— Куба нет, — сказал Стальмахов, произведя расчет, — две с половиной сажени… Все равно молодцы! В общей сложности девятнадцать кубов заготовили… — он опустился на пенек и вытащил из кармана баночку с махоркой и тонкую папиросную бумагу.
— Кури, Симкова, — предложил он, — да расскажи-ка, что ты в Москве хорошего видела.
— Опять… — Симкова рассмеялась. — Я сегодня раз пять уже рассказывала. В субботу на партийном собрании буду доклад делать.
— Ну, все-таки расскажи… Впечатления твои…
— Впечатления… — Пальцы ее мяли папиросную бумагу и осторожно сыпали в нее махорку; тонко провела языком по бумажке, склеила папироску. — Мне здесь у нас больше нравится: ведь мы, в провинциальных городах, живем на фронте. Фронт борьбы проходит у нас.
И она, оглядев внимательные лица товарищей, перевела взгляд в далекие весенние поля, видные из-за ограды сада.
Лиза слушала, не пропуская ни одного слова. Ее взволновала страстная серьезность в голосе Симковой, хотя многого она не понимала. Почему здесь, в этом мирном, тихом городе, фронт?
Задумавшись, Лиза нечаянно уронила полено, и Матусенко сердито шикнул на нее. Он приложил ладонь к уху. Звезда на шинели, пуговицы — все блестело. Не знал Матусенко, к чему субботник, зачем умные, просвещенные люди, вроде Симковой и Мартынова, добровольно занимаются черной работой, зачем и ему, Матусенко, тоже приходится (иначе нельзя!) ходить на субботники, но работал все время честно, пришел аккуратно к девяти часам. Он весь превратился во внимание. Разговор, который вели Симкова и Стальмахов, волновал и его. Он чувствовал, что это имело отношение к тому тревожному, что происходило в городе.
— Вон Климин идет, а за ним Зиман, — сказал Стальмахов.
— Ну, организатор городского района, как дела? — издали крикнул Климин.
Стальмахов взял на караул своей саженью:
— Девятнадцать кубов поставили, ваше превосходительство. А как в других районах?
Климин улыбнулся, и, как всегда, когда он улыбался, его лицо помолодело на несколько лет.
— Красноармейцы в монастырском саду за сегодня поставили тридцать четыре куба. Молодцы! Виноват, забыл похвалить: ведь с ними наша пленная буржуазия работает. — Он рассмеялся. — Да и субботник поможет сильно. Если так пойдет, через три дня пустим эшелоны.
И у него дрогнул голос. Победа давалась так легко, что не верилось в близость ее.
— Даже хладнокровный Зиман сегодня в повышенном настроении, — сказала Симкова засмеявшись.
Зиман стоял на пеньке, протирал пенсне и скрипучим голоском своим рассказывал окружавшим его товарищам, что хозяйственные перспективы края блестящи.
— Вы это сами увидите — не сейчас, лет через десять, конечно, — добавил он. — Ведь у нас здесь залежи торфа. И когда я хлопочу теперь из-за нескольких десятков кубов дров, которые, к тому же, не знаю, будут ли гореть, так как они сырые… да, да, Климин, сырые… я все время помню, что здесь, под землей, дремлет такое количество тепловой энергии… Всего пять верст от города, разведка уже сделана… Только бы собрать в этом году урожай — и начнем торфяные разработки. Экскаваторы у нас уже есть, я их раздобыл в Нижне-Еланске. Мы их отремонтируем, мы будем ставить электростанцию, — с хитро-таинственным видом обращался он в сторону Лизы Грачевой, своими без пенсне слепыми глазами видя не ее, а только белое пятно ее лица и синее платье.
Субботник окончился. Опять построились в ряды, опять шли по улице и пели. У Лизы Грачевой промокли ботинки, но она все-таки шла в рядах, а не по сухому тротуару, и тоже пела: «Смело, товарищи, в ногу…» Рядом с ней, взяв ее крепко под руку, шла Симкова. Лиза раньше знала Симкову только как свое начальство, раза два робко «по делу» заходила она к ней в кабинет, и за широким письменным столом казалась Симкова неприступной и строгой. А теперь Лиза видела рядом с собой однолетку-девушку с выбившимися из-под платка русыми кудрявыми волосами, с алым и свежим румянцем на щеках.
И Лиза долго рассказывала о своих заботах, о школе, об учениках…
Лиза через площадь возвращалась домой. Издали увидела она, как из большого дома Р. А. Сенатора, высящегося среди серенькой кучи домишек, вышел военный с большой красной звездой на шлеме, и сразу узнала Репина.
Познакомилась она с ним в первый день его появления в доме Сенатора. Сенатор ругал при Лизе советскую власть. Лиза, готовая заплакать, растерявшая все слова, стояла красная и смущенная, как вдруг дверь открылась и в сопровождении большого рыжего мужика явился Репин. Засуетился Сенатор.
— Комната для вас, товарищ Репин, готова, — говорил он угодливо. — Желаете сейчас пройти?
Но Репин решил вмешаться в разговор, последние слова которого он застал.
— Советская власть хочет всему народу добра? — опять кричал Сенатор. — Но разве я не народ, разве он не народ? — И пальцем указал Сенатор в сторону рыжего, который одобрительно мычал. — Какое ж они нам добро сделали? Ободрали, как липку…
Репин в ответ говорил очень долго и скучно о том, что коммунисты все-таки… «за идею». И он поглядывал при этом на Лизу, как бы говоря: «Ведь мы с вами единомышленники!» Он красивый и, кажется, добрый. Вот и сейчас он крепко жмет Лизину руку, а в его густом, сильном голосе переливается ласка.
