Повести — страница 29 из 53

Там собрались преподаватели общеобразовательных предметов. Учителя в потрепанных форменных сюртучках и учительницы в облинявших, сереньких платьях ждали Миндлова и оживленно обсуждали перевод с фронтового на тыловой паек, который проделал начхоз, ссылаясь на какие-то приказы.

Они окружили Лобачева. Математик меланхолично высчитывал уменьшение количества калорий в новом пайке, учительницы кокетливо и просительно улыбались. Лобачев пошел к завхозу.

— Вот какое дело, Адриан Иванович… — начал Лобачев, делая вид, что не замечает скривившегося, откровенно неприязненного лица начхоза, сразу понявшего в чем дело, так как жертвы его манипуляций толпились в дверях.

На вопрос Лобачева начхоз пробурчал что-то невнятное, слышно было только: «Бессовестные люди», — и зарылся в толстую книгу приказов по округу.

— Вы что же, говорить со мной не хотите? — повышая голос, спросил Лобачев.

Начхоз, быстро перелистывая книгу приказов, ничего не отвечал. И в момент, когда рассерженный Лобачев хотел выйти из комнаты, начхоз, ткнув толстым пальцем в подчеркнутые красные строки, торжествующе поднял на Лобачева брюзгливые глаза:

— Читайте… — и, пододвинув к себе счеты, стал с треском бросать костяшками, явно давая понять, что занят и просит ему не мешать.

— Это Адриан Иванович, не то… Мы не школа при красноармейской части, а учебное заведение повышенного типа. Ты погляди, как в Гувузе[11] преподаватели обеспечены.

— Может их там сливками кормят, — съехидничал Адриан Иванович, — но до нас это не касаемо. Приказ. — Он поднял палец, и в насупленных его глазах, как луч солнца в пасмурный день, блеснула игривость.

— Ну, идем к Арефьеву! — подумав, сказал решительно Лобачев.

— Идем, идем, — торопливо ответил, очевидно, ожидавший этого предложения начхоз. — Чудны дела! Будто в свой сундук, будто для себя стараюсь… — ворчал он, шагая рядом с Лобачевым.

Преподаватели следовали за ними. Но, войдя в кабинет Арефьева, Адриан Иванович захлопнул дверь перед ними, и тут-то он поднял голос.

— Подождите, Адриан Иваныч, — досадливо морщась, перебил его Арефьев. — Это верно. Я сказал — экономить. Но не за счет же преподавательского состава.

— А за счет кого прикажете, Георгий Павлович? За счет их? — И начхоз указал в окно, очевидно имея в виду курсантов. — Так берите хозчасть, ищите другого человека. И так все больные, пострелянные, пораненные…

Арефьев усмехнулся.

— Даже начхоз стал демагогом, — сказал он. — Что ж… может, придется еще туже подтянуть пояса. — Он коротенько помолчал. — Но ничего… сейчас без этого обойдемся. А вот штат пересмотреть, канцелярию — на тыловой паек.

— Я уже месяц как на тыловом пайке и по собственной доброй воле, — обидчиво багровея, сказал начхоз.

— Я не о вас, — спокойно и твердо сказал Арефьев. — И о чем мы разговариваем? — оттенок холодного удивления появился в его голосе.

— Слушаю! — И начхоз подчеркнуто вытянул руки по швам, выпятив свой опавший живот. — Приказаний больше не будет?

— Нет. А вы, Лобачев, мне нужны.

Начхоз по-строевому повернулся и марш-марш вышагал вон из комнаты.

Арефьев и Лобачев, усмехаясь, переглянулись, — оба знали этого человека, строптивого, но преданного интересам государства. Арефьев первый перестал улыбаться.

— Понимаете, Лобачев, суть этого дела с экономией? — резко спросил он, показывая на окно, где красное зловещее солнце без лучей висело над запыленным городским горизонтом.

Лобачев кивнул головой и нахмурился. Ему ли не знать? Каждый день торопливый почтальон приносит на курсы самодельные конверты, а то и без конвертов приходили весточки, накарябанные на клочках бумаги. Те, кто получал эти письма, замолкали, ходили понуро, не спали ночи.

Сегодня и сам Лобачев получил невеселое письмо. Конечно, его не послушали и выдали сестру замуж за недоросля-полуидиота, сына богатея мужика, сохранившего благодаря своей лисьей хитрости хлеб и скотину, припрятавшего деньги.

Арефьев медленно говорил:

— У нас крестьян на курсах двадцать пять процентов. И вот я уверен — должны быть среди них такие, которые и в партию-то шли только затем, чтоб добить помещика и взять его землю… А есть и такие, которые хотят социализма и готовы бороться за него, но не по-нашему себе социализм представляют. И плюс эта надвигающаяся на нас засуха, а неурожай всегда ударяет по бедноте, а наши деревенские коммунисты в большинстве своем происходят из бедноты. Некоторым нашим деревенским товарищам следует уделить особое внимание: Дудырев — из оренбургских казаков, Клетов — уфимский, кажется, из бедноты. Есть и другого сорта: Сизов — из крепких середняков, Дегтярев — ну, о нем особый разговор.

Говоря это, Арефьев загибал свои длинные пальцы и потом за подтверждением взглянул на Лобачева.

Лобачев кивнул головой.

— А бюро наше не хочет думать над этими вопросами… — Арефьев помолчал и без видимой связи спросил: — Где это Миндлов лектора по политэкономии выкопал?

