Двор зашевелился, заговорили, засмеялись. Вставали с травы, потягивались и подходили к «маткам».
— Пойдем, Сережа, ударим, — сказал Лобачев, вскакивая.
— Я не умею, — сказал Косихин.
Палки и рюхи Гладких нашел в заброшенном сарайчике, и теперь почти каждый вечер гремели они по земле, высоко взбивая пыль, и со двора неслись веселые возгласы.
Медовой и Гладких были лучшими бойцами. Перед их ослепительным соперничеством меркла мелкая борьба других, скромно занявших места рядовых в армиях двух борющихся героев.
Делились. С перекорами договаривались об условиях. И вот Гладких аккуратно зачертил на избитой земле квадрат и с кряхтеньем старательно ставит первую фигуру — бутылку.
— Ты чего же, Гладких, зарываешь ее, что ль?
— Это он над ней колдует…
— Хватит, товарищ Гладких, отойди! — кричали противники.
— Пусть его, — говорит Медовой со снисходительной насмешкой, — мы погодим.
— Уже поставил, — сказал Гладких, разгибаясь и поднимая от земли налившееся кровью широкое лицо. — А ну, бей, товарищ Медовой!
Медовой вышел, выставил ногу к черте и начал примеряться. Слегка изогнув свое длинное, гибкое тело и чуть прищуря левый глаз, он, крепко держа палку, еле заметно двигал кистью руки. Обе партии, затаив дыхание, следили за еле заметным колебанием палки. Игра только начиналась, азарта еще не было. Каждый забывал интерес своей партии и с замирающим сердцем ждал удара. Вот Медовой точно вспыхнул, глаза его расширились, и он стал похож на лук, когда тетива натянута. Длинная рука разогнулась, перебросила от плеча к кисти тот заряд силы, который требовал опыт, и палка коршуном полетела в город противника, ударив в самое дно бутылки; рюхи испуганной стайкой лягушек прыгнули вверх, а палка, прокатившись по земле, догнала их и выбила за пределы круга. На черте осталась только одна.
— Вот это удар!
— Знай наших!
— Сила Медовой-то! Верно, что чемпиньон! — говорили в одной партии.
А другая смущенно отвечала:
— Да…
— Ничего… придет наш черед.
— Не хвались, идучи на рать… — громко и спокойно сказал Гладких. — Валяйте дальше…
И игра с блистательными победами и горькими поражениями, с упорной мелочной борьбой, когда целый кон иногда проходил в том, что партия выбивала одну злосчастную рюху, лежащую у самого края города, рюху, перед которой пасуют лучшие игроки, — эта игра овладела всем двором.
Пыльные лица обтекают грязным потом. Головы точно под хмельком. Ладони намозолились от грубо оструганных палок. Вровень идут партии. И, почти не замахиваясь, бросая вперед все тело, бьет Гладких, и легко, часто поверху, летит удар Коваля, и несоразмеренно силен удар Смирнова, и размерен, но слишком низок удар Лобачева, удар, после которого всегда облаками поднимается пыль.
Сейчас Лобачев отличился: последней своей палкой «отпечатал письмо», ударил в середину последней, самой трудной фигуры, под торжествующие крики своей партии выбил из города неприметную чурку и победоносно осмотрелся.
Гаснет закат.
Неприятельский город еле разглядишь… Лобачев увидал Миндлова и Косихина и подошел к ним.
— Как ударил? Здорово! Чемпионский удар. — Глаза его блестели. — Видал? — спросил он Косихина.
— Хорошо, — сказал Косихин. — А я вот не умею.
— Научишься, — ободрял его Лобачев. — Ведь у меня практика тогда началась, когда вот такой был, сам не больше палки.
— Здравствуйте, Иосиф Эмильевич, — услышал вдруг сбоку певучий голос жены Арефьева.
— Здравствуйте, Наталья Васильевна, — Миндлов пожал ее теплую, звенящую браслетами руку.
— Что, любуетесь на игры наших питомцев? — спросила она с маленькой усмешкой. — А комиссара моего не видели?
— Нет, — ответил Миндлов.
— Вы товарища Арефьева спрашиваете? — вмешался Лобачев. — Он сразу после ужина к командующему ушел.
— Мерси, — сказала она, в темноте разглядывая Лобачева.
Пожав руку Миндлову и кивнув Лобачеву, она пошла домой. Лобачев поглядел ей вслед: она уходила, словно уплывала, легко ступая по земле…
— Ну как может Арефьев жить с ней! — по-мальчишески серьезно сказал Косихин. — Ведь она барыня. Она на нас и не смотрит. «Питомцы»! — передразнил он. — Это о наших комиссарах! И чего с ней Арефьев связался?
— Молод ты, Сергунька, — с усмешкой сказал Лобачев. — Что ему с ней, истматом заниматься?
— Нет, я понимаю Сережу, — горячо вступился Миндлов. — Я о своей семье, о своем барском детстве, о том, что у нас прислугу эксплуатировали и, скажем, сами ели хлеб одного сорта, а прислуге давали другого, вспоминаю с ненавистью. Говорю об этом так свободно только потому, что я ушел от всего этого, и мне претит… от какой-нибудь гардины или, скажем, кресла, потому что такое же кресло стояло в нашей буржуйской квартире. А у Арефьева целые дни находится рядом источник такой буржуазности. Как он может? Ты об этом говоришь, Сергей?
— Да, да… И я удивляюсь на Арефьева… Такой коммунист, а живет с человеком чуждой среды.
— Э-э-э… среда, четверг… — пошутил не хотевший заводить серьезного разговора Лобачев.
Игра кончилась. На этот раз партия Медового проиграла и, по условию, возила на спинах победителей.
— Ну и тяжел ты, чалдонский бог, — сказал Медовой, когда грузный Гладких соскочил с его плеч.
