браконьера дядю Самсона, всполошил нас и чуть не отправил на тот свет старуху Болдину, когда выяснилось, что Райка в сопровождении Данилы неделю назад исчезли бесследно. Кинулись на почту. И там выяснилось, что не бесследно. По дороге в Москву мы снова в ожидании поезда завернули в Дом колхозника на станции N. Клавдия, все такая же свежая, все так же пила чай с яблоками. Вместо штапельного платья по случаю прохлады ее обтягивал синий джерсовый костюм. Выкрашенные фиолетовым губы поджаты. Она показала нам письмо. "Маманя, - писал Данила, - не серчай. Поживу покамесь у Раисы в Москве. У ней агромадная квартира в доме как элеватор с пикой на крыше. Ты бы враз коньки откинула со страху увидевши. Машин здесь что грязи, шуму от их как в кузне. У Раисы тоже машина у папаши. Папаша профессор. Ты бы точно околела со смеху увидевши. Ростом с пацана, волос агромадный и рыжий и носяра чистый руль. Маманя они евреи но люди хорошие, вежливые. Раиса хотит чтоб я закончил вечернюю школу а после институт. А я хочу выучиться на шофера и записаться с ей. А она пока не хотит. Покамесь живем так, не серчай. Маманя мне Райка точно сказала девки здеся правда дают за деньги инострацам! Кланяйся дяде Самсону и протчим. Твой вечно сын Данила Иванович Вырин". - Вот, костюмцик сноха прислала, - Клавдия одернула жакет. Глаза ее покраснели, достала из рукава платочек и шумно высморкалась: - Сношенька, ети ее мать, прости господи! Нельзя без натяжки сказать, чтобы Данька был материной поддержкой и опорой. Парень, правда, безотказный, но бестолковый и нескладный на удивление, делал он на рубль, а гадил при этом на десятку. Пойдет грядки полоть - всю рассаду выдернет; крышу заделывать полезет - продавит дранку в другом месте, сквозь стропила провалится, самогонный аппарат на чердаке сокрушит, разобьет двухведерную бутыль и вдобавок еще сломает ребро. Но все же он у Клавдии единственный сын в память о шабашнике Ерванде, который девятнадцать лет назад строил у них в Выринке коровник по заказу колхоза "Краткий курс". Благодаря той стихийной встрече на мшистом черничнике - у Данилы образовались на сегодняшний день горячие глаза, орлиный нос и вороные кудри, хотя все Вырины - словно сметаной облиты. И Клавдия, натурально, ударилась в тоску. А Илюша наш Вайнтрауб стал вроде бы еще меньше ростом. Однажды его привела к нам сердобольная Гришка. Мы с Батуриным второй месяц бастовали в знак солидарности с французскими студентами. Валялись у Гришки в мастерской, пили портвейн. Серега рисовал свои клеенки, я сочинял поэму-юродиаду "Борис Бодунов", и все вместе вечерами мы писали наш многолетний авиационный эпос "Ас Пушкин"... Эх, безмятежная глупость! Мы были счастливы. Потомки могут спросить: где мы брали средства - хотя бы на портвейн и на клеенки? Трудно сказать. Стипендии нас давно лишили. Родители были готовы кормить, но денег мы у них не брали. Гришка, что ли, вязала на заказ... Мы с Батуриным создали ряд монументальных полотен по технике безопасности для ЖЭКа. Я продал пару талантливых платков. Еще Гришка шила какие-то декоративные фартуки... Вот так как-то, помаленьку. История Клавдии Выриной нашла отражение в одном нашем лубке под названием "Как Данила-мастер боярыню Раису обольщал, да закручинился". Но описывать его не берусь ввиду крайней игривости текста и грубого натурализма изображения. Между тем за стенами нашего рая шла полная драматизма жизнь. Илюшка на пороге сразу - за ингалятор - и зашелся. "Вот, ребята, прохрипел, прокашлявшись, - вот до чего эта