Володе тридцать. Он глухонемой. Половину жизни провёл в интернате для слабоумных, вторую — в клиниках для душевнобольных. Худые щёки его заросли щетиной, которая никак не превращалась в бороду. В свалявшихся на казённых подушках волосах полно колтунов. Раз в полгода Володю бреют наголо. Для него это такая же пытка, как и для санитаров, — он кричит, стараясь выбраться из смирительной рубашки, и норовит укусить руку с бритвой. «Да у него две макушки! — заметил кто-то из его парикмахеров. — Должно быть, счастливый».
В эту больницу Володя попал осенью. Его встречали желтевшие за оградой деревья и кособокие вороны, прыгающие у пищеблока. Прочитав диагноз, от Володи отмахнулись. Врач изредка порывался зайти в одиночный бокс в конце длинного коридора, но ему что-то мешало. Он не видел, как Володя целыми днями сидит на постели, уставившись в одну точку. И как проникнуть в мысли, которые рождались за морщинистым, жёлтым лбом?
Я спасу их! Когда его не станет, мы вместе поедем домой. Только бы пришёл, только бы пришёл…
— Тьфу, вонища… Вот гад! Будешь ещё блевать, будешь?..
— А-а-а…
Он снова приходил и сразу напустил на меня Кулака. Чудовище! А я опять не успел. Он заставлял меня есть. Хотел отравить! Я отказывался. Но без сил — как с ним справлюсь?
Володю кормят с ложечки. Как младенца. Когда-то давным-давно его навещала родственница, приносившая ему разную снедь. Он до сих пор ощущал во рту вкус апельсинов, с которых непонятно зачем снимали кожуру, и яблок, которые под одеялом ел с косточками. Но родственница умерла. Володя не заметил её отсутствия, как раньше не замечал присутствия. Под матрацем он хранит оставшуюся от неё косынку — серую, вылинявшую тряпку. Иногда он достаёт её и, завернув в неё оловянную ложку, баюкает.
«Ребёнок», — думает Зина, наблюдая в смотровой глазок. И тихонько плачет. У неё детей нет, муж бросил, а нового не предвидится, больница — вся её жизнь.
У Володи есть ещё фантик от леденца и пустой спичечный коробок. Они его паспорт, его дом. Он возит их из больницы в больницу и приходит в ярость, когда их хотят выкинуть.
Врач всё же заглянул в бокс: медсестра пожаловалась на санитара. Осмотрев Володю, который с жуткой гримасой раскачивался маятником, отошёл к умывальнику:
— Тридцать лет себя спрашиваю, зачем такие на свете?
— И правда, зачем?
Зина перешла на шёпот, забыв, что Володя её не понимает.
Врачу стало стыдно. «А мы-то чем лучше?» — подумал он, моя руки. И скрывая смущение, бросил:
— Уколы не отменять.
А потом выстрелил взглядом в Гагина.
— Обезьяна же… — ухмыльнулся тот.
— Ещё раз ударите…
И не договорив, врач указал на дверь. А, выходя, подумал: «Может, было и к лучшему…»
Я чуть не ошибся! Но теперь я видел его! Его звали Главным, и он мыл руки от крови! А как вилял перед ним мой мучитель! И с сиреневыми губами. Но я освобожу их! Я разрушу его мир!
В больницу поступило много «острых». Палаты были переполнены, и врачи валились от усталости. А приставленный к Володе совсем скис. Возвращаясь поздним вечером, он включал тихую музыку, ставил перед собой бутылку и не засыпал, пока она не пустела.
Почему он не приходит? Почему? Почему? Почему?
Месяц шёл за месяцем. Голые деревья по-прежнему скелетами подпирали небо, а собака, ночами вывшая на луну, по утрам ловила пастью одинокие снежинки. Володя проводил дни, уткнувшись в подушку, прислушиваясь к шагам. Теперь он ел за троих, накапливая силы для своего великого подвига, и ждал, ждал…
В конце зимы уволилась Зина. Володя втайне жалел её. Он хотел даже взять её в ту страну, которую построит после разрушения этого мира. Поэтому, когда она перестала являться, решил, что мстительный Главный, узнав про это, отправил её во тьму.
— А-а-а…
Дежурные уже привыкли к вою из бокса. Володя третью неделю отказывался от пищи. Ему грозило истощение, но с этим молчаливо смирились.
Он — это я! Это я выдумал призраков с сиреневыми губами! Если не будет меня, они исчезнут. Бедные! Они так страдают! Это я заставляю их быть злыми. И одинокими. Я освобожу их. Я перестану есть.
Врач отстранил Гагина. «Вам виднее, — угрюмо огрызнулся тот. — Но обезьяна всё равно сдохнет». Это была правда. Однако врач давал клятву. Когда-то он верил в медицину, в её высшее предназначение, но с годами её роль потускнела, как позолота на затёртой монете, становясь всё более беспомощной и жалкой. Теперь он всё чаще представлял себя на месте Володи и думал, что её единственное достижение — морфий. К тому же его преследовала мысль, что он не сможет полюбить такого Володю. А разве можно лечить, не любя?
Комната тонула в предрассветных сумерках, Володя лежал на спине, уставившись в потолок. «Я слишком долго умираю, — думал он. — А каждое мгновенье длит их страдания». Мириады звёзд тянули к нему свои пальцы. Володя приподнялся на цыпочках и просунул сквозь решётку грязную простыню. Потихоньку, чтобы не разбудить дежурных, разбил стекло. Осколки получились острые. Поначалу он с тревогой прислушивался к шагам, но потом решил, что призраки не смогут ему помешать. Перед ним в последний раз проплыли врач, Зина, Гагин, и он опять попросил у них прощения.
