ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В дверях показалась осанистая фигура командующего, за ним вошел Арефьев и тихо прикрыл дверь. Началось заседание партийного бюро.
— Итак, товарищи, я думаю, что бюро должно разобраться в происшедшем инциденте, поскольку все провинившиеся — члены партии, а двое — члены бюро, — говорил Арефьев.
Слова его были кратки и официальны. Ни одного лишнего слова не сказал Арефьев. Он только сообщил о происшедшем и объяснил свои действия тем, что «упомянутые четыре курсанта» демонстративно нарушили приказ по курсам.
Наступило молчание. Арефьев стоит за спинкой кресла.
— Товарищи, дайте мне слово, — вдруг раздается глухой голос.
Все оглядываются. Это однорукий комиссар Кононов; он сидит на табурете у дверей. Во время заседаний бюро он всегда садится там. На заседания бюро его никто не приглашал, но он, несмотря на неприязненные взгляды Смирнова, всегда приходил сам, тихо сидел, не говоря ни слова. Члены бюро уже привыкли к его молчаливому присутствию, перестали замечать его, и вот впервые после выборов бюро он заговорил.
— Партийная цена этим товарищам — не гораздо высокая, — глухо говорил Кононов. — Это верно. И поучить их надо. Это тоже верно… но эти люди… я разумею Смирнова, Коваля, Герасименко… они ж свои люди.
— Они нам мешают учиться, — резко сказал Васильев.
— Ну, а куда их деть? — ответил вопросом Кононов. — Где-то надо же их переламывать. И я не знаю, а сдается мне, что курсы наши задуманы больше, скажем, для Смирнова, чем для Васильева, который при крайности учиться сам может.
«Все верно, — подумал Лобачев, не отводя глаз от спокойного, темного лица. — Как все верно и ясно…»
Но уже с места поднялся Медовой.
— Товарищи, вы не подумайте, что я… Но я вас спрошу, товарищи: или у нас на курсах нет хуже этих ребят?
— Есть хуже, — подтвердил Кононов, — у нас есть… впрочем, об этом элементе лучше пока помолчать. А эти люди — это наши люди, и если мы за такие грехи будем от нас людей отбрасывать, то, конечно, мы будем очень чистенькие, но маловато нас останется.
— Правильно, — сразу поддержал его Лобачев.
Шалавин как бы про себя сказал:
— Верно, я все об этом думал, а ты верные слова нашел. — Глаза его стали ласковы.
— Прошу не перебивать, — сказал Злыднев, но сам одобрительно кивнул головой.
— Если уж разговор об этом зашел, так нужно сказать, что руководство курсами и партийное бюро тоже имеют свою долю вины в этом деле, — сказал Кононов и взглянул в сторону Арефьева: тот неподвижно и прямо стоял за высокой спинкой кресла, положив на нее локти.
— В чем же наша вина? — недоуменно спросил Миндлов.
— А в том, что хотя много говорили об учении, а главного не сказали. Ученье… Да сейчас на учебу надо так призывать, как мы призывали крестьян и рабочих защищать социалистическое отечество! — вдруг воскликнул Кононов звонко, совсем по-другому, чем до этого он говорил своим обычно глуховатым, монотонным голосом. — Да ведь товарищ Ленин на съезде комсомола говорил о том, что значит учение для молодежи. А что мы здесь — старики собрались? Без науки мы социализма не построим, а кому же строить, если не нам? Да вспомни: каждый раз ведь, когда изгоняли мы белых, куда бы ни приходили, в какое глухое место, сразу всех от мала до велика учили грамоте, школы открывали… Везде открывали — в халупах, в бараках, в землянках, в казахских юртах. Где только мы школ не открывали? А сейчас? Сколько в нашем городе сейчас рабфаков? Четыре. А с будущего года будет шесть. Готовим будущих студентов для горного института, для политехникума и для педагогического и для сельскохозяйственного. А что же мы, военные большевики, комиссары? Неужели мыслимо нам отставать в этом походе? Нет, мы и тут пойдем в авангарде! И я так понимаю, что этот вопрос отнюдь не культурно-просветительный, а политический. Ведь против какой учебы брыкается наш товарищ Смирнов? Ему учение Маркса и Ленина помогают осмыслить, а он уши зажал? Да ведь если ты сегодня учиться не хочешь, — говорил он, обращаясь к открытому окну, как будто его слова через окно могли долететь до Смирнова, который еще сидел в карцере, — какой же ты завтра будешь строитель социализма? Не строитель ты будешь, а тормоз…
Он замолчал. Все ожидали, что он еще скажет. Молчание его показалось неожиданным, но он уже отошел в сторону и сел на свою табуретку.
— Молодец, в самую точку попал! — сказал командующий.
Лобачев поднял руку:
— У меня предложение: оставить членами партии и на курсах, но объявить партийный выговор.
— Я им еще в приказе по округу выговор отдам, — сказал вдруг Гордеев. — Содрогнутся, они все службисты.
Арефьев безмолвно кивнул головой. Гордеев положил большую теплую руку на сухое колено Арефьева.