сволочь меня довела..." Наелись мы пельменей, Гришка-святость выставила заначенную бутылку итальянского вермута "Чинзано", и поведал нам товарищ свою горестную сагу. Раечка с малолетства приводила домой одноклассников победнее, шелудивых кошек, бродячих собак; дворовый сумасшедший Витя Пчельников, глухонемой дядька в шинели, бегавший волейболистам за мячом, был постоянным гостем на кухне Вайнтраубов. Рановато родилась, а то бы все бомжи и нищие из подземных переходов сидели у нее в нахлебниках. Поэтому когда обожаемая дочка притащила с практики какое-то чучело с дикой улыбкой и локонами до плеч мама с папой даже не особенно удивились. "Погостит у нас, пока Илюшки нет, у него в комнате..." Данилу одели в польские штаны в елочку и в румынские башмаки на рубчатой подошве, купили несколько индийских рубашек, вельветовый пиджак, белый югославский плащ, постригли на Петровке - и вышел он вдруг совершенно невыносимым красавцем и ухарем. Раечка водила его в театр, в Дом кино, на выставки. В консерваторию, между прочим. После чего родители слышали, как дочка с приятелем ссорятся, причем Данила кричал: "Отвяжись ты от меня со своим Прокопьевым-Хренакопьевым!" Наутро после этой ссоры домработница Дуся, отправляясь на рынок, увидела Раечку в ночной рубашке, крадущуюся к себе из комнаты голоштанного армяна! Ну а с возвращением Ильи Данила-мастер открыто перебрался к Раечке. Поначалу Дуся пыталась будить ее утром в институт, но в один прекрасный день "наш полюбовник" выперся в чем мать родила и зарычал: "Слушай, ты, как тебя, чо те надо? Дела у нас с Раисой, секешь? Вали давай отсюдова конем, а то достучишься у меня!" Дусе, надо сказать, было шестьдесят восемь лет, и пятьдесят из них она прожила в семье Вайнтраубов, девчонкой помогала по акушерской части еще прадеду-гинекологу, потом деду - безродному космополиту; ходила за нынешним профессором, вырастила и Раечку с Илюшей. Понятно, что добрая старушка чуть не померла от обиды и пожаловалась для начала Илюшеньке, так как боялась волновать самого "голубя-сердечника" и "бедную Мусеньку". Илюша, бессильно сжимая кулачки, няню, как мог, утешил, но Раечку больше по утрам не тревожили. Наша детка все реже появлялась на лекциях, завалила зачет по истории КПСС, и практика у нее была, как известно, не сдана. В деканате Илюшу предупредили, что собираются "поставить вопрос". - Идиотка! - кашлял Илюша. - Поступать-то больше некуда с нашей анкетой! Данила пристрастился пить кофе со сливками и слушать битлов. Занимался этим целыми днями. У него обнаружился слух. Райка снесла в комиссионку новые сапоги-"аляски" и купила гитару. Теперь с утра до ночи Данила Иванович подыгрывал сладкоголосому квартету и оттачивал высокие ноты в "Sexy-sady" и, безусловно, "Yesterday". И с огромным энтузиазмом курил. У Илюши было уже два приступа с неотложкой. Профессорша, бедная Мусенька, как-то набралась храбрости да и попросила Даньку курить на балконе. Тот пожал плечами: "Да мне-то чо, я ваще хошь завтра непосредственно уеду, маманя, поди, заждалася..." Потом сквозь гитарный перебор опять слышно было, как Раечка плачет... - Миш, ну вот объясни ты мне, чем, чем эти самородки берут наших девочек?! Ведь дубина же стоеросовая! - Илюша обхватил лапками рыжую голову и был в своих немеряных диоптриях очень похож на сверчка. - Чем берут? - воскликнули мы с Батуриным. - О, это можно запросто объяснить! Он внимательно нас выслушал, всхлипнул и крепко уснул, оглушенный голым светом фрейдистской правды. А Клавдия тем временем собиралась