— Он в совпартшколе преподает.

— В совпартшколе? — удивился Арефьев. — Я, знаете, вчера его лекцию слушал. Сдается мне — он меньшевик, этот ваш лектор.

— Да, кажется, был меньшевиком. Но он лояльный…

— Лояльный… — Арефьев усмехнулся, похлопал по книжке, чтение которой прервал инцидент с начхозом, и Лобачев, приглядевшись, узнал «Капитал» старинного издания. — Молоды вы все-таки, товарищ Лобачев, — сказал он, — и… видите ли, — он прямо смотрел в глаза Лобачеву своим смелым светло-серым, как сталь, взглядом, — мне, для того чтоб большевиком стать, пришлось… оч-чень пришлось над собой поработать. И вот я вам скажу, это теоретический вопрос, конечно, о концентрации капитала, но он, знаете, такое прямое отношение к текущей политике имеет… И я по нескольким фразам почувствовал, что он меньшевик, этот ваш лектор, — опять настойчиво повторил Арефьев и довольно улыбнулся.

Лобачев с удивлением взглянул на него.

— Я только не пойму, товарищ Арефьев, какой же меньшевизм в его словах? Я слушал его, и мне кажется, что он все вполне по-марксистски говорит.

— Видите, — задумчиво говорил Арефьев, хлопая ладонью по книге, — я даже нарочно «Капитал» вытащил. У меня тут, — он показал на нос, — осталось ощущение меньшевизма. «Экспроприаторов экспроприируют» — вот тут бы ему, как товарищ Ленин сказал, перевести с латыни на русский и подвести слушателей к учению Ленина о советском государстве как конкретном воплощении диктатуры пролетариата. А он отмолчался, этот ваш лектор, потому что меньшевик. Вот я его слов не могу вспомнить, как это он точно сказал…

Арефьев задумался, точно что-то припоминая, и поймал на себе любопытный взгляд Лобачева.

— Вы, Лобачев, не можете знать того времени, когда мы с меньшевиками находились еще в одной социал-демократической партии. Если бы человек партийно неграмотный, зашел в то время на наши диспуты со стороны, показалось бы, что спорят сумасшедшие люди. Похоже было, что спорили о порядке слов. Слова были те же. А вот как их поставить? Но за каждым словом — два пути! Бывший меньшевик — это, знаете… Лояльный?.. — Он словно взвешивал это слово и с сомнением качал головой. — И вот что я хочу сказать… На Миндлова я особенно не надеюсь — он болен. — Арефьев нахмурился. — Приглядываться надо сейчас, товарищ Лобачев, никому не верить на слово. Прислушиваться к политическим оттенкам взглядов, не забывать решений последнего съезда партии.

Он говорил тихо, но Лобачев запоминал каждое его слово, и когда Арефьев кончил и вопросительно поглядел на него, Лобачев опять кивнул головой.

— Ладно, товарищ Арефьев. Ладно… — скупо сказал он, но в голосе его слышны были готовность и согласие.

Арефьев кивнул головой. Лобачев повернулся, ушел.

Арефьеву тоже можно вернуться домой. Но утром поссорился со своей Наташей. Поймав себя на том, что сейчас нарочито задерживается в кабинете, он усмехнулся над собой и вышел во двор.

Будучи губвоенкомом, Арефьев получал паек ответственного работника. Хотя по теперешней своей должности он сохранял право на этот паек, но, к негодованию и недоумению Наташи, он отказался этим правом пользоваться. И он тщетно убеждал ее, говорил о засухе, о настроениях курсантов, — она ничего не понимала, не хотела понимать.

После утренней ссоры, когда оба они, спокойные и сдержанные люди, по нескольку раз повторяли каждый свое, словно говорили на разных языках, Арефьев чувствовал такое отчуждение, что правильнее всего было прийти сейчас домой и сказать: «Что тебе здесь надо? Зачем ты со мной? Уйди!»

Но знал он, что, если даже и сказать эти слова, все равно ни к чему они не приведут. Раз уже было так: он эти слова сказал, и они разошлись, но сила многолетней и привычной любви свела их. И снова жили они, неразрывно связанные любовью и изо дня в день ведущие борьбу, жестокую и изнурительную.

Так стали они жить после революции. Раньше Арефьеву даже в голову не приходило, хорошо ли, что его Наталья совсем не интересуется политикой, — тем делом, которому он отдавал свою жизнь. Наташа — это был спокойный отдых.

Но когда кончилась гражданская война, после шести лет разлуки, изредка прерываемой неделями свиданий, он опять поселился с Наташей, и его вдруг поразило ее обывательское брюзжание и наивно-хищнический, потребительский подход к его высокой должности, как к выгодному и хлебному месту.

Так началась эта борьба, в которой он пока твердо держал свою позицию, но ни в какой мере позициями противника не овладел…

Он улыбнулся этому сравнению и нерешительно замедлил шаги, подойдя к маленькому домику, в котором раньше жил директор гимназии и который он занимал сейчас как начальник курсов. На листву сирени падал мягкий свет лампы, прикрытый абажуром. Значит, жена дома. Но Арефьеву, растревоженному своими мыслями, которые нельзя высказать вслух жене, так как эти мысли не будут ею поняты и станут источником новой ссоры, не хочется быть вдвоем с ней. И он обрадовался, услышав из темноты голос Миндлова.