— Это все голова моя, — сказал Гладких. — Как математический урок пройдет, она все грузнеет, скоро с плеч валиться будет. — И в этой шутке слышна была радость и довольство собой.
— Мы и то удивляемся, — расправляя плечи после тяжести, говорил Медовой. — Ведь ты, Ваня, этак в профессоры выйдешь.
Гладких помолчал.
— В профессоры? — серьезно переспросил он. — Нет, об этом я не думал. В старой армии я в артиллерии служил. И вот если бы окончить курсы да в артиллерийскую академию определиться.
Двор жил веселыми разговорами и смехом. Проступили немногие летние звезды. Ночь, как ласковая подруга, не пускала от себя, хотя время было спать и барабан уже прогрохотал.
«Ровно маленькие», — подумал пренебрежительно Дегтярев, сидя на бревнах и слушая жизнь двора.
Какую тяжелую враждебность испытывал он ко всему: к этим горячим политическим разговорам и непонятным лекциям, к Медовому и Гладких, которые подсели на бревна и неподалеку вели разговор о своих планах! Оба они собирались учиться дальше, и разговор этот казался Дегтяреву враждебным, как бы направленным против него. «Да пусть говорят, пусть тешатся, — ничего они обо мне не знают». Тут подошли Лобачев и Косихин, и Дегтярев оборвал ход своей тайной мысли, словно боялся, что его услышит Лобачев, которого он опасался с первой встречи на курсах.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Утро. Миндлов просыпается. В открытое окно видно побелевшее от жары неподвижное небо. Монотонно стучит барабан, созывая на поверку; еще нет восьми часов, но только в молодых голосах, доносящихся со двора, слышна нерастраченная утренняя свежесть, — в воздухе и следа ее не осталось.
Сушь. Третью неделю нет дождя.
Торопливо одевался Миндлов, припоминая все, что надо сделать сегодня.
Машина курсов работает на полном ходу, и перебои ее теперь стали редки. Последний перебой случился на прошлой неделе: чуть не плача пришел Косихин в кабинет к Миндлову и заявил, что отказывается от группы… Сладу нет со Смирновым и Ковалем: не хотят учиться, нарочно плетут невесть что. Нет серьезного отношения к занятиям.
— Я их вышибу с курсов… Надоела мне эта волынка! — крикнул Миндлов и хотел идти к Арефьеву, но Лобачев, молча слушавший разговор, сказал:
— Стой-ка, Миндлов! Поменяй нас с Сергеем. Моя-то группа мне не под силу, а Сергей там будет в самый раз. А мне дай его группу. Я зубы им обломаю.
Так и сделал Миндлов. Целую неделю с обмененными руководителями работали группы. А на прошлой неделе прислали новых руководителей — Гришина и Ляховского. Их на работе Миндлов не видел.
И сегодня он еще раз обойдет все группы.
Миндлов напился горячего морковного кофе, доел со вчера на сегодня взятый паек черного хлеба и, сутулый, в поношенном френче без верхней пуговицы (за что Арефьев уже не раз грозил ему гауптвахтой), щуря воспаленные глаза на солнце, высоко взбежавшее над миром, пошел через пустой двор в здание курсов.
В первом по коридору классе занимается Косихин. И как только Миндлов открыл дверь, он по оживленным лицам, по блеску глаз, по непринужденным позам почувствовал сразу такой быстрый и веселый ритм работы, что ему самому стало весело.
Рыжая голова Косихина пламенеет на солнце, звонко спрашивает он, и разом ему откликается несколько голосов. Потом Косихин, встряхивая волосами, начинает объяснять завтрашнее задание по политической экономии. Он это называл разрыхлять почву для лекции. Видно было, что он сам восхищен предметом. В его изложении все выглядело просто и ясно, но эта простота и ясность завоеваны были долгой работой, тем, что сам он знал гораздо больше того, что пересказывал слушателям.
В этой группе собраны были самые развитые и охочие к учебе курсанты: здесь и Кононов, и Васильев, и Гладких.
Миндлов перешел в класс, где занималась группа Лобачева. Когда Миндлов открыл дверь, Коваль стоял, опершись на парту, прервал свою бойкую речь и беспокойно и лукаво скосил на Миндлова золотистый ясный глаз.
— Продолжай, продолжай… — сказал Лобачев, кивая Миндлову: «Вот послушай, послушай его».
— Капитал… капитал… Норма, кохвициент, — говорил Коваль. — Само слово обозначает, що воно таке.
— А ну, что? — с интересом спрашивает Лобачев.
— Капит-ал, — продолжал Коваль, подперев бока, — щоб вин собравсь, треба гроши копить… — О що — капит-ал. Понятно?
В голосе его явственно проступили монотонные учительские интонации, — Коваль передразнивал лектора, читающего на курсах политическую экономию, — и по всем лицам пробежали улыбки, смешки… Миндлов глянул на Лобачева, который сидел на окне, как бы безучастно поглядывая на двор, но под маской его неподвижного лица, конечно, тоже дрожал с трудом подавляемый смех. Но он продолжал долго и терпеливо слушать болтовню Коваля и молчать. Вот Коваль истощил весь запас своих уверток. Речь его становилась все несвязней. И Миндлов одобрительно улыбнулся, поняв тактику Лобачева. Даже те из курсантов, которые с сочувственным интересом слушали Коваля, теперь стали зевать. Все чаще посматривали они на Лобачева с нетерпением, с досадой, явно желая, чтоб он прервал болтуна. Но только дождавшись такого момента, когда недовольство Ковалем дошло до высшей точки, Лобачев тихо и серьезно произнес: — Очень, товарищи, получается складно и хорошо. Вот так Коваль! Открыл легкий способ изучения наук!