— Здравствуйте, товарищ Грачева… Я хотел вас спросить, как пройти в городской сад.
— В городской сад? Я только что оттуда, — там ведь субботник был… по заготовке дров.
— Вы разве партийная?
— Нет, но на субботник можно ходить и беспартийным. Нужно ведь помогать коммунистам, правда?
— Конечно, конечно… Я бы тоже пошел, если бы заранее знал об этом… субботнике. Ну, и много вы нарубили?
— Да, много, очень много… Я забыла, сколько кубов. Даже самые ответственные товарищи работали, и я пилила вместе с товарищем Матусенко. И Климин был, председатель Чека.
ГЛАВА ПЯТАЯ
С утра подул морозный ветер, но небо осталось голубым, а цвета всех предметов яркими. Порой в высоте проплывали бело-синие облака, ветер быстро проносил их по небу: они закрывали солнце, и тогда все становилось сумрачным и унылым. Стальмахов, возвращаясь с работы, шел через большую площадь, на которой широко раскинулся рынок: с интересом разглядывал Стальмахов людей, подводы… Внимание его остановил молодой парень, зябко ежившийся в дырявом пиджачке. Стальмахов видел темно-бурые от холода и грязи сильные руки, мешок за плечами, — может, рабочий из депо: украл инструменты и меняет их на хлеб. Но этот лоб и мохнатые волосы, выбивающиеся из-под кепки, — все это показалось Стальмахову смутно знакомым. Он быстро нагнал парня, положил ему руку на плечо и спросил:
— Товарищ! Что продаешь?
Тот обернулся, сощурив глаза, оглянулся кругом, и вдруг раздался глухой знакомый голос:
— Здравствуй, товарищ Стальмахов!
— Горных, ты? Что ты делаешь здесь?
Но Горных уже за рукав тянул Стальмахова из толпы.
— Я… я… Да ты не кричи громко. Отойдем в сторонку.
Они прошли к деревянным заколоченным лавочкам, к остаткам старого базара, и, оглянувшись вокруг, Горных забасил громким шепотом:
— А ты что тут делаешь, а? Ходишь? Наблюдаешь? То-то. Нам всем здесь найдется на что поглядеть. Скверно, что ты меня приметил, сегодня я торопился, — небрежно над костюмом и физиономией работал. А вот зимой меня никто не узнавал. Мы встретились кстати… Найди сейчас же Климина и передай ему… — Горных оглянулся. Оглядывался он одними глазами, не поворачивая головы. — Скажи, что я его часа два ждал сегодня в Чека. И ты его там не найдешь. Он сейчас по вечерам у нас не бывает. Наверное, в укоме. С тех пор, как началась заготовка дров, он работу в Чека забросил. Организатор он замечательный, да и энергичней всех. А все-таки напрасно он в Чека теперь редко бывает. Так ты его разыщи; он или в исполкоме, или в укоме, или в военкомате у Караулова. Ищи по всему городу…
— Да что тебе так загорелось? — перебил его Стальмахов. — Завтра утром он будет у вас непременно.
Горных крепко схватил Стальмахова за руку. Непривычно было видеть возбужденным его обычно спокойное лицо.
— Слушай меня, Стальмахов, и делай… Боюсь, завтра поздно будет. Сегодня бандиты ворвутся в город… Это почти наверняка.
— Бандиты? — переспросил Стальмахов встревоженно и удивленно. — Но какие у тебя данные?
— Данные? Они и есть, и их нету. Подвод много на базаре, кулацких. Вон видишь, проехали, фургон большой. Крестьяне победней ездят на телегах. А в этаком фургоне хоть пулемет спрячь… — Надо бы рынок оцепить, — продолжал Горных. — А ведь батальон-то наш в монастырском лесу дрова рубит. Комроту собрать? Но поскорей бы, боюсь, что поздно будет. А каких я разговоров наслушался… Здесь уже ждут нашего конца… И сегодня бабы-торговки с такой уверенностью говорят, что именно сегодня, а не завтра, «антихристовым слугам» — это нам, стало быть, — конец.
Стальмахов усмехнулся.
— Тебе смешно? Горных, мол, бабью брехню слушает? А я знаю: чекисту иногда не мешает к бабьей брехне прислушиваться Всегда можно уловить, есть ли за этой брехней зерно заговора или просто так, душу отводят В крае прячется много разбежавшихся белогвардейцев, и раз мы стремимся провести посевную, то им нужно ее сорвать, а сейчас для этого единственно подходящий момент: батальон-то ведь за городом. Так вот, найди Климина, расскажи ему, встревожь его… и пусть он хоть какие-нибудь меры примет! Остальное наши ребята ничего не понимают, я сегодня со всеми поругался. Говорю им, что настороже надо быть, а они… Правда нитей у меня никаких нет, но чувствую по всему — по последним сводкам, по допросам арестованных, по таким мелочам, которые уликами назвать нельзя… Убили одного разведчика нашего, и кажется мне, что все это связано вместе и говорит об одном…
— Убили? Как его фамилия? — встревоженно переспросил Стальмахов. — Не Суриков ли?
— Он… Нервничал, верно. Провалил работу и себя засыпал. Парень хороший, но чекист плохой. А ты его знаешь разве?
— Вместе жили… Ты расскажи подробнее… Может быть, только слухи?