зни — так отставной, заслышав стук барабана, невольно ровняет шаг и развертывает плечи. Своя воля отдавалась начальнику, и в короткие минуты отдыха так безмятежно-приятно было сбегать к баку с жестяным чайником, вместе с товарищами, обжигаясь, пить мутный кофейный напиток и жить в размеренных пространствах казармы, где кровати стоят по четыре головами друг к другу, где по стенам висят чертежи разобранных бомб, винтовок, а в красном уголке, под знаменем, портреты вождей. Но некоторым одиночкам этот порядок казался утерей завоеваний революции, утерей той солдатской свободы, которая в семнадцатом году привела их к большевикам. Воинский порядок напоминал им о казарменном мордобое и о стонущих солдатских песнях в алых и пепельных зорях зимы шестнадцатого года. От этих-то людей исходил какой-то неопределенный ропот, который то замолкал, то опять разгорался, как многодневный лесной пожар, так и продолжавший в эти ясные, солнечные дни пылать где-то в далеких, непройденных пущах хребта.
— Слышь, Лобачев, Смирнов да Дегтярев да еще ребята рапорт подали, верно? Стало быть, с курсов будут увольнять?
Этот вопрос задал Савка Туринских, сосед Лобачева по общежитию, и, спросив, повернулся к Лобачеву и смотрел на него своим темным, как бы углубленным от легкого косоглазия взглядом. Разговор происходил перед сном, с соседних коек слышен был храп. Лобачев, снимая сапог, вспомнил сегодняшний разговор с Арефьевым о рапортах. Арефьев наложил на рапорты резолюцию отказа и передал их командующему. Савка, сосед по койке, оказался земляком. Он работал на асбестовом руднике неподалеку от завода, воспитавшего Лобачева. После года пребывания в партии Савку, который во время войны был в кавалерии, назначили комиссаром конзапаса. Он за недолгое время в буквальном смысле слова поставил на ноги конский состав. Ну, а людей в его учреждении было раз в десять меньше, чем коней…
— Да ты что, собрался бежать с курсов?
Поругав Савку, Лобачев заснул. Но утром задумался. Весть о рапортах замутила еще не установившийся порядок курсов, и люди шли к Лобачеву. Спокойное лицо его изредка освещала улыбка, неожиданно яркая и приветливая, как погожий день здешнего хвойного быстрого лета. Говорил он тоже родным, здешним говором, скрадывающим мягкость речи, придающим ей какую-то морозную свежесть, и его не стеснялись. На следующий день, улучив свободное время, Лобачев пошел искать Миндлова.
Нашел он его во дворе. Из-за спин и голов слышен был высокий страстный голос Иосифа. Лобачев усмехнулся и стал слушать. Миндлов митинговал. Все свободное время Миндлов проводил со слушателями. Все, что вычитывал он в газете, все, о чем думала его лохматая голова, — все это он щедро рассказывал курсантам, которые уже полюбили его и всегда внимательно выслушивали его длинные легко и привычно слагающиеся фразы. А Лобачев удивлялся широте его знаний, его способности просто пересказывать их.
Когда Миндлов закончил, Лобачев отозвал его в сторону и сказал:
— Вот что, Миндлов, надо бы чем-нибудь ребят регулярно занять. Потому что эта смута, она еще и от безделья зависит. Занятия надо начать.
Миндлов нервно всколыхнулся:
— Ну, чего же… ведь решили не кустарничать. С понедельника начнем занятия, когда окончательно освободят здание, а сейчас надо подождать… И что это за нетерпение?
— Ты не сердись, — настойчиво продолжал Лобачев. — Ведь мне самому с общеобразовательными предметами не терпится. Думаешь, зря Арефьев указал нам, какое место должны они занимать в программе курсов? Но вот он сказал, а мы забыли. А я так понимаю: нельзя, чтоб четыре часа строевые занятия, а потом «гуляй». От этого «гуляй» только лишние разговоры. А давай такую штуку затеем: с учителями ты сговорился, казенный паек они жуют, ну и приспособим их к делу.
— Ведь ты же знаешь, Лобачев, что Арефьев против того, чтобы заниматься в спальнях. Ведь это воинский порядок нарушится. Дождемся, когда приведут в порядок классы.
— А мы во дворе начнем.
— Как? На дворе?
— А чего ж, — дни стоят погожие, двор велик, разобьем нашу шатию на группы по знаниям, расставим парты и начнем заниматься. Кстати, и я подзаймусь, — со смущенной усмешкой сказал Лобачев. — Алгебру я сам прошел, но как до уравнений добрался, так и заколодило. Право же, Иосиф, давай начнем, а?
И вот на следующее утро во дворе встали четыре отряда парт, перед каждым — черная доска. По двору бродили куры, за высоким забором звенела порою под колесами мостовая, а на партах зеленели гимнастерки, учителя в потертых мундирах ходили у досок, и гул учебы глухо несся с зеленого двора.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Первое собрание партийной ячейки курсов состоялось в большом гимназическом актовом зале. Его переделали в главную аудиторию. Курсанты быстро и весело заполнили зал, рассаживались по скамьям и партам, пересмеиваясь, переговариваясь. Старческий, дребезжащий голос Василия Егоровича Злыднева объявил собрание открытым.
