Михалеву хотелось остановить их, но обида его еще не прошла, и он сделал вид, что спит.
Только Миндлов забылся в послеобеденном сне, как словно толчок изнутри пробудил его… Сел на кровати, разом вспомнил и стал торопливо обуваться.
Он забыл вывесить расписание… Но все было тихо — значит, вечерняя лекция еще не кончилась, расписание надо повесить до конца вечерних занятий…
Через пустой, млеющий под солнцем двор прошел он в канцелярию учебной части, но большой простыни-расписания, оставленной на столе, он не увидел.
«Лобачев повесил», — благодарно подумал Миндлов. Он вышел на двор, уже направил шаги в сторону своей комнаты, как вдруг в раздумье опять задержался, словно рассматривая свою короткую тень, лежащую у самых ног, на потрескавшейся, побелевшей от зноя земле… «А вдруг расписание не вывешено?» Все было за то, что Лобачев вывесил, но Миндлов все-таки сомневался. Знал, что до тех пор, пока не увидит расписания на стене, не сможет дать себе покоя; и вот он вступил в прохладное здание курсов, поднялся по лестнице… Расписание, как он и ожидал, аккуратно висело над площадкой… Миндлов полюбовался им и хотел уже возвратиться в свою комнату, как вдруг украинская песня, ласковая и печальная, прорвала глухую тишину коридора, и Миндлов признал голос Герасименко. Покачал укоризненно головой, усмехнулся и пошел на голос.
Дверь, другая, третья… Эге, да это из той маленькой комнаты, где живут Коваль, Смирнов, Михалев и Герасименко.
Миндлов вошел. Песня внезапно прекратилась, и Герасименко застыл с открытым ртом. «Верно, после сегодняшнего», — подумал Миндлов.
— Хотите чаю… чайку с нами, товарищ Миндлов? — спросонья сказал Смирнов, которого Коваль пробудил толчком в бок.
На столе чайника не было, и Коваль фыркнул, — ему стало смешно.
— Вы что, шутите со мной? — вспыльчиво спросил Миндлов. — Вы считаете, что если я отношусь к вам как к боевым товарищам, так это значит, что спущу вам такое безобразие?
— Вы все-таки дайте мне слово сказать, товарищ Миндлов… — начал Смирнов.
— Не хочу я вас слушать! Марш на занятия! — крикнул Миндлов.
Герасименко уже вскочил, подтянул ремень и застегивал ворот гимнастерки. Коваль с удивлением вглядывался в разгневанное лицо Миндлова: таким он его никогда не видел. Михалев, страдальчески сморщившись от напряжения, натягивал сапог, но чем больше он торопился, тем более искривлялась и застревала в сапоге его нога. Смирнов сидел, исподлобья глядя на Миндлова.
— Мы сейчас идем, вы дюже не серчайте, — сказал Герасименко.
— Эх, Митруня! — насмешливо проговорил Смирнов.
Герасименко вспыхнул и хотел ему что-то ответить, но вдруг все застыли, увидев в дверях спокойный облик Арефьева.
Арефьев улучил свободную минуту, чтобы обойти в часы лекций все общежития…
— Войдите к нам, товарищ Арефьев, — взяв неожиданный и нелепый тон гостеприимства, сказал Смирнов.
Арефьев секунду постоял в дверях, оглядел всех.
— Это после моего приказа об обязательном посещении лекций? — с холодным негодованием спросил он, глядя на застывшие лица.
Никто ему не ответил. Арефьев круто повернулся и вышел. Миндлов пошел за ним.
— Дежурный! — раздался в коридоре звонкий голос Арефьева.
Медовой сегодня в полдень сменился с дежурства и после дневного тяжелого сна шел к рукомойнику облить лицо холодной водой. Была в нем глубокая, самому непонятная неприязнь к Арефьеву и такая же непонятная привязанность к Смирнову и Ковалю. Умом он понимал, что они не правы, что они мешают учиться, но трудно было преодолеть силу товарищеского влечения. И теперь встреченные им в коридоре Смирнов, Коваль, Герасименко и Михалев, которых под винтовками куда-то вели, как бы въявь воплотили его раздумья.
— Что такое? — спросил не проснувшийся еще Медовой дежурного по школе Хазибекова, плоское, как валун, лицо которого, как всегда, было бесстрастно.
— В карцер… за нарушение приказа по курсам, товарищ Медовой.
Мелькнули пристыженные лица Смирнова, Коваля, Герасименко, и вот уже шаги невнятно доносятся из-за поворота коридора. Медовой, с полотенцем в руках, не обмыв лица, через пылающий вечерним жаром двор, пошел в кабинет Арефьева…
Дверь захлопнулась, и они очутились в полутемном гимназическом карцере. Михалев со всего размаху сел на голый топчан, единственное, что стояло в карцере, и спрятал лицо в ладони. Смирнов выругался. Он продолжал стоять около дверей карцера, точно надеясь, что сейчас они откроются… Но все было недвижно. Коваль сказал: «Ой, лыхо!», вздохнул и стал старательно стлать на полу шинель, явно устраиваясь надолго. Герасименко вдруг заговорил медленно, с расстановкой, глядя на землю. Он сидел на корточках, прислонясь к стене.
— Последний раз я сидел в каземате, захваченный беляками и ждал доблестной смерти. А сейчас… — Он горько отмахнулся. — Надо сказать, подло это вышло.
И Коваль подтвердил:
— Верно, хлопцы, нашкодили, як коты. А ведь мы с тобой, Николай Иваныч, члены бюро…
— Эх! — укоризненно сказал Смирнов. — А вот мы с Яшей ничего не боимся. Верно, Яша?