— Только здесь скажу. И с тем, чтобы за стены бюро не уходило. Но надо указать вам еще одно упущенье, товарищи: не сумели вы найти и к сердцу Николы Смирнова особенного пути. Что есть Смирнов Николай? — Он помолчал и обвел всех своими маленькими глазами, твердыми и синими. Никто ему не ответил. — Смирнов Николай есть наш товарищ, воспитанный гражданской войной, взращенный славной нашей армией командир. У него свой, особенный интерес к жизни — армия, наша армия. И вот этот интерес, милые мои товарищи, политпропагандисты и агитпросветители, вы в нем никак пока не затронули — ну никак…
В то время как в комнате идет обсуждение, перед дверями бюро, ожидая, чтобы их впустили, встретились двое курсантов. Оба догадываются, что привело каждого к этим дверям, но с хитрой осторожностью оба заговорить об этом не решаются и ведут безразличный, часто прерывающийся разговор.
Дудырев ловко по-татарски присел на корточки у стены, округлились его синие рейтузы на крепких коленях, он торопливо задымил козьей ножкой. Сизов стоял, напряженно вытянувшись у стены и заложив палец за ремень. Помолчали. Довольно-таки долго молчали.
— Бюро дожидаетесь? — первым осторожно спросил Дудырев, и его скуластое лицо, на котором пушились казачьи, реденькие, но холеные усики, приняло совсем безразличное выражение, а небольшие зоркие глаза прищурились.
— Да… А вы?
По-прежнему щурясь, Дудырев кивнул головой.
— По какому делу? — спросил Сизов, пригнув голову.
Дудырев не ответил, но, подняв лицо, глянул в черно-рыжую бороду Сизова и в его круглые золотисто-карие осторожные глаза.
— Эх, земляк! Чего тут, по одному, верно, делу!
— Видимо, что так, — усмехнувшись, ответил Сизов и, разом ослабив напряжение, грузно опустился на корточки рядом с Дудыревым.
— Брат помер, — быстро шептал Дудырев, — а жена пишет: сноха делиться хочет. Разобьют хозяйство.
— Правильно, — поддакнул Сизов сочувственно. — Что ж, бабы поделятся — и хозяйству конец.
— Я вернусь, станицу по-своему поверну. — И Дудырев вздохнул глубоко.
— У меня ведь и того горше… — шептал ему Сизов. — Землю у помещика взяли, крепко взяли, теперь земли хватит, а работать некому. Батю засекли чехи, брат — инвалид, другой — невесть где, не то в Чите, не то в Китае. А хозяйство все на племяше, а ему всего четырнадцать годков. А мужики подушно равнять возьмутся, — и не успел он кончить — дверь открылась и голос Злыднева позвал их.
Вошли. Показалось Сизову, что Ленин с портрета внимательно смотрит им навстречу. Отвел взгляд в другую сторону и сразу подтянулся, встретив веселый взгляд командующего, увидев пушистую его бороду. Дудырев тоже увидел командующего, почтительно и радостно тронул рукой козырек своей лихо сбитой набок мятой фуражки с потемневшим кантом, — командующий ласково ему кивнул: старый знакомый.
Злыднев медленно, с запинками, читает заявления. У Дудырева под прозрачными усиками дрожит виноватая, взволнованная усмешка. Сизов спокоен и переступает с ноги на ногу. Злыднев кончил, откашлялся.
— Как же, товарищи, — спросил он тихо, — продержались в тяжелое время, а теперь уходите? Теперь, когда мы начинаем строить новое хозяйство, социализм, вы из партии наутек?
Большое лицо Сизова потяжелело.
— Хозяйство строить, говоришь? — переспросил он. — В деревню-то я еду, чай, не барствовать, тоже по хозяйству…
Васильев быстро и гневно перебил его:
— Ты, товарищ Сизов, говоришь о хозяйстве своем личном, а товарищ Злыднев говорит о нашем общесоциалистическом хозяйстве.
— И вот партия говорит своему члену: ты нужен здесь, на этом посту, — сказал Злыднев и добавил тонко: — А ты — наутек! Ну и выходит, что дезертир.
Оба молчали. У Дудырева быстро дергалась щека.
— Мое заявление ты читал, товарищ Злыднев: там все-все сказано, — спокойно и веско сказал Сизов. Его лицо еще более потемнело, и он повторил: — Читал. И вы можете меня всяко ругать…
— Всяко!.. — вдруг выкрикнул Дудырев, обернувшись в сторону командующего. — На групповых занятиях товарищ Ляховский объяснил: ты мелкий буржуй. Это он мне! Ну что ж, мелкий так мелкий… — Он откашлялся, точно что-то горькое попало ему в глотку, и с удовольствием заметил, что глаза командующего посерьезнели; командующий обернулся к Миндлову, они зашептались.
— Нехай, — махнув рукой, спокойно сказал Сизов. — Мелкий так мелкий. Я свое знаю, товарищи… Тут приложено письмо племяша моего, и вот он пишет: хозяйство приходит в разор, нема работников. Кулаки да дезертиры, они остались в деревне, и у них все идет ладно, а наши большевистские хозяйства похилились, гибнут. Я не противник партии, и как был я бедняк и первый в нашей деревне стоял за Советы, на такой точке и останусь. Но скажу: ежели мужик о себе не подумает, о нем печальников не найдется… Прошу, товарищи, увольте меня от этого дела, — добавил он и замолчал.
Члены бюро переглянулись.
— Так… — сказал глухо Кононов.
«Как трудно повернуть человека, когда в нем заговорит класс: он действует тогда как зачарованный», — подумал Косихин, жадно слушавший все, что происходило на этом замечательном заседании бюро.
— Бюро постановило вас усовестить, — сердито сказал Злыднев, — а отнюдь не держать силком. Не хотите — воля ваша, стало быть ставим на общее собрание. Вопрос считаю исчерпанным.