Много партийных собраний открывал на своем веку Василий Егорович Злыднев. За годы подпольной борьбы собрания происходили и в городских подвалах, и в лесу, и на убогой квартирке рабочей окраины. Потом наступило время собраний в прокуренных комнатах совдепов, в цехах среди остановившихся машин — собрания семнадцатого года… Во время гражданской войны где только не случалось бывать собраниям! В деревенской избе, на поляне, у костра, окруженного красноармейцами. И вот пришло время, собрания ячейки вошли в еженедельный обиход, у ячеек есть свои комнаты. Без партдня, без собрания бюро неделя уже не неделя.
Василий Егорович открыл собрание. Немного сказал он: напомнил о задаче курсов, об учебе, о партийном значении этой задачи… Предложил выбрать президиум. И вот Гордеев, Розов, Шалавин, Смирнов, Медовой, Васильев, Миндлов, Арефьев, тихо переговариваясь, заняли места рядом со Злыдневым, и опять его негромкий, внушающий уважение своею слабостью голос объявил:
— Повестка дня, товарищи… Приветственное слово от губкома — товарищ Гринев, от пуокра и штабокра — товарищ Розов; второй вопрос: товарищ Миндлов сделает информационный доклад о программе. И — выборы бюро.
Начались приветственные слова. Гринев, рослый человек, председатель губсовнархоза и член губкома, нарушил солидную благопристойность своей новенькой тройки, заложив руку за пояс брюк, и из-под жилета над поясом забелело белье. Прогрохотав официальные слова приветствия, заговорил он о том, что постоянно было в центре его внимания, — о своей работе. Произошло это для него незаметно: начал с общих задач мирного строительства, перешел к хозяйству края и пошел громоздить цифры: выработку рудников, растущую продукцию заводов и свои заветные планы — пуск всех заводов… И вдруг, опомнившись, улыбнулся:
— Ну, я, товарищи, отвлекся в сторону. Но ведь эти дела, — они тоже не чужие для нас. Не вашей ли кровью все добыто? Итак, мы приветствуем новый отряд коммунистических бойцов. У нас вы теперь одна из самых сильных ячеек. Держите же высоко революционное знамя партии… Ура! — крикнул он, сходя с трибуны.
— Ура! — весело загремели сто здоровых глоток.
Задребезжали окна. С деревьев взвились испуганные птицы. Представитель губкома, заложив большую руку за пояс брюк, чувствовал — точно свежий ветер обвевает его голову, и улыбался.
Сухо, деловито приветствовал собрание Розов; маленький, сутулый, как полуоткрытый перочинный ножик, он говорил своим глуховатым, но ясным голосом раздельно и мерно. Он говорил о задачах, которые стоят перед курсами, о трудностях этих задач, подробно сказал об укреплении дисциплины. Некоторые конфузливо жались во время речи Розова, и только после секундного молчания собрание стало аплодировать Розову, поблескивающему из президиума серебряной оправой очков.
На кафедру нервно выскочил Иосиф Миндлов; подергивая своей лохматой головой, замахал он руками перед пестрой диаграммой учебного плана. Его страстный высокий голос, его жесты, беспорядочные и вдохновенные, призывали к учебе, которая развернется на курсах, и названия дисциплин ложились на многоцветном учебном плане, как широкие ступени лестницы, по которой предстоит взойти. Опять прогремели аплодисменты.
И вот подошли выборы нового бюро. Но как только Злыднев объявил этот пункт, с задних рядов послышался глуховатый голос:
— Товарищи, у меня есть список.
Собрание заволновалось. А человек в черной гимнастерке, с правым пустым рукавом, засунутым за пояс, и с непоколебимым лицом, уже пробирался к президиуму, мимо сидевших рядом с ним и до сих пор его не замечавших товарищей. Блестели его глаза, и он как будто слегка улыбался.
Его выступление нарушило течение собрания, и Злыднев, досадливо морщась, переспрашивал:
— Чего? Какой список?
— Мой, — сказал однорукий, проходя вперед и поворачиваясь лицом к собранию. — Мой. Вот он. Члены: Злыднев, Шалавин, Васильев, Гладких, Лобачев; кандидаты…
— Погодите, товарищ, — прервал его Злыднев. — Прошу не шуметь, — сказал он строго собранию и движением ладони сверху вниз сажал на место повскакавших наиболее горячих. — Тише, к порядку! Нам прежде всего надо вырешить вопрос: будем голосовать списками или по отдельности?
— Слово! — сказал Смирнов.
— О порядке голосования?
— Да, против списка.
— Тогда мне — за списки, — сказал однорукий, продолжавший стоять впереди.
— Фамилия ваша? — спросил его Злыднев.
— Кононов.
— Слово против списков имеет товарищ Смирнов.
Смирнов, надуваясь, встал из президиума, вышел вперед, крепко расставил ноги в блестящих сапогах и, по своей привычке сцепив руку с рукой, начал внушительным голосом:
— Дорогие товарищи, вот здесь предыдущий оратор предлагает голосовать список и зачел его нам. Но вопрос: кто уполномочил товарища составлять список? И мы этого товарища не знаем. А все мы одной армии. Друг о друге прослышаны и можем выбирать, как нам хочется. Не надо нам никаких списков, товарищи, а все мы здесь собравшиеся полноправные большевики. Поэтому я за голосование без списка.