Утром его нашли на полу в луже крови. Он уже не дышал. Бледное лицо его совсем побелело. Странная улыбка застыла на нём, словно смерть возвращала его на родину из холодной, неприветливой чужбины.
Смотреть покойника сбежалось всё отделение. Впуская весну, распахнули окно.
Помилуй, Господи, раба твоего Владимира!
КАЗАКИ-РАЗБОЙНИКИ
Его звали Агафон Дрын. Он дёрнул меня за рукав и предложил его убить.
— Зачем?
— Со скуки.
Я покачал головой.
— Тогда, может, убить тебя?
— С какой стати?
— Да тебе же всё надоело!
Я обещал подумать. Я вёл тогда группы психологического тренинга, делая упор на ролевые игры, и решил, что он просто перегнул палку. Или чокнулся. А я и сам псих. Живу сычом, смотрю на мир гнилыми зубами и на вопрос: «Как жизнь?» про себя отвечаю: «Течёт без меня». А вслух молчу. Но очень громко. Потому что мизантроп. Потому что предпочитаю книги. Потому что, читая их, радуюсь, что восковые фигуры, как слоны, не топчутся в прихожей, а мёртвым словам не оскорбить тишины.
— Надумал? — подмигнул он на следующем занятии. И я опять вспомнил, что мне пятьдесят, что одинок, как собственное надгробие.
— А, валяй. Только давай в обе стороны: ты — меня, я — тебя.
Он ухмыльнулся, словно и не сомневался в моём согласии.
Так мы стали играть в киллеров. Агафон сказал, что сделает всё по-тихому.
— И глазом не моргнёшь.
— Большой опыт?
Он опять ухмыльнулся.
И зачем я согласился? Оттого, что всё позади? Или, правда, со скуки? Сроки мы не оговаривали, но глядя на удалявшуюся спину, я испытал холодок на своей.
Была ранняя весна, на сосульках играло солнце. Я спускался в метро, оглохший от немоты, онемевший от молчания, а вокруг плыли такие же измождённые, одинокие, злые. Он вырос сбоку и пырнул ножом. «Грубая работа! — схватил я его за руку, отстёгивая под рубашкой широкий металлический пояс. — А обещал, по-тихому!» «Слишком много заказов», — буркнул он, растворяясь в толпе. Так я узнал, что стою в очереди. И почувствовал ревность. «А вы примитивны, — поддел я его на следующем занятии, — выше ножа ничего не выдумали. Счёт 1:0?» Он больше не ухмылялся. А уже вечером меня едва не переехала машина. Потом грохнулась с крыши сосулька, и я спасся чудом.
— Опять промах! — подкараулил я его после занятий. — Убить непросто. Даже психологически.
— Тогда почему на свете миллионы убийц?
Он оскалился. И я чуть не влепил ему пощёчину.
— А, может, помощь нужна? Разгрузить очередь?
Он повернулся на каблуках.
— Две попытки за мной! — крикнул я вдогон.
С тех пор моя жизнь переменилась. Теперь я пролистывал книги задом наперёд, а думал о Дрыне. Я уже не замечал дыр в кармане, не ломал голову, где достать кусок хлеба, не видел своего одиночества. Оно отступило, как отражение, когда, насвистывая, отходишь от зеркала. У меня появился кровный друг, тот единственный, кому я был не безразличен. Мы шли теперь в одной связке, то я был его поводырём, то он моим. Поначалу я только защищался, избегая его ловушек. А Дрын становился всё изощрённее — подсыпал яда, стрелял через дверной глазок. За ним уже числились десятки попыток, казалось, он вот-вот добьётся цели…
Свет едва пробивался сквозь пыльное, решётчатое окно, на столе душно желтели флоксы. Перестав писать, следователь поднял глаза:
— А когда у вас появилось желание с ним расправиться?
Человек в наручниках заёрзал на стуле.
— Оно появилось значительно позже, когда в нём всё стало раздражать. Он был для меня живым укором. «Я — не ты, а ты — не я!» — хмыкал он при разговоре, замечая, как я нервно комкаю в кармане платок. Мочась на снег, он успевал расписаться желтоватой струёй. А я? В лесу едва дотерпишь до общественного туалета. «Пардон!» — дёрнув дверь, смутишься, обнаружив кабину занятой. «Запираться надо!» — гаркнет Дрын, выгоняя занявшего пинками. Комплексы? А что это такое? Воспитание? Сказки для дураков! Я его почти ненавидел! «А ты, смотрю, добра не нажил, — заглянув как-то в гости, состригал он ногти на газету. — Гроб-то придётся напрокат брать».
— Так вы близко сошлись?
— Ближе некуда! В дни перемирия даже философствовали за рюмкой. «Живём, будто в компьютерной игре, — подливал он мне. — И к своей жизни относимся, как к виртуальной, и к чужой». «Будто вечные», — чокался с ним я. «А привычка? Гарантирует от сумасшествия, кредитуя скуку». «Говорю же, в бессмертие верим». «Виртуальные герои тоже верят, а потом — гейм овер!»
Расставаясь, пожимали руку. Чтобы опять взяться за ножи, чтобы снова вырыть томагавки.
— А когда же вы стали убийцей?
— Когда? Знаете, убеждённых подлецов мало. Преобладают негодяи по слабости. Чтобы не сподличать, силы нужны, твёрдость. А люди плывут по течению, чуть что: «Ах, оставьте меня в покое!» И нет им никакого до вас дела. Хотя при случае прихватят, что плохо лежит. Им и убить-то лень, это ж тоже чувства иметь надо…