Тот уныло молчал.
— Глуп ты, Коля, ну, как ты глуп, — с явным сожалением и без насмешки сказал Коваль.
Переругивались до вечера. Смирнов спервоначала петушился, когда задор отыграл, сдал и он.
А утром, сразу после чая, услышали у двери голоса Миндлова, Арефьева и командующего.
Но вошел в карцер только командующий. Был он как будто бы спокоен и весел.
Смирнов со своей недалекой хитростью прикинул, что раз командующий пришел сам, стало быть дело не так уж скверно, и стал что-то говорить насчет головной боли и меланхолии. Но товарищи его угрюмо молчали, и, бегло оглядев их, командующий прервал Смирнова:
— Вот что, Николай Иваныч, об этом мы поговорим после, а сейчас давай напрямик: что ты, хочешь плетью обух перешибить?
— Товарищ Арефьев…
— Ты Арефьева оставь. Арефьев свое дело делает. А ты вот не делаешь.
Он выжидал несколько секунд. Смирнов упрямо молчал.
— Ой, Коля, — грозно и сильно сказал командующий, — ой, Коля! Ты видишь, я по старой дружбе и по твоим заслугам с тобой разговариваю, но имей в виду — мы сейчас высоту забираем, будем балласт сбрасывать… Ты это попомни. Чистка-то партии не за горами.
— Меня — исключить? — с негодованием спросил Смирнов.
Командующий ничего не ответил, только взглянул, и, поняв его взгляд, предостерегающий, добродушный и жестокий, Смирнов вскочил и быстро заходил по маленькому карцеру, натыкаясь на стены. Командующий с веселым любопытством продолжал следить за ним.
— Слушай… — товарищ Гордеев… — сказал Смирнов, став перед командующим. — Ты ведь меня всего-всего знаешь… И что я без партии? Ведь я ж коммунист, товарищ Гордеев… И если коснется до партии… Да я не только что математику или там диалектику… да я не… — он не нашел слова и беспомощно махнул рукой. — Ну, все-таки объясните мне, — переходя на требовательный тон, заговорил он, — со своим-то полком я ведь без математики управлялся.
— Времена теперь другие. И совсем другая воина нам предстоит. Со всей мировой техникой столкнемся. Тут, дорогой товарищ, без математики уже не обойдешься.
— Так если бы чему путному учили, — ободренный миролюбивым тоном командующего, сказал Смирнов, — если бы военному делу… А то эти бассейны, сорок бочек вина, сколько втекает, сколько вытекает… — игриво начал он, но запнулся и не кончил: суровый взгляд командующего остановил его.
— Вот что, Смирнов, — серьезно сказал командующий. — Ты хочешь, чтобы мы тебе дали обрастать жиром и превратиться в старорежимного отставного с мундиром и пенсией? А ведь мы с Розовым намечали тебя по военной линии учиться послать, — и он, прищурившись, поглядел на заулыбавшегося Смирнова. — А вот как рапорт твой прочли, где ты показываешь свою серость и позорно, как мальчишка, отлыниваешь от учебы, так подумал я, что напрасно на тебя, такого, рассчитывал. Нельзя посылать нам такого вот, — показал он пальцем на самодовольное лицо Смирнова, словно тот мог сам себя видеть. — Нам перед людьми краснеть тоже нет охоты.
Гордеев помолчал, дав время Смирнову ответить, но Смирнов, упрямо склонив свой крепкий затылок, тоже молчал.
— Ну что ж, — сказал Гордеев, — не хочешь? Из партии наладим! И из армии выгоним! Нет, не выгоним, — поправил он сам себя, заметив, как гнев заиграл в глазах Смирнова. — Не выгоним. — И грозный рокот слышен был в голосе Гордеева. — Тебя выгнать — ты еще в бандиты подашься… На конюшню назначу… конюхом будешь… — Он с отвращением взглянул на Смирнова.
У Смирнова дернулись губы и щеки, он то открывал рот, то закрывал…
И Гордеев, видимо удовлетворенный действием своих слов, сказал спокойно:
— Ты не думай, что я тебя пугаю. Ведь насильно учиться нельзя. И я ответа от тебя сейчас не хочу. Постарайся сам понять. А я только наперед говорю, что с тобой сделаю, иначе не могу сделать…
Он перевел глаза на Коваля, и Коваль сказал ему, не дожидаясь слов командующего:
— Товарищ Гордеев! Мы с Герасименко все поняли… Готовы нести наказание. И слово даем: будем учиться.
— И я… — сказал торопливо Михалев, подымая зеленовато-бледное лицо. — Попутало-с.
Последнее слово заставило командующего насторожиться: что это за «с»?
Он остро взглянул на Михалева, на его тоненькое, золотушное личико, в жалкой улыбке показавшее испорченные зубы.
— Вы какую должность занимали?
— Ко… комиссар лазарета.
— Та-ак. Номер госпиталя? А… на фронте был?.. Та-ак. А… сами-то вы откуда взялись? Кто родители?
— Из воспитательного я, — холодными губами прошептал Михалев.
— А-а! — потеплел голос командующего. — Ну, друзья, пока всего! Но надо, чтобы до конца курсов я больше о вас не слышал.
Командующий вышел из карцера. Михалев мешком повалился на пол и закрыл голову шинелью.
— Вот те и дворянская кровь! — сказал Коваль и печально, сочувственно и насмешливо мигнул Герасименко в сторону неподвижного Михалева.