дело нельзя.
Когда Косихин шел на курсы, он заранее решил, что будет держаться с новыми людьми по-армейски. Красная Армия! Красную Армию знал он только в победном гуле оркестров и в распущенных знаменах, на революционных парадах, да в песнях и рассказах старших товарищей. Когда в результате расхождения с большинством губкома РКСМ по некоторым важным вопросам работы комсомола он, желая прощупать отношение к себе, попросился в армию и просьбу его поспешно удовлетворили, у него к самолюбивому огорчению примешалась гордость. Кабинет Розова, с гигантской картой края и помеченной на ней дислокацией, и рокот барабана на дворе курсов — все настраивало его на то, что он вступает в какую-то совсем новую жизнь.
Он не понимал недоумения, с которым следили за его движениями Арефьев, Лобачев и Миндлов, и думал, что относится оно к его штатскому виду.
Арефьев ушел. Лобачев проводил его одобрительным взглядом и сказал Миндлову:
— Орел у нас начальник, зорко следит!
Потом, посмотрев на неподвижно застывшего Косихина, сказал ему с добродушной усмешкой:
— А ты, парень, садись! Что ты ровно аршин проглотил?
— Да, верно, — спохватился Миндлов, отрываясь от чтения листка, оставленного Арефьевым, — садитесь, пожалуйста!
Лобачев схватил Косихина за пояс и посадил его рядом с собой на диван.
— Хорошо, что тебя прислали. А то что ж, мы пока двое только. Обещают еще прислать, но когда это будет.
Косихин глянул в глаза Лобачева, ласковые, как зеленый заводской пруд под солнцем, почувствовал, что Лобачев добр и прост, и немного расправился. Взглянул на Миндлова. И у горбоносого Миндлова под разбитым пенсне в усталых глазах была ласка, его бледные губы дружески улыбались.
Косихин спросил:
— А каковы будут мои обязанности?
— Будете группруком. Получите группу слушателей и будете прорабатывать с ними лекции. А вот программа, почитайте-ка!
В первый же вечер своего пребывания на курсах Сережа, ложась спать на отведенной ему постели, с гордостью ощутил себя составной частью большой военной машины и с чувством превосходства думал о товарищах, взявших над ним верх.
Ничего, они еще услышат о нем! И честолюбивые ребяческие мечты путались с впечатлениями сегодняшнего дня.
Наутро рокот барабана собрал всех во дворе. Был зачитан первый приказ, и прошла разноголосая проверка.
Потом два часа вздваивали ряды, строились по отделениям, заходили правым плечом вперед… Отделениями прошли по просыпающемуся городу, отдавая шаг по гулкой мостовой, застывшей во время холодной весенней ночи. Подгоняя друг к другу голоса, разучивали песню, песню, в которой поверх старого солдатского мотива легли новые слова: «С помещиком-банкиром на битву мы идем, всем палачам-вампирам мы гибель принесем, мы, красные солдаты, за бедный люд стоим…»
И так пошло изо дня в день. Барабан вел через все повороты курсового дня. В двенадцать часов — каждодневная и все же торжественная церемония развода и смены караулов, сдачи и смены дежурств. И хоть Арефьева не видели, но все знали, что этот с каждым днем крепнущий порядок идет от него…
Взводный второго взвода, крепкий, как таежный гриб-боровик, широкоскулый Гладких, после строевых занятий на млеющем в майском солнце дворе распекал опоздавшего к поверке Понюшкова:
— Вы, товарищ дорогой, боле не начальство. Это вы попомните. Дисциплинку-то подтяни, ядрена кочка!
— И, пожалуйста, товарищ Гладких, не выговаривайте, я и сам не маленький. Уж если вы взводный, так и загордились. Ведь я тоже ответственный…
Гладких взглянул на него с выражением снисходительного презрения:
— Взводный… Однако я полком комиссарил, но никто не может сказать, что я делал разницу меж собой и красноармейцем. А вот вы для себя должность почетную рядового бойца обидой считаете. Ответственный… У вас здесь первая ответственность — секунд в секунд на поверку прийти.
Гладких считает выговор оконченным, его блестко вычищенные сапоги с легким поскрипыванием уходят прочь. Понюшков с трусливой неприязнью смотрит ему вслед. Его пухлявое лицо кисло и жалобно.
— Ну, как? — полусочувственно, полунасмешливо спросил Коваль, издали следивший за их разговором.
— Вот службу любит, чалдонская душа, — жалобно повизгивает Понюшков.
— Верно! Любит! — согласился Коваль. — Одно слово — унтер, внутренний враг. Да что мне до Арефьевых порядков! Я, мабуть, скоро отсюда фью-ю-ю!
— Это как же?
— Дело, друг, простое. И ты можешь, коли захочешь. Подали рапорта́, что мы достаточно сознательны и учить нас нечему.