в дорогу. Материнское сердце изболелось, да и Москву хотелось глянуть. В Москве этой, слыхала Клавдия, бедному допризывнику легко пойти по неверной дорожке. Профессорская доцка наиграется с ним, да бросит - и Клавдия снова и снова принималась сморкаться, представляя свою кровиноцку среди страшных, равнодушных, как элеваторы, огромных домов... А письмо-то первое и последнее прислал ей сынок без обратного адреса. Как уж Клавдия рассчитывала найти в столице кровиночку - неясно. Прохожих, что ль, расспрашивать, как в деревне Выринке? Хотя она бывала в Вологде и видела, что в большом городе люди не здороваются друг с другом на улице, что и в райцентре, чай, уже не каждого встречного-поперечного узнаешь... А Москва-то - пошумней Вологды. Но - напекла пирогов, огурчиков увязала два баллона, домашней тушенки куриной, сала хороший шматок, корзину яиц, баночку варенья крыжовенного... Да и потекла. ...До вечера ходила по ревущим улицам Клавдия со своим сундуком, с узлами и корзинами, гудели ноги, синие точки так и сновали в глазах. Пока не вспомнила, что Райка называла ей ихний институт... кажись, тканный... нет. Швейный? Села на лавочку в скверике, да и заплакала. - Что, мамаша, сырость разводим? Сперли чего? Клавдия подняла голову. В слезах расплывался бравый солдатик чуть постарше Даньки. Волосы отросшие, ремень не по уставу, усики пробиваются. Дембель. Взревывая, поведала Клавдия свою беду. А солдатом этим был не кто иной, как дембель Батурин. Но не мой кореш, а его однофамилец, тоже хорошо мне известный. Честно говоря, даже и не однофамилец, потому что фамилия моего кореша - вовсе не Батурин. И Батуриным прозвали его в честь именно этого бессмертного дембеля, потому что Серега любил то и дело на него ссылаться: "Дембель Батурин не советует пить перед сном без закуски", "состав этого сучка - великая тайна, которая едва ли известна даже дембелю Батурину", "Гришка, любимая, не пора ли нам юридически оформить семью и брак, как сказал бы дембель Батурин?" Я тоже буду еще не раз обращаться к этому персонажу, который нужен мне для поддержки сюжетной линии. Например, сейчас Клавдия находится в совершенно безвыходном положении, потому что найти в Москве человека без адреса и прописки - это вам не на Невском проспекте полтораста лет назад встретить коляску с любовником собственной сбежавшей дочери, как раз к ней и направляющегося. Что, согласитесь, тоже сюжетные поддавки. Из которых, строго говоря, и состоит жизнь. Дембель сказал, что помочь ей, безусловно, может. Институт ей нужен, по всему видать, текстильный. И если это так, то вся компания ему отлично знакома, в том числе и Райка, поскольку он, дембель, пользуется особым расположением Райкиной подруги Людмилы, и даже самое кровиночку он, скорее всего, видел у Людмилы на дне рождения, где кровиночка главным образом молчал, а напоследок спел под гитару, причем довольно клево, песню на английском языке, что безусловно говорит в пользу этого чувака. Весть об английской песне Клавдию доконала: до недавнего времени Данька и русским-то не шибко баловался. - Мамаша! - прикрикнул дембель. - Отставить сморкаться! Он ненадолго скрылся в телефонной будке, делая оттуда Клавдии утешительные знаки, - и буквально через десять минут они тормозили перед домом не домом, перед страшной хмурой кручей. Клавдия задрала голову - и не увидела конца острой пики, воткнутой в облака. Аж заробела, на миг позабыв горевать. Пока дембель расплачивался с таксистом и вытаскивал из багажника узлы, Клавдия пугливо ози