— Торопимся… торопимся… — вдруг с мягким упреком сказал командующий. — Вы можете идти, товарищ Сизов, — приветливо и в то же время отдаляюще-вежливо обратился он к Сизову. — А ты, Дудырев, задержись… — Но в этом приказании, повелительном и грубом, слышна была неожиданная ласковость.
Сизов спокойно вышел.
— Мужичье… — едко пробурчал ему вслед Васильев. — Пусть уходит… без них только партия чище станет.
И Лобачев, сразу обидевшийся за Дудырева, за себя, за миллионы людей, родных людей, увидел, что командующий круто повернулся к Васильеву:
— Это что еще у нас за дворянство фабрично-заводское завелось? — негромко спросил он, и все засмеялись.
Васильев багрово покраснел, и Лобачев видел, что Дудырев тоже заулыбался.
— Значит, ты рассчитал так… — говорил командующий, насмешливо и дружелюбно рассматривая Дудырева. — Был приказ, что комиссарский состав в армии удерживается. И ты так рассчитал: «Перейду на беспартийное положение, стану рядовой… и попаду под приказ о демобилизации?» Эх, и хитер.
— А чего… — потупясь, ответил Дудырев. — Ну, да ничего… — И он загадочно усмехнулся. — Вы еще услышите про Дудырева! Не в кармане билет носят, а вот! — Он воодушевленно ударил себя по плоской и широкой груди.
— Я ж и признаю — хитер. У тебя в этом деле есть свой какой-то замысел. Может, скажешь, а? Напоследки? А ну! — мягко и повелительно уговаривал Гордеев. — А ну…
Дудырев настороженно оглядел всех. Но на лицах товарищей он видел такое же дружеское внимание, какое слышал в словах Гордеева. И Дудырев начал расправляться… Он почесал под фуражкой затылок, и фуражка растреснутым козырьком налезла ему на глаза. Во всей его позе видна застенчивая неловкость.
— Не хвались, едучи на рать, — откашливаясь, произнес он. — Ну да ладно… может, что и присоветуете. Вот… — Он бережно вынул из-за пазухи сложенный ввосьмеро плотный лист бумаги и развернул его.
«Что такое?» — изумился Косихин, узнав немую, без красок карту Африки, Сахару, Нил и Нигер, воды океанов вокруг.
— Вот это пишут станичники из моей сотни, — и Дудырев, волнуясь, ударил по оборотной стороне карты, где накарябаны были неровные буквы, — зовут скорей в станицу. Старая атаманская свора скалит зубы… Нашему брату беднячку, поодиночке не совладать: наши хозяйства подорваны, мы воевали за весь народ… А он — он только себя и помнит, да свой двор… И вот пишут, зовут… Ну, я и отписал… Коммуну будем ладить, — бережно и осторожно выговаривает он, — партизанская коммуна имени Емельяна Пугачева… — с гордостью выговорил он бунтарское имя крестьянского вождя. — Ну, и председателем коммуны хотят… товарища Дудырева… как я был комиссар второй сотни… казачьего имени Пугачева… — Дудырев смутился, сбился, сел и исподлобья вызывающе оглядел всех. Нет, никто не смеялся. Наоборот, уважение, сочувственный интерес, готовность помочь… Дудырев поднял голову и подпер бок рукой.
— И почему ж ты, Дудырев, — тихо и серьезно спросил Гордеев, — не пришел, скажем, сюда? Или, по старому знакомству, ко мне?..
— Так ведь приказ был — не отпускать. Ну и верно, я слукавил. А вы, неужто отпустите? — торопливо, недоверчиво-радостно спросил Дудырев. — Неужто? Да я б…
Укоризненно покачивая головой, Гордеев взял со стола красненький партийный билет Дудырева и стал рассматривать его.
— Товарищи, — не спуская глаз с его рук, говорил Дудырев. Его лицо мокро, очевидно от пота. — Я ж горькими слезами, горькими слезами плакал, как писал это заявление. Но выхода не видел. Ну что же, думаю, ведь можно и беспартийному строить коммунистическую жизнь!
— Ну как, будешь еще отдавать? — спросил Гордеев, протягивая Дудыреву партийный билет.
— Нет, — не решаясь взять и не сводя глаз с билета, говорит Дудырев. — С кожей, если только кожу сдерут! И спасибо вам, товарищи, за вашу справедливость и тебе спасибо, товарищ Гордеев.
— На! — говорит Гордеев, и Дудырев берет билет. — Завтра зайди в округ.
Дудырев положил за пазуху билет, сложенную карту Африки и все свои бумаги; пальцы его путаются в пуговицах и петлях гимнастерки, и эта дрожь отзывается на лице, на губах…
— Ты молодец, товарищ Дудырев! — сказал вдруг Кононов глухим своим голосом. — Далекую цель ты наметил себе и отправляешься в очень дальний путь… Немало тебе еще предстоит воевать за коммуну. Но крепко держи с нами связь, товарищ…
И он так сказал это слово «товарищ», что у Лобачева, и без того взволнованного, вдруг защипало в горле и стало горячо глазам.
Дудырев спрятал бумаги и стоял посреди комнаты. Он, видимо, и сам себя чувствовал точно перед отплытием в далекую страну. Ему хотелось сказать какие-то слова, воодушевленные, серьезные и веселые. А они, как назло, пропали, — эти такие дорогие слова, подобранные из газет и брошюр, новые слова…
Ласковый смех прошел по комнате. Дудырев усмехнулся, лихо встряхнулся, словно собираясь пойти вприсядку, но потом вдруг сковал себя и церемонно и наивно, с торжественным лицом обошел всех, пожимая руки.
