глянуть на сумасшедшего старшего товарища, досасывающего рядышком свою бутылку. Хлесталов был русским писателем, вот что я вам скажу! Да, пропитым суицидальным занудой, да, домашним тираном, но при этом - не совестью ли нации? Бытует ведь и такое сочетание. Вот какого рода оценки диктовал мне обостренный в борьбе с глушилками слух. "Сильвио вел меня вдоль длинных стеллажей, наподобие библиотечных или архивных. Затекшие полумертвые существа, которых я бы не решился назвать людьми, смотрели мимо нас пустыми глазами. Внезапно среди этих теней, к которым я не мог испытывать сочувствия, как не испытывал бы его к картонным уродам, марионеткам, - блеснули живые глаза. Я увидел малыша, бледного, с крупной, наголо бритой головой. Замедлив шаг, я непроизвольно потянулся к нему: гуманитарные рефлексы то и дело выдавали меня на этом шизофреническом маскараде. "Купишь меня, кэп?" - сипло спросил мальчишка и опасливо покосился на Сильвио. Тот заглянул в планшет. "Через сорок пять минут тут истекает... - Сильвио со скучающим видом слегка махнул пистолетом в сторону мальчика, как экскурсовод указкой. Вдруг рябоватое лицо его оживилось. Слышь, ты ведь сам пришел ко мне, чудило! Я хочу, чтоб ты знал: я справедливый, цивилизованный человек, не варвар. Глупо умирать просто так. Напрасно мне приписывают бессмысленные убийства. Я - игрок. Каждый выстрел ход в игре. Сейчас - ты мой партнер. Хочешь, шмальни сам, - он опять указал пистолетом на мальчика. - Или можешь выкупить этот залог - заняв его место..." Безумную речь Сильвио прервал звонкий лай - и это было дико здесь, в мертвой тишине бункера, куда и муха-то не залетит; было дико само по себе, потому что все собаки в городе были давно истреблены. Грязный клубок несся по проходу между стеллажами - и с разбегу прыгнул прямо в руки мальчику. Собачка принялась лизать лицо хозяина, тот зажмурился и шептал: "Что ты, что ты, что ты..." Сильвио заржал. "Вот и доброволец! Ну, поздравляю, мишень 318, хороший у тебя песик!" Почти не целясь, Сильвио выстрелил. Собачка дернулась и ткнулась мордой мальчику в грудь. "Гвардеец! - крикнул Сильвио в глубь помещения. Загрохотали подкованные башмаки. - Выкинуть обоих". Сильвио был первоклассный стрелок. Пуля пробила собачий череп и вошла в стену, не задев мальчика, точно в след другой пули, а может, и трехсотой, может, они все входили след в след". Суламифь плакала. Хлесталов выдоил последние капли и, не донеся стакан до рта, поехал затылком по стене, уснул. Проснулся Хлесталов знаменитым, о чем узнал после обеда по месту службы. В кабинете главврача, дмн Пащенко Петра Петровича, сидела освобожденный парторг Апресян, непримиримый кадровик Удалов, а также два товарища со стертыми лицами, двое таких примерно шатенов. К изумлению Хлесталова, дмн Пащенко сидел в кресле у окна и, дымя сигаретой, посылал ему некоторый особый взгляд, значение которого Хлесталов распознать не смог. А с рабочего места дмн, из-за могучего, бильярдного масштаба стола, скромно выглядывал один из шатенов, помоложе и как бы погуще. - Присаживайтесь, - шатен приветливо назвал Хлесталова по имени-отчеству и показал ладошкой на стул возле длинного стола, в традициях советского канцелярского дизайна образующего букву "Т" с бильярдным. Хлесталов уселся рядом с шатеном постарше (и пожиже), напротив усатой Апресян. Удалов, занявший позицию в основании буквы "Т", неприятно вытянул шею: "Доигрался?", - но и сам получил по укоризненному взгляду от обоих шатенов и тюк-тюк ногтями по полировке от Апресян. - Майор Токарев, - старший шатен заглянул Хлесталову в глаза, однако руки не подал и даже спрятал ее под стол. Моложавый наоборот - пришвартовался к Хлесталову и нежно потряс ему ладонь обеими руками. "Петраков, - сообщил он. - Алексей... можно без отчества". Таким образом Хлесталов оказался зажатым между обоими шатенами. Осторожный дмн Пащенко взгляд свой погасил и сосредоточился на пепельнице. - Как ваша рукопись попала на запад? - дружески спросил безотцовщина Петраков, а усатая Апресян, закрыв глаза и массируя веки, шептала: "Кому верить, на кого ставить?" Хлесталов не стал множить число риторических вопросов и удивляться типа: "Какая рукопись?" Участь его была решена, и это было ясно даже ему самому при всей беспечности, порожденной сенильными процессами. Приятный товарищ Петраков и майор Токарев еще не раз встречались на жизненном пути Хлесталова, и всякий раз он с симпатией вспоминал первую встречу с ними, вестниками его славы, в кабинете дмн Пащенко, в тот же день подписавшим приказ об увольнении выдающегося специалиста, несвоевременно впавшего в ересь диссиды. После обыска в квартире вездесущая "Свобода" прислала к Хлесталову исключительную блондинку в рубашке, расстегнутой по солнечное сплетение... Оперативная блондинка тем же вечером вышла в эфир - и очень скоро иностранные корреспонденты, которым суждено было вслед за декабристами и Герценом сыграть свою озорную роль в великой российской побудке, протоптали в заплеванный подъезд Хлесталова свою незарастающую, как казалось, тропу. Они неразборчиво