— Рапорта́? Вот здорово!
— Чего здорово? Вот и ты давай пиши. Ну как, подашь?
— Нет. Я уж подожду, как у вас пойдет. Боязно! Ведь Розов узнает… Да и командующий…
Коваль взглянул на Понюшкова так же снисходительно, с презрением, как на него смотрел Гладких, и, тряхнув кудрями, ушел к зданию курсов.
У Громова с Васильевым произошел серьезный разговор. С первой встречи ощутили они разделяющие их и уводившие друг от друга мысли. И сегодня после строевых Громов, увидев, что Васильев, бледный, с пятнами бордового румянца на щеках, лежит на своей койке, почувствовал к нему жалость, раздражение и сказал:
— Чего ты таскаешься на строевые? Больной ведь, а туда же!
— Я скоро возьму освобождение… Но сейчас надо, чтобы настроение поддержать и дисциплину.
Помолчав немного, точно безмолвно продолжая разговор, Громов мрачно сказал:
— В заступу Смирнова я, конечно, ничего не скажу. Но и Арефьев не лучше его.
— Разве в Арефьеве дело, Захар?
— Да уж верно, дело не в Арефьеве и не в Смирнове, — грустно сказал Громов.
Опять помолчали.
— Сам-то ты на строевые ходишь ведь… — сказал Васильев.
— Хожу, а чего хожу, сам не знаю. Никуда от порядков не убежишь.
— Вот верно ты сказал, — резко прервал его Васильев и поднялся с постели. — Ты не бежишь только потому, что не знаешь куда бежать. Это плохая храбрость…
— Ты вот храбрец! Как слепой, идешь куда тебя ведут.
— Это ты, как слепой, топчешься на месте. А я как шел за Лениным, так за ним иду.
— Ленин… Вишь ты, как что — так сразу Ленин! — растерянно проговорил Громов.
— Ну и дурак же ты, Захарка…
Долго ругались они, и жарко было от крови, прихлынувшей к лицам. С этого разговора началось, и каждая следующая встреча все дальше разводила их друг от друга.
А вот Андрею Медовому, кроме как с собой, спорить ни с кем не нужно Он стал большевиком семнадцати лет, вскоре после февральской революции, еще в период меньшевистско-эсеровского засилья. Он был тогда помощником машиниста на железной дороге, и накануне Октябрьского восстания ревком поручил ему сформировать бронепоезд «За власть Советов». Андрей с помощью рабочих депо выполнил приказ, и бронепоезд его сделал свое дело в Октябрьском восстании. В боях гражданской войны бронепоезд «За власть Советов» знали по всей армии. Сам командующий ценил Медового. Совсем недавно побывал командующий на бронепоезде, и в первомайском приказе по округу еще в этом году отметил он бронепоезд похвальным словом. Потому когда стали формироваться курсы и командующий отозвал Медового с работы и послал на курсы, это было для него неожиданно. Медовой самостоятельно работал над своим образованием и уверен был в своих силах. И он был удивлен и обижен. Но что ж? По примеру Смирнова и Коваля подать рапорт и просить, чтобы его экзаменовали? Нет, это претило всей его скромной натуре.
Вчера, проходя по широкому коридору курсов, он увидел на одной из дверей надпись: «Библиотека». Оттуда доносились голоса. Равнодушно пройти мимо этой двери он, конечно, не мог и вошел в библиотеку. Стопки книг высились на стульях и на подоконниках, новые книги, только полученные со склада Центропечати. Лобачев и Косихин освобождали один из шкафов от старых книг и устанавливали там новые. Медовой взял одну из книг, лежавшую сверху. Это была книга Р. Гильфердинга «Финансовый капитал». Медовой еще не читал эту книгу, но о ней упоминал В. И. Ленин в своей работе «Империализм, как высшая стадия капитализма». Медовой открыл книгу, начал читать, и в продолжение часа читал он в странной позе, поставив одну ногу на стул и положив на нее раскрытую книгу. Лобачев и Косихин несколько раз с удивлением взглядывали на него. Потом Лобачев сказал:
— Ты бы сел, Андрюша. Такую книгу на одной ноге не прочтешь.
Андрей поднял на него свои черные, помутневшие от напряжения глаза.
— Да, — ответил он протяжно. — Ты верно сказал. Такое дело, стоя на одной ноге, не одолеть. Я беру ее. И вообще — точка. — Он захлопнул книгу, лицо его выражало стремительную решимость. И он ушел, унося с собой книгу.
— Это он о чем? — недоуменно спросил Косихин.
— Да все о том же, — ответил Лобачев, — браться ли всерьез за учебу? Этот вопрос не он один у нас решает…
Арефьевский порядок день ото дня все туже стягивал курсы. Одни сознанием и волей вводили себя в военную муштру, другие, старые солдаты, с удовольствием входили в полузабытый ритм военной жи