— Так пиши! — задерживая его руку, говорит Кононов.
Дудырев ушел.
И сразу все заговорили. Спало радостное, очищающее напряжение, все почувствовали, что устали. Дудырев был у всех на устах. Васильев молча, пристыженный, сидел в стороне, — ему казалось, что все смотрят на него с осуждением.
— Товарищи! — заговорил Злыднев, похлопывая ладошкой по столу. — Сейчас кончаем, товарищи. К порядку, к порядку! Ставим вопрос насчет состава бюро. Несовместимо Смирнову и Ковалю пребывать в бюро.
— Какой уж… — Шалавин махнул рукой.
— Единогласно? — спросил Злыднев. — Стало быть, кандидаты идут в члены. А кого будем ставить секретарем? Я еще раз прошу меня освободить, трудно мне.
Молчание. Члены бюро переглядываются.
— Васильева? — вопросительно сказал Медовой.
Но командующий, точно не расслышав, вдруг повернулся к Кононову.
— Вот присматриваюсь я к этому товарищу, — произнес он, — при теперешних делах ваших, — а дела ваши, по всему видать, серьезные, — очень бы вам он годился как секретарь.
— Не член бюро? — раздумывая, сказал Злыднев и сам себе ответил: — Довыберем.
— Довыберем! — воодушевленно вмешался Лобачев. — На первом же собрании.
Сберегая слова, Кононов рассказал о себе. В партии с семнадцатого года. Работал на четырех питерских заводах, после забастовок приходилось менять паспорт, переходя с места на место. С восемнадцатого на фронте. Биография простая, точно вырубленная из камня, из серого северного гранита, так все ясно, что даже спросить не о чем… Голосовали дружно, серьезно и молча.
И в конце заседания прочли циркуляр губкома о помощи голодающим.
В окно продолжала литься мрачная беспощадная жара. Вот уже сколько недель ни капли не падало на землю, покрывшуюся трещинами, и город с окрестными пашнями и далекими деревнями точно засунут в громадную раскаленную печь…
Постановили принять отчисления четверти фунта на голодающих. Разошлись молча, без обычных шуток.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Курсам выдали новое единое обмундирование, и когда Смирнов, сменивший свой франтовской френч и галифе на обычную красноармейскую летнюю форму, вышел из вещесклада и в такой одежде увидел он Коваля, то сначала не узнал друга. Привычно было видеть веселое, круглое лицо под лихой, по-кавалерийски заломленной фуражкой, а тут вдруг остроконечный шлем и аккуратный, точно накрахмаленный, отложной воротничок гимнастерки! И почувствовал Николай Иванович, что тот, «арефьевский», порядок, против которого он пытался протестовать, непреодолим.
Примерно это же почувствовал Коваль, потому что круто отвернулся он от Смирнова, и разошлись они в разные стороны. На поверке и на очередном партсобрании были прочтены выговоры. Провинившиеся оказались теперь накрепко включенными в курсовой обиход, еще более уплотнившийся и отвердевший. Мотор учебной работы застучал еще ровнее и четче. Секретарем ячейки стал однорукий Кононов — и словно не было раньше ячейки на курсах. Пошли комиссары по полкам и предприятиям делать доклады. А в пустых классах верхнего этажа, опять же по предложению Кононова, Лобачев и Косихин стали устраивать клуб, чтоб было где играть в шахматы и шашки, побренчать на рояле, отысканном в дальнем углу музея Наробраза среди кучи запыленных атласов и окаменевших костей какого-то гиганта. Лобачева и Косихина Миндлов нашел в одной из комнат будущего клуба. Сергей стоял на стуле, поставленном на стол, и навешивал портрет Маркса в золоченой рамке.
— Что у тебя вышло с лектором, который ведет курс строительства социализма? — спросил Миндлов.
— Это с Золотушным?
— С Золотухиным, — поправил Косихин.
— Я ж и говорю — Золотушным… — невозмутимо продолжал Лобачев. — Поспорили немного. Я его спрашиваю: «Вы Ленина выступление о продналоге на Десятом съезде проходить будете?» — «Это, говорит, не по моему курсу. Это по аграрной политике советской власти…» Я так и ахнул. Взял его программу: у него верстовыми столбами единый хозяйственный план, трудовые армии — и сразу коммунизм. «А о крестьянстве?» — «Это тоже не по моему курсу». Ну, тут я его взял… — И Лобачев даже оскалился от удовольствия. — «Да, да… Пожалуй, вы правы!.. — стал он передразнивать лектора. — Я, пожалуй, это вставлю. Только трудно очень вставить — нарушает стройность программы». А я ему говорю: «Значит, программа в самом корне неверная, если Ленин ее нарушает». Обиделся… Я и то рассказать тебе собирался. Все полуграмота…
Снова загрохотал молоток в руках Косихина.
Миндлов ушел.
— Верно? — спросил Косихин сверху.
— Косо. Налево чуть, — снизу ответил Лобачев. — Да ниже, вот так!
Косихин снова загрохотал молотком.
— Скажите, здесь Сергей Калинский работает?
Точно обещал что-то этот мягкий женский голос. Лобачев быстро обернулся и увидел ее.
Цветы такие видел Лобачев в разгромленной барской оранжерее: они склонялись с тонких стебельков, и срывать их нельзя было — досадно осыпались они розово-белыми лепестками.