бормотали "мадам", приподнимали перед Суламифью кепки и гребли в грязной обуви мимо нее в единственную комнату - лабораторию новой футурологии, студию восходящей звезды советского нонконформизма Клезталофф'а. Его имя упоминали рядом с именами Войновича, Ерофеева, Аксенова, Кабакова, а Марго в одной из передач дерзко сравнила его с Оруэллом. Вот и загудели в уши Хлесталова медные трубы славы. И побрел он, спотыкаясь, сквозь них, алкаш и безумец, сжимая ладонями бедную больную голову, в которой голоса труб резонировали, как в новостройке. Таким Хлесталова застало начало так называемой перестройки. В марте - апреле 85-го он еще успел отсидеть полтора месяца в Бутырках - за тунеядство, после чего ихние буржуи и наши правозащитники прямо помешались на нем. Его наивно приглашали с лекциями в Вермонт, на какие-то симпозиумы под эгидой ООН, "Балладу" перевели на 15 языков, и в пятнадцати странах его ждали сумасшедшие гонорары. Оформляться за границу он даже не пытался, но наверстывал здесь по посольствам и вернисажам, откуда его транспортировали разнообразные иномарки и сгружали, бесчувственного, на руки резко постаревшей Суламифи. Повсюду, не таясь, Хлесталов мелькал с раскованной блондинкой со "Свободы" Марго Оболенской и как-то вдруг прекратил вешаться. У него появился "круг". Явление новое для Хлесталова и глубоко чуждое мне. Он приобрел труднопереносимую манеру, где бы мы ни встречались, по-птичьи вертеть головой в поисках знакомых, говорить отрывисто, переспрашивать и поминутно поглядывать на часы. И хотя Марго, свойский кадр, мне нравилась, - я отчего-то стыдился гонять теперь чаи с Суламифью, которую нежно любил, - и не стал бывать у Хлесталова. А в "круг" меня не тянуло. Да и, по правде говоря, не звали. Так постепенно и перестали видаться, и совесть нации пропала из виду. Вот почему я изрядно удивился, когда в ресторанчике у Гришки (он так и назывался), при котором мы с Батуриным в этот период времени кормились, из последних сил держа маленький, так сказать, "салон" - книжную лавочку с галереей, - зазвонил телефон, и в трубке раздался тихий матовый голос. Как в прежние времена, то и дело откашливаясь, что служило у него признаком опьянения средней тяжести, мой бывший товарищ сказал: "Старичок, хочу проститься. Уезжаю в Азию... кх-кх. Шутка. В Европу, конечно, кх-кх. Вот, отвальная, значит, кх. Хочу, чтоб ты непременно был. Непременно. Кх. Не обижай, старичок, жду. И Суламифь тебя требует, непременно! Кх!" Хлесталова с некоторых пор уже выпихивали за границу, но он не желал уезжать, как ни обрабатывали его приятный безотцовщина Петраков с майором Токаревым. "Я русский писатель, - возражал Хлесталов, - русский врач, здесь мои корни, мой язык, мои алкоголики". Алкоголики, спору нет, были. Но, слышал я от редких общих знакомых, назвать их пациентами Хлесталова можно было с тем же правом, что, допустим, меня - пациентом Батурина и наоборот. И даже с меньшим, потому что Батурин - мой просоленный дружок и способен порой реально облегчить мне нравственные муки. А Хлесталов пил теперь с людьми холодными и случайными. И пил-то все больше виски да кампари. Какой уж тут контакт душ, какая психотерапия... Что же до русской прозы, то я, действительно, читал как-то в "Огоньке" рассказ Хлесталова о нравах Бутырской следственной тюрьмы, которой, как следовало из текста (а в подтексте уже не было нужды), автор отдавал все-таки предпочтение перед родными психбольницами. Рассказ существенно уступал "Балладе" по части пресловутого русского языка и, конечно, сюжета, изобиловал физиологическими подробностями, мятежным сарказмом и навязчивыми воспоминаниями о половых актах - словом, лежал вполне в русле перестроечной диссидентской прозы, многословной, залитой спермой и "беспощадным" голым светом стосвечовой лампочки без абажура. Подозреваю, умный Хлесталов правильно понимал природу своей славы и догадывался о ее узко региональных свойствах. Мир чистогана отпугивал умного Хлесталова своей деловитой свободой, равнодушной к былым заслугам. За каким же чертом едет он сейчас, в девяностом почти году, когда по крайней мере в нашем столичном городе закипела жизнь и развязались языки? К тому же Марго, как было мне, радиослушателю, известно, вовсю шарашит для своей развязной станции в Москве... Я пришел в назначенный час. Народу было много, но не так, как обычно бывает на проводах, когда на всех лестничных клетках клубятся смутно знакомые друг другу гости и двери незаперты до утра. Все добро уже уложено. Оставались одни голые стены да стол - но зато нормально накрытый, а не бутерброды по углам. Приличная публика, даже один военный. "Подполковник Токарев, представил его Хлесталов, обнимая нас обоих и как бы понуждая обняться и нас. - Образец уникального человеческого упорства". Он напоил меня шампанским, эта упорная сволочь подполковник, хотя всем известно, как ненавижу я вашу шепелявую газировку, и приглашал к сотрудничеству: у тебя открытый взгляд, говорил офицер, но бороду, извини, придется сбрить. Суламифь уже надела халатик, - а эта скотина все хрипела